В эти самые дни у меня появилась возможность пройти прослушивание на студии звукозаписи «Филипс». Конечно же, этому поспособствовал маэстро Гордильо. В который раз чудесная тень моего покровителя, отца Пако, подталкивала меня, подстегивая, таким образом, его сына, и воодушевляла Маноло Алехандро на творчество.

Гордильо переговорил с кем-то очень важным на фирме «Филипс», чтобы среди прочих меня послушал маэстро Валеро, который был музыкальным директором звукозаписывающей компании.

И мне назначили встречу. Речь шла не о прослушивании или аудиенции. Меня просто хотели представить.

Я помню, что время между тем, как отец Пако сообщил мне об этой встрече, и самой встречей показалось мне вечностью.

Это было совершенно особенное утро.

Пако заехал за мной на машине, и мы отправились на эти мифические, по крайней мере для меня, студии звукозаписи. Я очень нервничал, но, как всегда, держал все глубоко внутри. По мне ничего нельзя было заметить. И эта невозмутимость, которую я называю «защита», стала неотъемлемой частью моей борьбы за успех. Константой моей жизни.

Тем не менее, мне никогда не удавалось обмануть Пако. Он всегда видел меня насквозь. Ну, почти всегда. Мои нервы, страхи, сомнения не были для него загадкой. По крайней мере в самом начале.

В то утро по дороге в студию он беспрерывно отчитывал меня:

— Малыш, мы почти уже на месте, какого черта ты бесишь меня своей нервозностью. Успокойся, ради Бога!

— Пако, я рассыпаюсь, как детский песочный куличик, я так нервничаю, что, кажется, теряю голос.

— Перестань молоть чепуху. Ты приедешь, представишься, и если попросят спеть, споешь. Ты же не новичок в этом деле. Кроме того, с твоей способностью отрешаться от мира, когда поешь, не вижу повода для страха. Пой, как всегда. Думай, что поешь для себя, и все.

— Да, но там будет много народу. Ты отдаешь себе отчет в том, что у нас всего один шанс?

— О чем ты говоришь, какой шанс, малыш. Не преувеличивай!

Мир обрушился на меня. Я не мог совладать с собой. Внешне, естественно, как будто ничего не происходит.

Студии «Филипс» находились на аллее Делисиас. Они были круглыми, как арена для боя быков. Находились, их и сейчас можно увидеть, спустившись, с левой стороны.

Тем утром я должен был стать артистом, которым был еще в утробе матери.

По дороге в студии, сидя в машине, мы думали о моем сценическом имени — нам казалось, что этот вопрос мы должны решить до приезда на место — и именно тогда вдруг всплыли эти пресловутые «ph».

Почему? Потому что так должно было быть.

Я собирался записываться на фирме «Филипс» (Philips) и эти «ph» в начале названия этой промышленной империи должны были воплотиться в моем имени на сверкающем огнями — на закате дня, естественно, — плакате, который бы венчал здание на аллее Делисиас.

Это было внезапное озарение. Лучше и не скажешь.

RAPHAEL.

Начнем с того, что написание моего имени с «ph» визуально и графически удлиняло орфографию имени, данного мне при крещении.

С другой стороны, позволяло называть меня просто Рафаэль, без фамилий и прочего. Что было необычным в артистической среде Испании того времени.

Интуитивно я чувствовал, что мое артистическое имя должно состоять из одного слова.

Потом их было множество. Тогда же, насколько я помню, одно: Антонио.

Мы с Пако рассмотрели все «за» и «против». Что касается других языков, то здесь просматривалась очевидная выгода. Во многих из них «ph» произносится как «ф», и для меня это стало одним из основных притягательных открытий. Оно отчетливо показало, как — уже в который раз — мое предчувствие или, точнее, присущая мне уверенность в своих возможностях ведут меня к более широким горизонтам, смею сказать — безграничным. Или, возможно, это оказалось передовой маркетинговой идеей.

Без всякого преувеличения: выбор сценического имени — одно из важнейших решений в жизни артиста. В процессе выбора своего имени я не останавливался только на его звучании, мне было чрезвычайно важно, чтобы его узнавали во многих странах, говорящих на разных языках. Я чувствовал себя совершенно обязанным учитывать и другие стороны.

