Прошу прощения за то, что рассказал об «Олимпии» раньше времени, но все мое естество требовало этого. Сейчас я возвращаюсь к этапу моей жизни, начавшемуся непосредственно после Голодных Гастролей. Он должен был принести свои плоды. И особенно это касается моей жизни, связанной с выпуском пластинок. Пока проходили мои пробы в кино, пока происходили или не происходили все те вещи, о которых я упоминал в главах, посвященных моим фильмам, в моей карьере, связанной с записью и выпуском пластинок, произошел настоящий взрыв.

Снова чудо!

«Испавокс» выкупил мой контракт с фирмой «Барклай». Ну, в общем, как это происходит с элитными футболистами, которые с каждым днем становятся более покупаемыми или продаваемыми. Мой контракт был выкуплен по настоянию Томаса Муньоса — важного чиновника из «Сони Мюзик», на которого произвел впечатление мой голос и манера исполнения после того, как он прослушал одну из моих записей.

Он пришел посмотреть на меня, я уж и не помню, где произошла эта встреча, думаю, что в академии маэстро Гордильо. После долгого разговора о своих впечатлениях и о том, как ему понравилось все, что он слышал, он сказал мне — я и сейчас почти слышу его слова: «В тот день, когда ты споешь со своим андалузским произношением, выговаривая звуки “се” и “zeta” как “eses”, то есть более мягко, в Латинской Америке успех тебе будет обеспечен».

Он был совершенно прав.

Начать петь, произнося «се» на латиноамериканский манер, и произвести дискографический фурор на латиноамериканском континенте, это было что-то! Отсюда и берет свое начало этот столь характерный теперь для меня звук, как, например, в очень популярной песне: «Сorasón, corasón, no me quieras matar corasón»прим.20-1. Или «Tu consiensia…»прим.20-2. Тогда же изменилось и мое произношение звука «elle» на аргентинское «еже». Так же его произносят и в некоторых других испаноговорящих странах Америки: «Aй, жиорона, жиорона, жиорона… yorona»прим.20-3.

Благодаря этому — с тех пор я произношу эти звуки так почти машинально — мои пластинки стали массово продаваться в Америке. Хотя, конечно же, для слуха доброй части Испании, привыкшей к моему прежнему произношению, это иногда звучало варварски. В общем, иногда некоторые привыкшие к межзубному «се» мое латиноамериканское произношение воспринимали как перебор. Too much.

Как всегда бывает, и это вызывало у меня неподдельный смех, многие газеты усматривали манерность в моем желании лишь адаптировать мое произношение к слуху громадного большинства испаноязычной публики.

В моей повседневной жизни я разговариваю так, как говорят в Кастилии, в Мадриде, то есть там, где я вырос. Когда же я пою, в моем мозгу словно автоматически переключается чип, и появляются более мягкие звуки, отличающиеся от моей повседневной речи.

По-другому я уже и не смог бы петь.

Когда «Испавокс» выкупил мой контракт у звукозаписывающей фирмы «Барклай», я едва ли мог себе представить, какие серьезные проблемы, связанные с вышеупомянутым домом звукозаписи, вскоре меня ожидают.

Пока моя дорога была усеяна розами.

Я стал записываться, и мои пластинки распродавались почти мгновенно, они стали занимать первые места во всех официальных каталогах продаж. Многие радиостанции стран Латинской Америки, да и не только — всего мира — имели возможность записать меня и совершенно законным путем извлекать выгоду из почти постоянного успеха моих песен. О Рафаэле заговорили практически везде. Конечно же, в первую очередь в испаноязычных странах. Мой голос уже превратился для публики в нечто хорошо знакомое, узнаваемое и близкое. Затем пошли золотые диски, заработанные «кровью и потом моего голоса».

В общем, новые записи стали моим попутным ветром.

И тем не менее самого главного — личного и определяющего взрыва — еще не произошло. Заключительного фейерверка. Личная петарда еще не выстрелила, но дискографический пуск «Испановокса» положил конец моим бесконечным тревогам. Я наконец увидел свет в конце туннеля.

