Теперь я расскажу вам об Америке. Дабы быть правдивым, в данном случае мне придется пожертвовать скромностью. Однако не пугайтесь, я постараюсь быть по возможности рассудительным. Если не получится, вы меня простите. Хотя, как писал в одной из своих книг мой большой друг, Педро Руис, «звезда эстрады — это хроника “широко объявленного тщеславия”».

Дабы не обременять вас, да и просто из-за нехватки места, я попробую объединить мой весьма и весьма богатый американский опыт в собрание глав, отбросив всякое уважение к реальному времени, словно все эти поездки были одним феноменальным приключением, в котором все слилось воедино, а даты размыты временем. Несмотря на такое бесцеремонное обращение с прошлым, за которое я заранее прошу прощения, надеюсь, что все изложенное здесь представит для вас несомненный интерес. Я расскажу вам не только об успехах, овациях и великолепных приемах, но и о неприятных ситуациях, о друзьях, которых обрел, и людях, желавших воспользоваться моей порядочностью. Короче — об обеих сторонах медали.

Я уже потерял счет моим заокеанским поездкам. Были времена, когда я летал туда и обратно три-четыре раза в год, а то и больше. Это просто безумие. Безумие карьеры, насчитывающей вот уже тридцать пять лет. Тридцать пять лет общения с американским народом. Тридцать пять лет взаимной любви.

После первых гастролей, которые привели меня в нью-йоркский Медисон-сквер-гарден, и о которых я уже рассказывал, начался такой круговорот стран, штатов и городов от Огненной Земли до Канады и от Канады до Огненной Земли, что придется перечислять все хаотично.

Но перейдем к делу.

Я успешно ворвался в Аргентину и основательно по ней прошелся. Меня доставили на частном самолете, для участия вместе с такими звездами, как Марисоль и Фрэнк Синатра, в телемарафоне программы «Sábado Circulares», которую вел Пипо Мансера, а также в видео из Соединенных Штатов. Все эти передачи были еще черно-белыми (цветное телевидение появится еще очень нескоро). В прямой трансляции участвовали также аргентинская киноактриса Сусана Ринальди, Бриджит Бардо и Ален Делон, специально для этого приехавшие из Парижа (ходили слухи, что они были обручены). Я закрывал программу в прямом эфире и оставался на экране более получаса. Мое появление на канале было впечатляющим, и признаюсь, я даже слегка испугался. Может быть, это был мой последний настоящий испуг. Ведь человек привыкает ко всему. Помнится, что люди мешали проехать автомобилю, в котором я находился, и были предусмотрены чрезвычайные меры безопасности. Вообще-то несколькими строками выше я, по правде говоря, слукавил: человек никогда не привыкнет к таким многолюдным встречам.

В тот раз, помимо телешоу, я дал несколько концертов в театре Opera.

Мне довелось множество раз быть в Аргентине, и чего только там не случалось.

Доходившие до апофеоза концерты в «Рекс», «Колизее», Oпeре, на Бродвее и в Луна-Парке (которые я никогда не забуду), и в других местах, куда я неоднократно возвращался после моего дебюта на 13-м телеканале.

Год за годом — программы с моей любимой аргентинской киноактрисой Миртой Легран.

Моя робость стала причиной невероятного смущения при встрече в аэропорту Эсейса, и по дороге в отель, когда я ехал в машине с открытым верхом, приветственно кланяясь налево и направо людям, толпившимся на улицах и кричавшим мне, словно какому-нибудь политику, ведущему предвыборную кампанию: «Ты божественен, ты — настоящий король!» Хотя я прятался за очками, телекамера постоянно показывала меня крупным планом, так что я не мог шевельнуть ни единым мускулом, и мне всю дорогу приходилось улыбаться.

День, когда президент Аргентины Менем пригласил меня и Орнеллу Мути на завтрак в свою резиденцию в «Оливос»; он подарил Орнелле лошадь, а она ответила, что не любит животных.

Другой день, когда моей гримерше, Кармен Мартин, пришла в голову идея загримировать меня и приклеить усы, чтобы меня никто не узнал, когда я появлюсь на улице Флорида, чтобы посмотреть «Смерть в Мадриде». Но стоило мне только выйти из машины, как кто-то сказал: «Смотри-ка, переодетый Рафаэль!» Я ушел пристыженный.