Кроме того. У меня были и другие устремления: ни много ни мало, а в первую очередь — как можно скорее пересечь границу своей страны. Поэтому это сценическое имя должно было идентифицировать меня как артиста, думал я, или чувствовал интуитивно, не перед «публикой», а перед «публиками». Я написал «публиками», поскольку, решив называть себя с того момента и до конца жизни Рафаэлем через «ph», я уже думал не только об испано-говорящем мире, а обо всем мире. Без границ. Об англичанах, немцах, французах, американцах, итальянцах, голландцах и всех остальных народах мира. Где меня хотели бы видеть и слушать, там я должен был быть. Если кто-то, читая эти строки, усматривает в моих словах неразумное тщеславие, неуемные амбиции или высокомерие, то он ошибается.

В них лишь вера в себя и убежденность, что для меня успех и жизнь — одно целое понятие, которое никогда не должно заканчиваться. Сказать себе: «Все. Мы уже всего достигли!»? — Никогда!

Как часто говорят в моей Андалусии: «На моем поле никто никаких ворот не ставит».

Хорошо, что я не угнетал свои амбиции, ведь с именем Рафаэль я уже много лет вожу с собой чувство обладания публикой, преодолевая языковые барьеры, пересекая границы и океаны. С именем, подсказанным мне вывеской «Philips», предприятия, на котором я должен был сделать свою первую запись.

Была своя доля случайности, как всегда бывает в этой жизни, но помимо этого — не подвела интуиция. Я догадался отделить две начальные буквы названия коммерческой фирмы, дабы с помощью этих литер и моего имени составить символ моей карьеры.

С другой стороны, это объединение мне показалось совершенно естественным. В этом нет ничего плохого.

Следует сказать, что мое новое имя имело и определенный недостаток.

В испанском языке буквосочетание «ph» не произносится как «ф», это действительно так. Особенно если его так не хотят произносить. Я сразу же обратил на это внимание. Но на всякий случай Пако, который все рассматривает через лупу — одна из причин моего к нему доверия — откровенно сказал мне: «Малыш, подумай хорошенько, поскольку, учитывая сволочной характер наших соотечественников, они будут называть тебя Рапаэль. И прежде всего на твоей малой родине — Андалусии. Вот увидишь, «Рапаэ», когда встанут не с той ноги, или просто ради хохмы».

Для меня это не казалось веским доводом, и время показало, что я был прав, поэтому, пожав плечами, я сказал: «Ладно, что поделаешь!»

Правда, тогда я не заезжал в свою Андалусию. Меня еще не грыз червячок ностальгии по моему Югу. Возможно, если бы все это происходило раньше, я бы не вставил в свое имя эти две буквы «ph».

Поскольку я был чересчур упрямым, то все это глубоко засело у меня в голове. Я был настроен более чем решительно. Кроме того, все, о чем я только что рассказал, как и в тот вечер спектакля «Жизнь есть сон», выглядело как предчувствие.

Как предупреждение.

Я посмотрел наверх, и мои глаза остановились на двух огромных буквах — «PH».

Таким образом, с моим именем все было решено. Я подумал, что если кто и будет называть меня «Рапаэль», то недолго. Пока эта глупость ему не надоест, за неимением будущего. Я принял свое новое имя, как принял свою кожу при рождении.

В машину Пако я сел, называя себя Рафаэль, а вышел из нее со своим свежеиспеченным именем, пишущимся через «ph».

В тот день я придумал Raphael(я). Внутри меня всего трясло. Внешне это было незаметно, но клянусь, внутри меня всего трясло.

Когда мы вышли, нас представили маэстро Валеро, который, по моим подсчетам, был старше отца Пако, и какому-то мужчине по фамилии Латорре. Как нам объяснил маэстро Гордильо — за ним всегда оставалось решающее слово, когда дело касалось выбора новых голосов. Сеньор Латорре, к нашему великому удивлению, решил устроить мне прослушивание.

Прослушивание по всем правилам. По-настоящему, в студии.

Нам назначили дату, и после небольшого, но очень волнительного ожидания, мы вновь пришли на фирму «Филипс», сначала на прослушивание с микрофоном, чтобы сразу же после этого подписать контракт и, в конце концов, записаться.

Настал день моего первого студийного прослушивания. Это был один из самых прекрасных дней в моей жизни. Чудеснейшее утро.