Это было время, когда песня «Мужчины тоже плачут» (Los hombres lloran también) была на пике своей популярности. Время одного из моих лучших творений как певца — моей версии «Ma vie», Alain Barriére. Без какой-либо доли тщеславия с уверенностью могу заверить, что это одна из лучших моих песен, спетых мной за всю мою жизнь. То, что я делаю в этой песне голосом, сравнимо лишь со звучанием такого музыкального инструмента, как флейта. Мне неудобно говорить об этом, однако это был не человеческий голос.

Именно в то время мои песни постоянно звучали по радио. Я «заполонил» весь эфир, как говорят по ту сторону океана. Океана, который у меня тогда еще не было случая пересечь. «Очень скоро я поеду в Америку! — говорил я себе. — Этого не может не случиться».

Однако, несмотря на этот профессиональный прогресс, я продолжал волноваться: мне было необходимо личное признание. Непосредственный, так сказать, живой успех. Не на радио, телевидении или в кино, а личный. Это то, чего мне всегда больше всего хотелось, и сейчас — тоже. Я предпочитаю живой и непосредственный успех перед живой публикой — любому другому. Я предпочитаю, желаю и хочу, чтобы образ Рафаэля, признанного Артистом с большой буквы, запечатлелся в памяти людей выступающим со сцены перед стоящей перед ним публикой.

Я хочу, чтобы таким меня запомнили мои родные и близкие.

Что же касается пластинок, фильмов, телевидения — все это очень хорошо, но не это является тем, что я хотел, чтобы осталось как память обо мне… Это, конечно же, останется, а вот признания, непосредственного, как личности, в то время, о котором идет речь, у меня еще не было. Все это еще было на повестке дня…

Рафаэль уже был очень известен в Испании, и из Латинской Америки уже стали приходить письма. Было совершенно очевидно, что все закрутилось, пришло в движение и двигалось в правильном направлении.

Я продолжал жить вместе со своими родителями в доме на улице Карлоса Маурраса. Это было во всех отношениях приятное место — веселое и светлое. В этом доме мы жили все: Пако Гордильо жил на одном этаже, мы жили этажом выше, Мануэль Алехандро, не помню, на последнем ли, но, конечно же, выше нас всех.

На одном из этажей этого дома жил армейский лейтенант, который тоже вскоре займет свое место в этой истории, к великому нашему с ним удивлению.

Наступил момент так ожидаемого мной сольного выступления. Пришло время страстно желаемой мною непосредственной встречи Рафаэля с публикой.

И вскоре я оказываюсь в театре «Сарсуэла».

Этот театр находился и сейчас находится рядом с «Лисео де Барселона», самым большим театром Испании.

Театр «Сарсуэла» был недавно отреставрирован и обновлен. После реставрации своим сольным концертом, называющимся «Puente de coplas», его открывала легендарная в Испании Пикер.

Когда она оставила сцену «Сарсуэлы», на ее место пришел Антонио.

Такова жизнь. Такое не придет в голову ни одному даже самому лучшему сценаристу или маститому романисту. Придумать и описать все перипетии Судьбы…

Гениальний танцовщик вновь должен был заглянуть в мою жизнь. И снова, как на том, уже таком далеком экзамене для артистов театра, цирка и эстрады, Антонио появляется в переломный для моей артистической карьеры момент.

Судьба не перестает шутить! Это все, что мне остается воскликнуть — очень по-андалузски — в ответ на ее капризы.

Мой концерт должен был состояться в тот день, когда Антонио и его балет не выступали. Этот концерт, априори, был в Испании большим профессиональным вызовом.

Никто не верил, что я сделаю это. Почти единодушно на меня навесили ярлык сумасшедшего. Даже моя звукозаписывающая компания — основной получатель доходов. А ведь ей, как никому другому, из первых рук было известно об объемах продаж моих пластинок, высоких, ну просто очень высоких, и именно в то самое время.

Мы говорим о конце 1965 года.

Ну и бучу (настоящую революцию) поднял я ради исполнения своей мечты!

Когда об этом сообщили Бермудесу, он просто подскочил в своем кресле, проделав в потолке пролом, через который вылетел в небо, царствие ему небесное.

Все постарались увильнуть от этого события или, в лучшем случае, оставить нас одних на поле боя.