Думаю, что уже говорил, что вначале мне было ужасно лень ехать в Америку, поскольку я еще не имел четкого понятия о расстояниях. Например, откуда я мог знать, сколько часов лета от Кито до Каракаса? Вскоре я все это узнал. Я измерял расстояния часами, которые требовались на перелет из одного места в другое. Я уверен, что сегодня смог бы нарисовать карту обеих Америк с закрытыми глазами. Но тогда…

После Аргентины я улетел в Перу. Та же история.

То же самое повторилось в Венесуэле.

В Колумбии меня встречали чуть ли не с такими же почестями, с какими встречают главу государства. Меня предупредили, что Богота находится высоко над уровнем моря, но я не придал этому ни малейшего значения. Какое мне дело до высоты! В день прибытия я дал концерт, на котором присутствовал президент Колумбии. Это был торжественный ужин с VIP-персонами. Я смог продержаться до четвертой песни. Я помню все как сейчас, потому что это была песня Маноло Алехандро — «Не возвращайся».

Высота все-таки дала о себе знать, и я потерял сознание. Это был самый короткий из моих концертов — всего четыре песни. Вот напасть! На следующий день меня повели в парк покататься на велосипеде, чтобы мой организм адаптировался к резкой смене высоты. Ну, я и покатался, хотя до этого никогда не садился на велосипед. (Так же, как в Акапулько я проплыл двести метров, не умея плавать.) Вы уже знаете, что мое безрассудство не знает пределов. Словом, я проехался на велосипеде, и моя акклиматизация в этом городе прошла успешно. Словно я здесь и родился. Никогда больше я не чувствовал себя в Боготе плохо.

А вот в Боливии — да.

Впервые попав туда, я забыл, что Ла-Пас находится на высоте 3705 метров выше уровня моря, и под конец концерта, на песне «Сокол», буквально рухнул на пол. Я вышел через парадные двери — в машине скорой помощи. Естественно, в следующие мои приезды я принимал все меры предосторожности, и таких проблем больше не было.

В Уругвае телестудия была такой маленькой, что объектив упирался мне почти в лицо, и мне приходилось буквально отбиваться от лишних камер руками. А публика сидела на полу. В ту пору телевидение в Латинской Америке было еще в пеленках. Но в скором времени благодаря изобретательности и уму моих американских собратьев их телевидение стало даже лучше, чем в странах, начавших намного раньше.

В ту первую поездку я объехал всю Латинскую Америку, кроме Чили. Безумная авантюра — единственная фраза, которой можно охарактеризовать те гастроли. Выходящая за любые рамки. Во многих местах меня начали называть «Приемным сыном» или «Любимым сыном» или «Любимым приемным сыном».

За время того первого изнурительного турне я побывал во многих уголках Америки, и в каждом чувствовал себя как рыба в воде. Никогда я не устану радоваться тому, что решился пересечь океан.

Это было, есть и всегда будет чем-то изумительным. Столько поездок! И всюду — все тот же энтузиазм. Все та же взаимная отдача.

Мое первое появление в Мехико было весьма скромным, даже слишком скромным для меня, уже привыкшего на тот момент к шумным и многолюдным встречам. Я не подумал, что два часа ночи — не то время, когда стоит куда-нибудь прилетать, особенно если хочешь видеть толпу встречающих. В такую пору люди обычно спокойно и сладко спят у себя дома. Нельзя надеяться, что кто-то помчится в аэропорт встречать певца, пусть даже столь знаменитого, каким я уже был в то время, впервые явившегося в страну, да еще в такую рань.

Иногда мое профессиональное честолюбие и желание завоевать признание, любовь и восхищение всего мира заставляли меня — в те годы, теперь-то уже нет — терять чувство меры и реальности.

Мы делали посадку в Бостоне — обычное для того времени дело при регулярных полетах из Испании в Мексику, и по прибытии обнаружили, что все чемоданы нашей команды потерялись.

Именно так.

Как я должен был дебютировать в Мехико без своей одежды? К счастью, едва мое раздражение достигло точки кипения, отыскался чемодан с партитурами. Не хватало нам еще петь на слух.

На следующий день я дебютировал в «Эль Патио», очень престижном зале, но который много лет был закрыт. Последней здесь выступала — опять Она! — Эдит Пиаф.