Кажется, особый тембр моего голоса, ни хороший, ни плохой, а очень индивидуальный, ему понравился. И, как оказалось, очень. Настолько, что мой контракт был подготовлен сразу же.

Я не мог в это поверить. Представляете, я запишу свой первый диск!

Вот тут уже мое волнение можно было заметить. Не знаю, заметил ли кто тогда, как мои нервы выплеснулись наружу. Это отчетливо проявилось в дрожании моей правой руки. Я храню тот контракт как доказательство того, что иногда по мне можно заметить, что творится у меня внутри. Поскольку сделанную тогда подпись «Рафаэль Мартос» я не смог бы воспроизвести, сколько бы ни старался, такой неразборчивой и нечеткой она получилась. Это был один из немногих случаев, когда мое внутреннее состояние проявилось в дрожании рук. И каком!

Вопрос был в том, окажется ли этот контракт успешным? Как отнесутся к моим дискам?

Одновременно со мной контракт подписал один мальчик, у которого все действительно получилось и даже очень. Его имя и сейчас, спустя много лет, остается знаковым для Испании. Этот замечательный человек, один из тех, кто мне очень нравится — Мигель Риос, пел тогда твист, но в основном рок-н-ролл, и делал это и продолжает делать просто великолепно.

Это было хорошим стартом для нас обоих.

Мигель, однако, рванул гораздо мощнее меня.

Я немного отстал, а он с роком моментально взорвался всеми колоколами.

Мой гром ударил двумя месяцами позднее.

В отношении моей музыки публика была несколько озадачена. Ведь со мной нельзя было танцевать. И мы еще увидим, сколько проблем это обстоятельство мне приносило, пока я раз и навсегда не покончил с этим. Конечно, нет! Под Рафаэля не танцуют! Сейчас об этом никто и не заикается, принимая как должное.

Пока выходил диск, и после его выхода, моя жизнь осложнялась.

По утрам я ходил домой к Мануэлю Алехандро и помню, что каждый день начинался с вопроса: «Ну и как идут мои дела?»

Тогда Маноло стал менее пунктуальным, или мне так показалось. Но был и остается прекрасным композитором.

Я всегда был пунктуален и точен — и продолжаю таким оставаться — и считаю, что и остальные тоже должны такими быть. Однако ясно, что их пунктуальность отлична от моей. Я не говорю, что они не точны. Я глубоко убежден, что они считают себя самыми пунктуальными. И так и есть. Просто на иной манер, ни хороший, ни плохой, но это совершенно не имеет ничего общего с моим пониманием пунктуальности. Возможно, самая большая моя ошибка — желание, чтобы все были похожими на меня.

У Мануэля совершенно другое видение вещей, и я люблю его таким.

Помню, когда мы записывали мой второй диск, то оркестр был гораздо больше того, с которым я записывал первый, о котором я веду свой рассказ. Маноло опоздал, и весь оркестр его ждал. Поскольку тогда записывали с оркестром вживую. Единственной возможностью хоть как-то успокоиться было выйти на аллею Делисиас навстречу Мануэлю Алехандро. По правде говоря, я переживал не столько по поводу диска, сколько потому что Маноло все не было и не было. Но он пришел. Он всегда в своем репертуаре, но никогда не подводит. Но чтобы прийти вовремя — никогда. Словно врач запретил ему делать это.

Итак, я записывал свой первый диск.

Помню, что запись прошла очень хорошо. Только, когда меня оставляли одного и я слышал свой голос, то не узнавал его. Мне он казался пронзительным. Даже чересчур. По крайней мере, таково было мое впечатление. У меня тогда был сильный, но тонкий и чистый голос. И наоборот, сейчас у меня сильный и мощный голос. В этом я стал лучше.

Между тем, по вечерам все так же были выступления в Галере и отборочные туры на фестиваль в Бенидорме в конце недели.

Публика уже начала «рафаэлизироваться».

На отборочных турах всякий раз, когда я выходил петь, начинали раздаваться крики: «Этот! Этот!» Жюри как-то по-особенному и с некоторой симпатией стало смотреть на меня, придавая мне тем самым уверенности в том, что и песни, которые я пел, попадут на фестиваль.