Мы опять — один на один с неприятностями…

«Мы были разумными, а Рафаэль — упрямым козлом». Это константа мира шоу: «Как мы хорошо пели сегодня» и «как плохо ты пел вчера…». Было такое впечатление, что для моего окружения неудачи всегда были лишь моей заслугой, и наоборот, успех — творением исключительно общим. И это — очень неприятная правда, к которой я, однако, уже привык.

Итак, мой сольный концерт должен был пройти в мадридском театре «Сарсуэла» в тот день, когда там не выступал Антонио. Для испанской музыки это была историческая дата. В тот ноябрьский день 1965 года были разрушены все стереотипы. И это признает весь артистический мир (во всяком случае, здравомыслящий).

Но тогда то, что мне предстояло совершить, считалось, как минимум, безрассудством. И по правде говоря, речь действительно шла о совершенно безрассудной авантюре. Возможно, так оно и было, но что можно считать авантюрой? Или что, черт возьми, означает «авантюра»? Однако мне, как никому другому, было известно, что такое авантюра, но авантюра — историческая.

Это было самым важным из того, что я сделал за всю свою жизнь.

Я полностью перевернул ситуацию.

До того дня все певцы моего жанра, как испанские, так и зарубежные, приезжали на выступления в концертные залы и такого рода помещения, где можно было танцевать. Или более того: где танцевали. Точка.

В то время как самый известный из певцов, которого только можно было себе представить, пел свои песни, люди танцевали. По крайней мере, в Испании.

Со мной — нет, и я этого уже почти добился. К счастью, я был редким экземпляром. Певцы, большей частью, принимали танцы во время своих выступлений как нечто вполне естественное. Другое дело, что это некоторых из них все-таки приводило в некое замешательство, но во время их выступления почти все танцевали. И артисты с этим смирились.

Я же — совсем наоборот.

В одном из концертных залов Сарагосы, который назывался «Кансела» (не знаю, существует ли он еще), в первый день моего выступления я вышел на сцену и стал петь, а люди начали танцевать. Я тут же прекратил петь, словно меня вырубили из розетки, и со смелостью и самоубийственной решимостью пятнадцатилетнего мальчика — плюс-минус один год — сказал им: «Я приехал сюда петь для того, чтобы вы меня слушали. Пожалуйста, сядьте. Вы можете сесть?» Сказав это, я со страхом подумал про себя: «Ну, Рафаэль, ты и выкинул фортель. Теперь держись!» Но нет. К моему превеликому удивлению, поскольку Сарагоса — это один из городов Испании, где меня больше всего любят, и к моему удовольствию, никакого избиения камнями не последовало. Ни малейшего жеста неудовольствия. Все сели, скрестив руки и устремив на меня укоризненные взгляды, словно обращаясь ко мне: «Ладно, пой. А мы тебя послушаем». И они слушали меня, и все прошло отлично. Это были хорошие гастроли.

Ну а что касается «Сарсуэлы», то я сказал себе и моему окружению: «Здесь все должно быть так же, как и в Сарагосе! В этом театре я их всех усажу, чтобы меня спокойно слушали». Все, абсолютно все, со своей стороны, сказали на это: «Этот мальчик хочет усадить нас в театре, чтобы мы три часа слушали его пение?! Да ладно! Какая чушь!» Или: «Для того чтобы слушать его, мы должны сесть? Что этот Рафа о себе возомнил?! Чтобы мы провели вечер запертыми в театре, пока он будет потчевать нас своими песнями? У него уже совсем “поехала крыша”?!»

Не буду продолжать утомлять читателя всем, что тогда было сказано.

Даже моя звукозаписывающая компания, которой как никому другому (поскольку список продаж пластинок был у нее всегда перед глазами) хорошо было известно восторженное отношение ко мне публики, и та не удержалась, чтобы не вставить по этому поводу «свои пять копеек»: «Что и кому ты хочешь этим доказать?! Старик, ради Бога! Такого в Испании еще никто и никогда не делал! Это безрассудство нас погубит! Что, черт побери, ты себе думаешь?! Что это, лондонская филармония?!» «Он просто сошел с ума! Закрыть нас, чтобы мы три часа его слушали? Еще чего выдумал!»

А я им спокойно, внешне очень спокойно и уверенно отвечал: «Ну да, я это сделаю, и жду от вас помощи. Я хочу, чтобы вы купили билеты». И моя фирма звукозаписи первая засветилась у касс, покупая билеты.