«Эль Патио» довольно долгое время не работал в связи с проблемами его многочисленных и весьма разных владельцев. Они менялись один за другим. Утверждали, что такое помещение уже не пользуется спросом, а люди все реже выходят из своих домов и явно не намерены тратить свои песо для походов в дорогие места, чтобы посмотреть дорогостоящие представления, которые они могут бесплатно увидеть по телевизору… Ссылаясь на эти аргументы, они держали «Эль Патио» запертым. Причина, по которой они предоставили его лично мне, крылась в том, что они не могли поддерживать его функционирование. Поскольку расходы превышали доходы.

Я заставил «Эль Патио» работать. После меня он снова стал тем, чем был всегда, — лучшим залом всего федерального округа Мехико.

Всей Мексики, сказал бы я, не боясь, что кто-то сумеет мне возразить.

Первое условие, которое я поставил ребром «или ты его принимаешь или уйдешь», было петь в «Эль Патио». Ну и понятно, что если организатор турне не мог арендовать этот зал, то ему не оставалось ничего другого, как купить его.

Тогда все знали, что Рафаэль не будет петь нигде, кроме «Эль Патио».

В то мое первое пребывание в Мексике зал «Эль Патио» принадлежал сеньоре, с которой у меня также был контракт. В моем контракте было оговорено два ежедневных выступления. Изнурительная работа. Через несколько лет я оставил лишь одно.

Как бы то ни было, но мы туда попали.

Я оказался в Мехико! Пока я еще был далек от страстной идиллии, которая возникнет между мексиканской публикой и мной. Или моим «сценическим героем».

Наконец я ступил на мексиканскую землю. В чем был одет… и с партитурами.

Со мной чуть было не приключился припадок, когда настало утро и стало ясно, что у меня нет ни одной чертовой вещи, чтобы надеть на свой дебют, так много значащий для моей карьеры.

Как только открылись магазины, мои люди, не говоря мне ничего, чтобы не обострять ситуацию, пошли купить мне что-нибудь. И вот с учетом такой прозаической причины, из-за спешки и острой необходимости приобрести хоть что-то, мне пришлось выйти на сцену в черном. С тех пор это мой фирменный стиль. Вот такие дела!

Не имея времени на то, чтобы сшить одежду, я вынужден был взять уже готовую, которая была либо слишком велика, либо, наоборот, мала. В конце концов, мне купили черные брюки, которые, конечно же, были мне великоваты, и рубашку, тоже черную.

Так что петь я вышел в плохом настроении и неудобной одежде.

Тот вечер моего дебюта в Мехико запомнят навсегда, и я сохраню его в своем сердце до конца моих дней.

Мне аккомпанировал оркестр, собранный из местных музыкантов. Ни хороший, ни плохой. Нормальный… ближе к хорошему. К счастью, оркестром дирижировал Маноло Алехандро, который выжал из него все, что было в человеческих силах. Он выжал из них все до последней капли.

На этой премьере я вышел к публике, внешне от меня отстраненной, но напряженно ожидающей решения загадки — кто же на самом деле этот парень, о котором так много и так хорошо говорят? Великий вопрос, не без налета скептицизма, который можно было сформулировать так: «Кто же он, о ком столько разговоров в других странах?»

Мексиканец, как и мы, испанцы, считает себя не таким, как остальные. О, он — совсем другое дело. И его на мякине не проведешь.

Публика на моем выступлении была, как говорится в артистической среде, «избранная». Даже чересчур, для моих нервов и моего настроения в тот вечер. Кроме того, я приехал, опьяненный успехом и переполохом, который устроил в остальной Америке: ажиотаж в Эквадоре, где давал по три концерта в день, в Панаме и Санто-Доминго, помимо стран уже названных раньше.

И тут произошло самое интересное за всю мою артистическую жизнь. Я открыл концерт и начал петь с обычной самоотдачей, может быть, даже большей, чем обычно, окруженный холодным, в лучшем случае выжидательным молчанием этой публики.

Я спел первые песни и то, что я увидел на лицах зрителей, мне ни капельки не понравилось. Это меня ужасно задело. Я был на грани срыва.

Они вежливо, но сдержанно аплодировали. Как будто все происходящее их не касалось. Словно говорили: «Ну да, этот мальчишка поет хорошо, но не настолько же. Этот парень — ни красавец, ни урод, ни высокий, ни низкий, и жестикулирует сверх меры… с чего бы это вокруг него столько шума?»