Так проходили дни, месяцы. Два месяца, если точнее. Но за эти два месяца произошло столько событий, что они показались мне двумя годами. Запись диска, отборочные туры на фестиваль в Бенидорме, выступления в Галере…

Пока однажды Пако не сказал мне: «Все, Малыш, с этим покончено. Больше здесь ты не будешь петь ни одного вечера. Это ты уже перерос. Нужно двигаться дальше».

Помню, что задал единственный вопрос, повторенный сотню раз:

— А как же мои деньги? 180 песет, которые мне капают каждый день?

— Предоставь это мне и не беспокойся, — ответил Пако.

Дело в том, что мы решили раз и навсегда покончить с выступлениями в Галере. Я не мог больше оставаться там, поскольку мои амбиции противились этому.

Менеджер, Тони Лоуренс, прекрасно знал обо всем, что происходит, с самого начала. И что с каждым новым выступлением дела шли в гору. В том числе и о том, с каким восторгом относились ко мне люди. Можно сказать, что я был обласкан всеми «симпатичными сеньоритами» Мадрида. Я уверен, что если их клиенты не аплодировали мне, по их мнению, должным образом, то оставались той ночью неудовлетворенными.

В итоге по окончании первого месяца Тони Лоуренс пригласил меня в свой офис.

Пако Гордильо, естественно, пошел со мной. Это было его первое официальное появление в статусе моего менеджера, и, хотя он еще не получал за это ни гроша, он уже взял на себя заботу о моей дальнейшей карьере. У нас никогда не было с ним разногласий по поводу того, что нужно говорить. Мы понимали друг друга с первого взгляда. Он был проводником наших решений.

Когда мы вошли в кабинет Тони Лоуренса, тот сделал мне, нам, предложение, принятие которого изменило бы направление всей моей жизни, только в худшую сторону. Тем не менее, учитывая мое тогдашнее финансовое положение, предложение было очень заманчивым. И я уже чуть не сдался.

Однако видел, что Пако всем своим видом говорил — нет. И, хотя мой новоиспеченный менеджер поступал так, как мы оба договорились, я уже думал: «Матерь Божья, мне же нужно как-то кормить себя и свою бедную семью!»

Поскольку Тони был большим докой в этих делах, то решил атаковать нас на самом слабом фланге, начав говорить, что Галера не достойное место для артиста моего уровня, что есть множество намного более достойных мест, в которые он был готов меня ввести.

Дабы подсластить пилюлю, он предложил мне долгосрочный контракт, просто ужасно долгосрочный, с гонораром в 15 тысяч песет в день. Это было что-то. Меня всего просто трясло, в то время как внутренний голос говорил мне: «Парень, вот это да! Это же в какой роскоши я буду жить!» В голове моей вертелись магические слова «15000 песет в день!.. Долгосрочный контракт… Пятнадцать тысяч».

И пока голос Тони Лоуренса сыпал цифрами и магическими названиями мест, где я должен был выступать в случае принятия его предложения, — о которых мы тогда едва слышали — «Хаэй», «Марокко», — мы с Пако, следуя обоюдно выбранной тактике, продолжали говорить «нет». Но он продолжал настаивать, на этот раз говоря об «Алазане», однако мы с Пако в два голоса упрямо отвечали: «Нет, “Алазан” не для меня».

Тогда — он, очевидно, очень хорошо подготовился — Тони Лоуренс бросил свой убийственный козырь, сказав: «Послушайте, сама Мария Долорес Прадера поет в “Алазане”». Мария Прадера в то время только начинала петь перед публикой, хотя уже была первоклассной актрисой. Но пела, потому что ей это нравилось. Просто ей действительно нравилось петь перед публикой. Пение было ее хобби, и когда она заканчивала свое выступление в театре, — если мне не изменяет память, она играла там роль Кандиды, — то шла петь в «Алазан».

Тони Лоуренс продолжал настаивать: «В “Алазане” именно сегодня выступает Мария Долорес Прадера. Подумайте только, Мария Прадера!»

Вспоминая сегодня ту сцену, я не могу сдержать смех. Тони Лоуренс совершенно к этому был не готов. Мария Долорес Прадера действительно пела в «Алазане», но потому что была и остается великой актрисой, и я уверен, что ей доставляло удовольствие, что в тот зал на ее выступления стекался весь Мадрид. Как и всему Мадриду нравилось посещать «Алазан: Очарование и Красоту», чтобы послушать эту великую актрису, несмотря на то, что там всегда было полным-полно моих «симпатичных сеньорит».