20 билетов! Ничего себе! «Была не была, пойдем!» Однако половина из них в театр не пошла.

Никто не хотел иметь ничего общего с сольным концертом Рафаэля в театре «Сарсуэла». И если я говорю — никто, то так оно и было — никто.

Однако я стоял на своем, и месяц готовился к концерту. Целыми днями я закрывался в студии, оценивая свои силы и испытывая свою физическую выносливость. Я пришел к выводу, что был в неплохой форме. Однако не все было так гладко... Естественно… Совсем не одно и то же: петь в студии наедине с самим собой — и делать это перед публикой, на сцене заполненного до отказа театра. С натянутыми, как струна, нервами…

Я был на пороге катастрофы. Но со мною, как всегда, был Бог и оба моих ангела хранителя — Мигель и Рафаэль (мои тезки). О святом Гаврииле я не говорю, поскольку никакого отношения к нему не имею.

Святые Мигель и Рафаэль, должно быть, хорошо потрудились, потому что если бы это было не так, то вряд ли я смог бы найти объяснение тому, что вышел живым из этой истории. В день концерта, в 6 часов вечера, была вывешена благословенная табличка — «билетов нет», что еще больше напрягло мои нервы.

«Сарсуэла» был полон.

У меня было огромное желание увидеть, что происходило в зале. Думаю, что больше из острого любопытства, чем по какой-либо иной причине. Все хотели лично увидеть, чем закончится мое безумие.

Как всегда, в последние минуты в театр явились коллеги по цеху. В полном составе. Все чересчур улыбающиеся, словно говоря: «Ну и провал же ждет этого мальчишку!»

Я бы многое отдал, чтобы увидеть лица всех этих людей, толпящихся в вестибюле «Сарсуэлы». Однако мое место в тот вечер было не с ними…

Большая часть моих товарищей, столпившихся у входа в театр, пыталась пройти, рассчитывая на свою известность. Потому что в нашей профессии принято, хочешь — не хочешь, приглашать коллег по цеху, но я настолько не хотел видеть лишних людей, что никого из них не пригласил. Ну, или почти никого. Очень многие из них так и не попали в театр, поскольку «Сарсуэла», несмотря на свои размеры, не смог вместить всех желающих.

Однако вернемся ко мне и к тем тяжелым и невозможным часам почти полного одиночества, поскольку нас действительно оставили одних. За час до моего концерта со мной был только один близкий мне человек, диктор из Сарагосы, которую я знал со времен выступления в Канселе. Необыкновенная женщина, которую звали Ана Мариньосо. Я привез ее в добрый час из Сарагосы. Она всегда давала мне хорошие советы и была прекрасным спутником. Ее уже нет с нами, но я продолжаю любить ее всем своим сердцем. Я знаю, что она всегда следует за мной и обязательно прочтет эту книгу, я посылаю ей свой поцелуй. Спасибо тебе, Ана, за твою доброту и за то, что ты освободила меня в тот день от тоски и одиночества.

Итак, Ана Мариньосо и я ожидали за кулисами, чувствуя себя более чем одинокими, так как все, абсолютно все, сбежали. Абсолютно все! Но я их не только прощаю, но и отлично понимаю.

Оркестром дирижировал Грегорио Гарсия Сегуро.

Даже Пако Гордильо кусал кулаки, постоянно входя и выходя из театра. Он просто дрожал от страха. И я тоже. Пако ходил туда-сюда, но остаться со мной не захотел. Это для него было чересчур. Повторюсь, но я их всех отлично понимал... Если бы это было возможно, то я и сам сбежал бы! Но я не мог этого сделать. Я должен был «держать марку». И выйти на сцену.

Я вышел в темно-зеленом вельветовом костюме, почти черном, и в белой рубашке. В перерыве (я тогда это делал) я переоделся в темную.

Помню, как меня всего колотило изнутри, и было огромное, непреодолимое желание убежать. Бежать, бежать, бежать… и просто исчезнуть.

На шестой песне я почувствовал, что больше не могу продолжать. Мамочка дорогая! И если я говорю «почувствовал» вместо «подумал», то только потому, что эта слабость шла от сердца, я это очень хорошо знаю, и поднималась от сердца к горлу.