Не то чтобы это бросалось в глаза, но я знаю свое дело, и прочел на их лицах все, сказанное выше, и даже больше того. Чем дольше я пел, тем заметнее становилось, что эта публика так же далека от меня, как и я от нее. Я уже начал падать духом. Я искал объяснение такому равнодушию, но единственное, что пришло мне в голову, было то, что до моего приезда эти люди видели лишь одного-двух испанских артистов, работающих в псевдонародном стиле и обильно украшенных перстнями, золотом и стеклярусом. Наверное, я здорово разочаровал их, — подумал я, — выйдя весь в черном. Даже не в костюме, а в рубашке и брюках, без каких-либо побрякушек. Часов — и тех нет. Уверен, что именно так они и думали.

Вот так я истолковал их поведение. И как назло, как я уже сказал раньше, речь шла об избранной публике — мексиканских кинодивах и актерах: Марии Феликс, Грегорио Валленштейне (продюсер, о котором я уже упоминал, столь любимый моей матерью за подарок, оплаченный на самом деле из моего кармана), Сильвии Пиналь, о самом Марио Морено Кантинфласе, Игнасио Лопесе Тарсо и вообще о лучших представителях Мехико.

Во время исполнения первых песен я ощутил такую неприязнь, такое равнодушие зрителей, что меня начало возмущать их столь высокомерное поведение. «Какого хрена я делаю тут, перед этой шайкой “знатоков”, которые не желают меня слушать и не удостаивают даже взглядом?» Моя голова была уже как паровой котел, готовый вот-вот взорваться.

Хотя может показаться, что все рассказанное мною длилось целую вечность, оно стремительно пролетело не более чем за двадцать минут.

Мне это было непонятно. Если им так хотелось увидеть Рафаэля, то откуда такая антипатия? У меня в голове не укладывалось — так настаивать, давить на меня, и сделать все, что было проделано, дабы убедить меня дебютировать в Мехико… ради вот такого. Сумасбродство какое-то!

Во время одного из уходов со сцены, после шестой или седьмой песни, я решил, что ничего не изменилось бы, да и не могло измениться, даже если бы я вдруг начал петь, стоя на голове.

Мои люди даже не решались на меня взглянуть. Они были поражены не меньше моего. Я вернулся за кулисы, бормоча: «Это не для меня. Мы ошиблись. Я ошибся. Какого хрена я так ошибся? Кто-то задурил мне голову! Кто у нас дежурный Иуда?»

Внезапно, когда моя злость дошла до предела, интуиция, как это часто случалось, подбросила мне верное решение, и меня озарило. Сейчас я все улажу в одну секунду.

Маленький Эль-Ниньо в большой беде! Ну сейчас они у меня узнают, что я тоже не лыком шит! Кое-кто из моей команды в изумлении смотрел на меня так, что глаза чуть из орбит не вылезали.

Я сказал — про себя или вслух, не помню точно: «Сейчас я выйду и спою им без микрофона». Как помнят многие, такое акапельное пение без всякого технического сопровождения не раз помогало мне зажечь самую разношерстную публику, когда я был еще совсем мальчишкой и мне приходилось довольствоваться мерзкими пьяницами, рождавшимися и умиравшими в баре театра Кальдерон.

«Это последний козырь, — подумал я. — Если не сработает, если и это их не проймет, то уже ничего нельзя будет сделать. Ну и ничего страшного. Не стоит так напрягаться».

Разве они не имеют на это права. У них свои критерии.

В конце концов, я уже был артистом, которого обожествляли по всей Европе, на Ближнем Востоке, в Нью-Йорке. Я пел в парижской «Олимпии», в лондонском «Палладиуме», везде, где мне только хотелось... Если мне этого хотелось. Я был известным человеком для более чем половины мира, а мои первые фильмы побили рекорды кассовых сборов. Я заставлял вставать зрителей всего этого континента, в Медисон-сквер-гардене, в Опере Буэнос-Айреса, в зале «Колон» Боготы…

И я должен проглотить такое несносное отношение этой публики?

«Ну и ладно, — сказал я себе наконец, — зачем мне нужно всё это терпеть?»

Я вышел и запел без микрофона, вкладывая в свою песню и в голос всю кипевшую во мне ярость. Я давал им, и себе тоже, последнюю возможность — выходя к ним вот так, с обнаженным голосом. И вот эта публика, такая элегантная в своем равнодушии, вежливая и в то же время отстраненная, разряженная, но — черт побери — такая холодная, словно желающая заморозить мою душу… публика, которая должна была считаться самой лучшей и авторитетной на всем этом огромном континенте от Аляски до Огненной Земли, услышав, как я пою без всякой аппаратуры, без чего бы то ни было, кроме силы и накала своего голоса, вдруг взорвалась безумным энтузиазмом, овациями и криками «браво».