И об этом знали все.

Кроме того, по моему мнению, и я считаю своим долгом сказать об этом, Мария Долорес Прадера повышала статус этого зала, да и реально любого другого, а не наоборот. Потому что только артист придает определенный статус тому месту, где выступает. Если это настоящий артист, естественно. А Мария Долорес как раз таковой и является.

Однако Тони Лоуренс, казалось, готов был купить мою душу и поэтому предложил «Алазан», «Марокко» и другие, каких было много в то время.

Дабы этого не показалось мало, пятнадцать тысяч песет ежедневно, в течение года, без единого перерыва.

Мы уже были почти готовы сдаться и принять его условия. Для меня это были трудные времена, а предложение было таким заманчивым.

Если бы я сказал «да», то остался бы там, в той среде до конца своих дней.

Но я сказал, вернее, мы сказали Тони Лоуренсу «нет». Считаю, что вначале всегда нужно говорить «нет», ибо сказать «да» всегда успеешь.

Получив такой категорический отказ, Тони Лоуренс весь побагровел и с раздувающимися от гнева ноздрями грубо бросил мне: «Ты очень плохо поступаешь, поэтому из тебя в этой жизни ничего путного не получится. Кем, черт побери, ты себя возомнил! Ты никто! Ты шкет, ничего собой не представляешь! Возможно, сейчас у тебя есть голос, но пройдет каких-то четыре года… И ты не красавец, из-за которого народ будет с ума сходить. Тебе когда-нибудь об этом говорили? Нет? Так я тебе сейчас говорю, чтобы ты знал».

После всего им сказанного, у меня еще хватило духу сказать: «Может быть. Но уже сейчас я заполняю Галеру, и людям нравится».

Тони Лоуренсу хотелось, чтобы последнее слово все же осталось за ним:

— Ну, и что с того? Это же просто анекдот какой-то. Это все потому, что ты еще слишком мал, и им просто жаль тебя. — Возможно, он все это говорил другими словами, но суть была та же.

И дабы добить меня добавил: «Может, тебе кто и поверит. Но ты какого черта хочешь?»

Не моргнув глазом, я с наглой улыбкой ответил:

— Я — петь в парижской «Олимпии», для начала.

От его смеха, казалось, рухнет небо.

Но я не принял его предложения. Я вышел из его кабинета, содрогаясь от внутреннего рыдания, сумев все же сказать «нет».

Пако вышел вместе со мной.

На следующий день меня ангажировали на танцы в праздничном зале на улице Карабанчель, и Мануэль Алехандро пришел проведать меня. Тогда он не играл, поскольку там был небольшой оркестр, очень маленький, просто группа. И я пел с ними. Очень хорошо помню, что песня, которую я пел, называлась «Un consejo» (Совет). Это был фурор. Тогда все с ума сходили от твиста, и я пел твист и подцепил там одну… Да еще перед мальчишками моего возраста, такой хулиганистой публикой, которая могла сказать тебе все что угодно.

Но никто ничего не сказал. Наоборот. Я имел потрясающий успех. Они танцевали со мной.

Тогда еще не пришел тот момент, когда я решил, что под Рафаэля не танцуют. Не знаю уж, сколько раз меня заставляли повторять — пять или шесть.

Но это был только один день, суббота или воскресенье. Зал был заполнен до отказа, очень простой публикой.

Когда все закончилось, Маноло сказал мне: «Ты станешь революцией. Такого я еще в своей жизни не видел. Этот восторг публики по отношению к тебе просто невероятен!»

Однако я испытывал некоторое беспокойство. Я записал диск на фирме «Филипс», но события развивались не столь быстро, как мне бы хотелось. Увидев что-то впереди, мне уже хочется чего-то еще. И если я этого не достигаю, то меня охватывает огромное разочарование. Поскольку я не мыслю, чтобы завтра ничего не было.

А завтра что?

Особенно тогда.

Несмотря на то, что слов Маноло и оглушительного успеха среди молодых людей было недостаточно, дабы утолить мое нетерпение, все же на моем горизонте появилась маленькая светлая точка. На этом горизонте стояли мои вдохновители и друзья Пако Гордильо и Мануэль Алехандро. Телом и душой заботясь обо мне, не жалея для меня сил.

А затем был Бенидорм.