Сердце слабое и всегда может подвести. И, когда наступает такая слабость, то должен включаться мозг и брать бразды правления на себя. Голова должна наводить порядок в доме. Это я до боли хорошо знаю.

Однако в «Сарсуэле» хладнокровие разума взяло верх над чувствами и не позволило мне грохнуться в обморок. Я спел шестую песню программы… и продолжил… И вдруг, второй раз в моей жизни, произошло чудо!

На восьмой или девятой песне все буквально взорвалось.

Это была песня под названием «Brillaba» (Сияла). Я начал ее петь и совершенно интуитивно, как это со мной всегда бывает, поднял одну руку. В это время надо мной зажглась лампочка. По чистой случайности, или по чьей-либо воле, чья суть стала частью моей веры, надо мной зажегся свет. Это не было подготовлено заранее. Я поднял руку, и луч света разделил меня надвое. Этот свет осветил меня и спустился вниз в зал. В тот же миг все как один, словно подброшенные пружиной, разом встали и не садились до тех пор, пока не утихли посвященные мне овации! Они аплодировали мне с неописуемым восторгом до самого окончания концерта. Это была самая продолжительная овация, которую я помню.

Господин случай, в сочетании с силой воли и хладнокровием моего разума, стал причиной столь безоговорочного порыва публики, начавшегося на восьмой или девятой песне и продолжавшегося до конца концерта.

Безымянная рука включила лампочку, которая совершенно случайно, сфокусировавшись на мне и моей вытянутой вверх руке, сотворила эффект чуда.

Не думаю, что что-то подобное могло быть подготовлено заранее. Я не верю в существование светотехнического мага, способного придумать подобное.

Чудеса нельзя предвидеть, они — сама природа.

С того магического момента публика уже полностью была в моей власти… И мой мозг позволил сердцу упиваться чувствами.

Я не помню, сколько раз я выходил на поклоны. Я лишь помню, что наслаждение от этого успеха было бесконечным, почти вечным.

Пако Гордильо, который после первых же возгласов «Браво» уже появился за кулисами, обнял меня, бросился бежать, потом вернулся опять и обнимал меня снова и снова. Пришедшие меня поздравить вынуждены были оттащить его от меня.

В коридоре, ведущем в главную гримерную, толпились люди.

Бермудес, который в перерывах даже не появлялся, робко вошел, не понимая, какого черта тут происходит. По его лицу было видно, что он шел, бормоча себе под нос что-то вроде: «Ну, и что я, черт возьми, ему скажу теперь?» Подойдя ко мне, он пробурчал: «Ну, малыш! С тобой и до инфаркта недалеко!»

Бермудес был с самого начала, как только я ему сказал, и до самого конца категорически против этого концерта. Он звонил мне, и все время говорил: «Этот твой шаг приведет тебя в заброшенную хижину, где ты и помрешь ужасной смертью. Ты, черт тебя побери, кем себя возомнил?!» Мне было больно от его слов. И именно поэтому, скорее всего, он мне это и говорил.

«Кем, черт побери, ты себя возомнил?!» Возможно, он этого и не знал, но я-то уж точно знал, кем именно. (Я всегда знал, кем я, черт возьми, был.)

В конце концерта безумием были охвачены уже все. Единственным, кто был в своем уме, был «сумасшедший», то есть я.

Около трех часов я был для всех этих людей главным сумасшедшим, а теперь безумцы окружали меня. Какая перемена! В тот момент, из переполненной гримерной я, который всегда был в своем уме, наблюдал за происходящим вокруг меня безумием.

Тем ноябрьским вечером 1965 года я осознал, что изменил ход истории испанской эстрадной песни, развернув его на 180 градусов.

Песня стала облачаться в этикет. В строгий этикет. Она стала освобождаться от пут небрежности и убогости, и я, именно я, поднял ее на более высокий уровень. И этого у меня никто не отберет.

Люди обнаружили нечто, существование чего до сих пор считали невозможным, пока не пришел я и не сделал этого.

В книге посвящений известным личностям, по поводу первых пятнадцати лет моей артистической карьеры есть несколько чудесных слов, касающихся того вечера в театре «Сарсуэла». Особенно запомнились своей яркостью слова Альберта Кортеса, человека и Артиста, хорошо в этом разбирающегося: «Позволь мне искренне поблагодарить тебя за то, что с твоим приходом горизонты профессии значительно расширились и приобрели достойное значение. Силой своего таланта ты навсегда открыл многие запертые двери для тех, кто пением зарабатывает себе на жизнь. Или, как сказал поэт: “…проложил путь”».