Я закончил песню среди полного сумасшествия этих столь «независимых» мексиканцев.

Движимый порывами души, возможно, необдуманными и неоправданно дерзкими, но всегда искренними, возникающими у меня, когда я нахожусь на пределе, я, с трудом сдерживая гнев, ушел со сцены, может быть даже не очень вежливо, не взглянув на публику и не поблагодарив за ее внезапный энтузиазм. За кулисы или в гримерную — не помню точно.

Среди моей команды находился мексиканский журналист, которого я, ослепленный яростью, не заметил. И вот — куда я там ушел — приходит менеджер зала «Эль Патио» и восклицает:

— Выйдите поприветствовать их, сеньор. Пожалуйста, выйдите. Зрители стоят!

Я взглянул на него с почти ледяной холодностью и сказал:

— Стоят, говорите? Стоя они должны были меня встречать!

У того неизвестного журналиста, единственного свидетеля, мигом образовалась готовая и к тому же эксклюзивная сенсация и заголовок для нее. Должно быть, он на всех парах летел в редакцию своей газеты — ни больше ни меньше как «Вестник Мехико», — чтобы написать: «Явился Эрнан Кортесприм.36-1».

Когда эта газета с таким заголовком на первой странице попала ко мне в руки, я не знал — смеяться мне или плакать. Хотя я быстро успокоился, поскольку счел это, в некотором смысле, преувеличенной метафорой. Понятно: разгневанный испанец, с головы до пят затянутый в черное, властно, от души командующий… ну вылитый Эрнан Кортес!

В день выхода статьи «Эль Патио» был не то чтобы полон, нет. За право войти внутрь велись настоящие сражения. И сражения не в переносном смысле. Какое там! — самые натуральные драки.

Сеньору Гомесу Тобару, менеджеру «Эль Патио», никогда не приходилось проливать столько пота и подвергать свою жизнь такой опасности, как в тот день и во все последующие, когда он пытался угодить своим клиентам.

Дабы продемонстрировать мне бесконечное восхищение, которым они ко мне уже прониклись, зрители завели моду кидать мне под ноги салфетки, чтобы я прошелся по ним, подбирая их потом со сцены и храня, словно это были сокровища ацтеков. Чтобы поверить в такое, надо было это видеть! А чтобы этого безумия не показалось мало, в скором времени дамы начали бросать мне свои меховые манто. Тоже лишь для того, чтобы я по ним хорошенько потоптался! Я остерегался делать это. Ладно уж салфетки. Но пальто — это уж слишком. Too much.

На самом деле, отсутствие взаимопонимания с мексиканцами, которых я, как всем известно, обожаю, длилось лишь двадцать минут того первого вечера.

Должен сказать, что эта история с Мехико и его жителями имеет такое значение, исполнена такого глубокого смысла и очарования, что рассказать ее практически невозможно. Моя первая поездка и дебют там были самой высокой планкой, взятой за все время моей карьеры. Чем-то из ряда вон выходящим.

В качестве маленького примера того, как все происходило, — расскажу одну историю. Для одной из песен моего репертуара под названием «Мой подарок» я приобрел несколько маленьких тряпичных кукол и каждый вечер после окончания песни дарил одну куклу человеку, к которому обращался во время исполнения. Не хочу даже рассказывать, какие драки вспыхивали из-за этой куклы. Через несколько дней после введения этой удачной выдумки в отель и в мою гримерную начали приходить письма, в которых некая «очень важная» персона просила, чтобы я вручил куклу другой «еще более важной» персоне, которая будет сидеть за таким-то столиком, на таком-то месте. «Очень важная» персона добавляла, что будет весьма мне за это благодарна, так как нуждается в благосклонности этой «еще более важной» персоны. Мне пришлось отказаться от моего кукольного партнера, потому что они дошли уже до того, что стали предлагать мне тысячи долларов за злополучную затею. Но поскольку я ужасно вредный, то достаточно было указать мне, кому я должен отдать подарок, как я, спев песню «Мой подарок», поглядывая на указанную личность и заигрывая с ней, в момент, когда надо было вручать куклу, отдавал ее сидящему рядом или за его спиной. Получите! Меня не купишь!

Какой страстью и величием отличалась та публика! Сколько тепла было заключено в их овациях! С каким энтузиазмом звучали их «браво!».

И так вечер за вечером. Там начался первый из моих невероятных сезонов.

Я сейчас же расскажу вам еще кое-что о моей любимой, обожаемой, столь близкой мне Мексике. О месте, в котором я чувствовал себя ближе всего к небу. О месте, где я подумал, что если бы протянул руку вверх, то смог бы достать звезду, чтобы положить ее в карман и никогда больше не ощущать холода.

Мы улетели в Пуэрто-Рико. Так как это была моя первая поездка по Америке, я плохо ориентировался в тамошнем климате. Поэтому попадал в очень забавные ситуации. Так, когда в аэропорту города Сан-Хуан открыли дверь самолета, то перед тысячами поклонников, — а на этом континенте это была самая многолюдная встреча, которую я помню, — я с улыбкой в пол-лица предстал в огромным меховом пальто. Поняв, что выставил себя на посмешище (в тени было градусов сорок), я сразу же сбросил пальто и тянул его за собой по земле, чтобы его не было видно и никто не мог сфотографировать меня в нем. Вот так необычно начались мои отношения с Пуэрто-Рико. Отношения, основанные на любви, длящейся и поныне.

Оттуда я поехал в Коста-Рику, Гондурас, Сальвадор, Гватемалу и Никарагуа.

Итак, мы приземлились в Манагуа.

Лил дождь. Аэропорт, как и все остальные, был заполнен ожидавшими меня людьми. Меня посадили в машину. Я попросил Хуану Биарнес сесть со мной. Мы выехали на шоссе, но в направлении, противоположном городу. Машину вел военный, а рядом с ним сидел другой с оружием. Я спросил, куда они меня везут. Мне ответили, что господин президент (Сомоса) приказал доставить меня в дом в таком-то городе, где мне будет спокойнее. Мы с Хуаной с досадой переглянулись, но ничего не сказали.

«А мои музыканты, моя команда?» — спросил я. Второй водитель ответил, что они отправились в отель в город. Очень удивившись, я попросил их отвезти меня туда, где находится моя труппа, поскольку всегда находился вместе с ними. Мне отказали. Сказали, чтобы я ни о чем не беспокоился, что мой багаж доставят в этот дом и тому подобное.

Мы приехали в какое-то довольно уединенное место посреди поля. Хуана осталась в моей комнате, потому что на ее двери не было замка, и она боялась. Изрядно удивленные, мы провели там в ожидании известий несколько часов. Было слышно, как снаружи веселятся солдаты, играющие в карты. После того как принесли мои чемоданы, водитель сказал, что президент ожидает меня. Что в мою честь устроили праздник. Я позвонил Пако Гордильо, находившемуся в отеле, и попросил, чтобы Маноло Алехандро и музыканты пошли прогуляться, чтобы никто не смог разыскать их и привести на этот праздник. Я не желал петь перед этим сборищем. Я хотел бы пояснить, что меня всегда панически смущала необходимость петь в «petit comité», в тесном кругу. Худшее, что можно мне устроить, — это сказать нечто вроде «Ну-ка, Рафаэль, спой нам что-нибудь». Это ужасно, и я всегда отказывался, наживая себе неприятности, но было бы еще хуже, если бы я поддавался на подобные просьбы. Я пою только на сцене.

И нас повели на вечеринку. Там был Сомоса, его жена, министры и компания его друзей. Хуана была в ужасе, видя, что творится со мной каждый раз, когда меня просили спеть. Давление на меня было очень жестким. Обстановка мне совершенно не нравилась. Все было каким-то извращенным... не знаю, как бы это объяснить. Я видел вещи, которые были мне абсолютно не по вкусу, и думал, что может случиться еще что-нибудь похуже. В этот момент я решил, что не буду выступать в Манагуа, но нужно было устроить так, чтобы контракт разорвали именно они. И вдруг, как назло, появляется Маноло Алехандро, которого разыскали в отеле. Мне пришлось петь. Кто бы решился отказаться?

Когда нас отпустили домой, Хуана осталась ночевать у меня. Она боялась, что солдатам, к тому времени уже изрядно набравшимся, придет в голову какая-нибудь глупость. На следующий день мы поехали в театр, и когда я вышел на сцену, то понял, что они все-таки нарушили условия контракта, ретранслируя концерт по радио. В один из перерывов между песнями я сказал Гордильо, чтобы он мчался на поиски нотариуса, для аннуляции документа. Хотя у меня еще было два выступления в этом городе, в эту ночь мы решили, что завтра же, с утра пораньше, покинем эту страну. Я договорился с Пако, что он будет ждать меня у входа в аэропорт, чтобы сесть на самолет до Майами, вылетающий на рассвете.