Не думаю, что можно лучше выразить все происходившее тем ноябрьским вечером.

В тот день, в течение многих часов, меня не покидало желание сбежать. Затем я убедил себя, что должен выйти отсюда победителем. Я даже и не мечтал о том, чтобы произошло то, что произошло в тот вечер. Однако это случилось. И я хочу сказать: «Конечно же, мечтал. И не один раз. И только потому, что столько раз мечтал, все и сбылось».

«Такое не пришло бы в голову даже самому сумасшедшему из сумасшедших», — говорили мне перед концертом. А оказалось, что этим «самым сумасшедшим из всех сумасшедших» не мог быть никто иной, кроме меня, потому что именно я сделал это. Думаю, что в нашей стране будет сложно повторить такой вечер.

Что касается меня, то вряд ли на протяжении всей моей артистической карьеры я имел еще когда-либо такой успех, и он запечатлелся в моей памяти как момент, когда я коснулся неба!

Когда все успокоились и разошлись по домам, мы отправились праздновать это событие в ресторан Вента де Мансанилья, расположенный по дороге на Барселону. Пако начал хвастаться тем, что видел все от начала и до конца. И я очень ласково сказал ему: «Ну, и как ты мог все видеть, если каждую минуту, от волнения, беспрерывно выбегал из театра. Я очень хорошо знаю, кто был, а кого не было… и кто бегал туда-сюда. Ты ведь прекрасно знаешь, как мне все отлично видно со сцены».

Пако покраснел, как помидор, а мы все рассмеялись.

Откровенно говоря, во мне есть что-то, что в одних случаях является недостатком, а в других — достоинством. Я могу видеть все, что происходит в зале, даже при погашенном свете. Это правда, я все вижу. Несмотря на освещающие меня прожектора, которые по логике вещей должны были бы меня ослеплять, я все равно все вижу. Даже самый темный уголок театрального зала. В общем, всех… кроме своего отца, который очень хорошо умел прятаться.

Мы очень смеялись той ночью, после ажиотажа, вызванного моим триумфом в мадридском театре «Сарсуэла». Мы чувствовали себя обессиленными, но счастливыми.

По дороге назад, уже под утро, мне удалось немного поспать.

Не изменяя своей привычке, я, как это делал в то время почти каждый вечер, поставил пластинку Maysa Matarazzo, которую мне подарил исполнитель, однажды сказавший мне в академии маэстро Гордильо: «Нет, ты — нет. Ты — чересчур некрасивый». Такие вот причуды!

Понемногу усталость и умиротворение, исходящие от музыки, заставили мои все еще удивленные триумфом глаза закрыться.

Этим утром я едва ли поспал несколько часов.

В полдень мы с Бермудесом поехали пообедать, и он снова сказал мне, что скорее согласится отрезать мне …, чем допустит повторения чего-либо подобного. Он все еще был под впечатлением от всего увиденного, однако, несмотря на очевидность успеха, продолжал крутить свою вчерашнюю пластинку.

Я уже говорил о том, каким занудой порой мог быть Бермудес, и сейчас не обращал на него внимания, поскольку мое упрямство могло поспорить с его занудством.

Но на других, кто меня «любил» так же, как Бермудес, я вынужден был обратить свое внимание… и на следующий день, к моему большому сожалению, пошел в армию.

Перед этим я просил того, кто мог это сделать, чтобы меня освободили от службы в армии, как были освобождены многие.

Однако кое-кто полагал, что служба в армии благотворно влияет на укрепление духа, и что вашему покорному слуге совсем не лишним будет узнать, что такое воинская дисциплина.

Как сказал мне один человек — Фернандо Фуэртес де Вильявисенсио, которого я очень люблю, равно как и он меня: «Как испанец, ты обязан служить Отечеству, и это является твоим долгом и честью».

Будучи человеком покладистым, я с этим согласился.

И два дня спустя после концерта в «Сарсуэле» Рафаэль прибыл в казарму выполнять свой долг перед Родиной.