Наши стражи еще спали, и мы с Хуаной ранним утром тайком выбрались на проходившее рядом с домом шоссе, чтобы поймать такси.

В аэропорту нас ждали Гордильо и вся команда с посадочными талонами. Когда я проходил иммиграционный контроль, полицейский сказал мне:

— Мы слушали Вас вчера вечером по радио. А сегодня собираемся увидеть Вас в театре. А вы летите в Майами — как же так?

— Я улетаю, но сегодня вечером вернусь, — ответил я. (От Манагуа до Майами два часа лета.)

Как только мы взлетели и часть команды успокоилась, поскольку мы покидали страну, голос стюардессы вернул меня к печальной реальности: «Господа пассажиры, наш самолет, совершающий рейс до Майами, по техническим причинам сделает посадку в Сальвадоре». Я похолодел и сказал своим ребятам: «Меня поймали. Отсюда я не выйду».

Мы действительно приземлились в Сан-Сальвадоре. Весь самолет вышел. Стюардесса подошла ко мне и сказала, что если мне не хочется, мне незачем покидать свое кресло. Я продолжал сидеть, но в эту минуту в салон вошла группа вооруженных людей. «Рафаэль Мартос, пожалуйста. Выйдите».

Я вышел. Естественно.

Я подумал, что позвонили из Никарагуа в Сальвадор. Попросил, чтобы позвонили испанскому послу, чтобы он приехал. Меня увели в зал для транзитных пассажиров, а через пятнадцать минут там начали собираться представители прессы — радио, газет, телевидения. Им не разрешали войти, но журналист одной из радиостанций просунул через жалюзи микрофон и пытался вытянуть из меня какие-нибудь заявления. Пока я отвечал ему, не помню уж, на какие там вопросы, он предложил мне сигарету. Я отказался (тогда я не курил). И в эту минуту репортер сказал прямо в микрофон: «А теперь Рафаэль отказывается от сальвадорской сигареты». Ситуация была не самая приятная.

Полицейский открыл двери и сообщил всем пассажирам, кроме меня, что они могут вернуться в самолет. Я сказал своей команде, чтобы они шли, и что мы встретимся уже в Майами.

Испанский консул, который приехал в аэропорт и вел переговоры с властями, сказал, что ничем не может помочь мне в решении моей проблемы.

Я готовился к худшему.

Я увидел, как самолет, увозящий мою команду, оторвался от взлетной полосы, а я, совершенно подавленный, остался один в этом крохотном зале ожидания. Со мной остался полицейский, охранявший дверь, ведущую в коридор. Через какое-то время я нехотя, словно мне не очень-то и надо было, спросил его, в котором часу будет следующий рейс на Майами. Он ответил, что через несколько часов будет последний рейс компании «Панамерикен».

Увидев, как садится американский самолет, я подошел к охраннику у двери, отдал ему буквально только что полученные в подарок золотые часы и две тысячи долларов, лежавшие в кармане, и сказал: «У меня больше ничего нет. Пожалуйста, открой мне дверь». Он открыл ее, я выскочил и помчался к самолету, взбежал по трапу, ворвался внутрь и на отвратном английском объяснил командиру экипажа, что происходит. Парочка полицейских на взлетной полосе, видевших, как я поднимался, приказали мне немедленно выйти. Командир успокоил меня и сказал им, что самолет является территорией Соединенных Штатов, и здесь у них нет никаких прав.

Я облегченно вздохнул.

И приземлился в Майами. Впервые я там поспал. (Кто бы мог сказать мне, что через несколько лет у меня будет свой дом на Ки-Бискайне, чудесном островке в десяти минутах от города, и что мои дети часть своего университетского образования получат именно там).

Потом я, разумеется, без всяких сложностей десятки раз возвращался в Никарагуа и Сальвадор.

Чили.

Аэропорт Пудауэль.

Ну, дальше уж некуда!

Когда я услышал, как тысячи глоток выкрикивают мое имя, у меня возникло чувство, будто я снова возвращаюсь в Барахас после конкурса Евровидения.

Только это еще круче.

Чтобы дать вам хоть какое-то представление об этом приеме, следует сказать, что за несколько недель до того английское посольство в Сантьяго созванивалось с Гордильо, с просьбой не совмещать мой приезд с прибытием королевы Елизаветы II, собиравшейся к ним с официальным визитом.

Я видел только море голов. С одной стороны, полиции, а с другой — людей с испанскими флагами и плакатами, на которых было написано мое имя и слова «мы тебя любим», «добро пожаловать в Чили», «навеки твои» и тому подобное. Мой приезд транслировался по всем каналам телевидения и радио страны. Когда удалось протолкнуться к машине, которая должна была отвезти меня в Сантьяго, я мог видеть лишь толпу телохранителей. Я, как всегда, опасался, как бы чего не случилось.

По обеим сторонам шоссе от аэропорта до отеля «Каррера», где я должен был остановиться, стояли десятки тысяч (а может быть, и сотни тысяч) приветствующих меня людей.

Я был готов ко всему, так как испанский посол, Мигель Лохендио, предупредил меня, но только не к тому, что я увидел. По правде говоря, должен признать, что никогда еще мне не доводилось видеть ничего подобного, и, конечно же, больше не придется.

В отеле меня провели в предназначенные для меня комнаты. Мне захотелось выйти на балкон, выходящий на огромную площадь, буквально заполоненную людьми, дабы поприветствовать тех, кто каждое утро ждал, чтобы я вышел поздороваться с ними. Там собиралось огромное количество людей, скандирующих: «Выгляни, выгляни, выгляни!»

На этой же площади было расположено здание дворца «Ла Монеда», в котором работал президент, и поскольку шум и толпа ему мешали, он попросил испанского посла, чтобы меня переселили в другой отель. Лохендио ответил, что все в порядке и с этим не возникнет никаких проблем, что меня переведут в шале, предоставленное мне оппозицией, чтобы я мог спокойно жить. В результате: президент велел мне остаться в отеле. А мы тем временем, в ожидании окончательного решения, то укладывали, то разбирали чемоданы. Как всегда, в сопровождении представителей посольства, мы поехали на площадь Педро де Вальдивия, где на балконе, в присутствии тысяч и тысяч людей мне вручили медаль города. Я возложил к памятнику Вадьдивии венок, от которого вскоре не осталось даже проволочного каркаса.

После этого каждый день при входе или выходе из театра Кауполикáн мне приходилось сталкиваться с возбужденной публикой.

Всякий раз, когда я приезжал в Чили, публика всегда, вплоть до сегодняшнего дня, вела себя по отношению ко мне «слишком». Так было и на фестивалях в Винья-дель-Мар, где я присутствовал в качестве почетного гостя, и на всех моих выступлениях по всей стране. Всегда «чересчур».

Я уже предупреждал вас, что относительно историй об Америке, не смогу быть скромным. Я пытался, но думаю, что у меня не получилось. Так было, так есть.

Ладно, сейчас я успокоюсь и вернусь в Мексику.

Есть люди, вовсе не похожие на людей. Есть люди, кажущиеся богами, которые совершают свои поступки с такой уверенностью и абсолютной отрешенностью, которую мы, уж не знаю почему, приписываем божествам. Например — Ава Гарднер.

Есть и такие, к которым не применимы никакие возможные мерки или сравнения с окружающими. Люди, стоящие гораздо выше реальных мерок. Которые могут произвести гораздо большее впечатление, чем их лица, тело или значимость в реальной жизни. Люди не похожие на богов. А — боги. Они целиком и полностью живут в своей божественности. Это боги, оказывающие нам милость своим присутствием на этой Земле лишь потому, что им так захотелось; потому что, глядя на все с высоты, сверху вниз, когда снисходят до этого, они не замечают нас или, в лучшем случае, терпят — словно они одни в этом мире.

Осталось очень мало представителей этого «вымирающего» вида.

Я расскажу вам о Донье. О мексиканской киноактрисе Марии Феликс. За всю свою жизнь я не сталкивался — и думаю, что этого больше не случится, — с таким сверхчеловеческим феноменом, как тот, что воплотился в божественной Марии Феликс.

Вся Мексика зовет ее Донья, и вся Мексика благоговейно почитает никогда не подлежавшую обсуждению установку: Донья — это Мексика. Не то чтобы она ее представляла — это было бы уж слишком легкомысленно. Она просто всю ее собой заполонила, сделала своей, вобрала ее целиком и полностью; и никто, абсолютно никто, не поставит под сомнение вышесказанное: Мария Феликс — это Донья, а Донья — Мексика, и вся Мексика вместилась в Донье. Мария Феликс, великая из великих.