Мой первый концерт в Медисон-сквер-гардене не был чем-то неожиданным или свалившимся с неба, ничего подобного!

Здесь ничего не делается поспешно, и концерт в зале почти на пятьдесят тысяч сидячих мест, естественно, требует широкой пиар-кампании, выходящей далеко за пределы рекламы успешных пластинок, или фильма, даже если бы он демонстрировался в самом сердце Бродвея — Таймс-cквере, какими бы заслугами или репутацией не обладал исполнитель.

Рекламную кампанию и анонс моего сольного концерта необходимо было планировать с умом, связывая воедино все концы так, чтобы не оставить ни единого узелка. Иными словами — очень хорошо и тщательно. К счастью, этой частью работы занимались ангажировавшие меня импресарио. Совершенно очевидно, что тогда я еще не сумел бы этого сделать должным образом. Сейчас, когда у меня уже прорезались абсолютно все зубы — и даже мудрости, — то в шоу-бизнесе, как они это называют, меня уже мало чем испугаешь…

Рекламная кампания моего концерта была проведена блестяще и очень оригинально. Она состояла из публикаций в Нью-Йорк Таймс, Дейли Ньюс, и думаю, что еще в какой-нибудь газете этого города-монстра. Любой анонс в этих газетах в то время привлекал достаточно внимания. (Потом такая идея мне приходила в голову несчетное количество раз, но в то время, по крайней мере для меня, все было в новинку.)

Речь шла о совершенно пустой газетной странице с малюсеньким напоминанием, в виде текста в центре, словно напечатанного на старой печатной машинке, который гласил: «Медисон-сквер-гарден представляет: Концерт Рафаэля». И затем, буквально в двух словах подавались необходимые публике сведения, а именно: дата и время концерта. И больше ничего! И эта страница в Нью-Йорк Таймс, с очень маленьким текстом посередине, привлекала огромное внимание публики! А текст был напечатан настолько мелким шрифтом, что некоторым приходилось даже напрягать зрение, дабы прочитать его. И естественно, что после стольких усилий, потраченных на то, чтобы увидеть напечатанное, людям хотелось узнать обо всем и сразу…

Я прикоснулся к миру, совершенно отличному от нашего, и это притом, что кое-что я уже знал и видел, то есть — не только что на свет родился. В те годы эти люди, с их манерой мыслить и действовать, казались нам марсианами.

Концертом в Медисон-сквер-гардене началось мое знакомство с миром, не имеющим почти ничего общего с моим. Нью-Йорк мы познавали по фильмам. М-да, по фильмам!

Кино, когда речь идет о Нью-Йорке, это всегда ступор и нехватка слов… И даже сегодня! Нет слов, чтобы описать нью-йоркскую действительность. Это серьезный город, и первое впечатление от него может быть нокаутирующим. С первых же мгновений он поражает своей неисчерпаемостью. Это город, где есть место — всему! Его размеры и величие просто пугают. Каждый, впервые попадающий в него, по крайней мере я, интуитивно ощущает себя попавшим в столицу мира. И это, что бы там ни говорили космополиты, — пугает…

Впервые ступив на асфальт Манхэттена, я был еще слишком юным и, несмотря на свою искушенность в том, что касается поездок и выступлений, не обладал достаточным опытом, чтобы справиться с впечатлением, произведенным на меня этим городом-монстром. Опыт приходит с годами. Я чувствовал себя немного испуганным. Скорее это был неосознанный страх, во всяком случае, читателю известно, что меня мало чем можно испугать.

Сейчас, после стольких поездок и месяцев пребывания в Нью-Йорке (на протяжении долгих лет у меня был дом в его окрестностях, в Форест Хиллс), мне стоит большого труда восстановить в памяти, что же все-таки этот роскошный город напомнил мне в ту первую встречу? Думаю, что меня, как я уже говорил раньше, поразили небоскребы, Пятая Авеню и Уолдорф Астория.

Несмотря на то, что прошло столько времени, я отлично помню впечатление, которое произвел на меня Медисон-сквер-гарден. Это был испуг! Смертельный испуг! Это как раз тот исключительный случай, когда я испытал страх. Когда я впервые переступил его порог, в нем не было ни души. Пустота этого огромного помещения произвела на меня гнетущее впечатление. Единственной мыслью, пришедшей мне тогда в голову при виде сорока восьми тысяч пустых мест, была: «Это ж каким придурком надо быть, чтобы поверить в то, что кто-либо — и тем более я — может заполнить эту пропасть, хотя бы на половину, или на четверть…» Я очень хорошо помню, как один из промоутеров, сопровождавших нас при первом посещении Гардена, спросил меня: «Ну как?!» Я лукаво подмигнул ему и, несмотря на мой тогда еще довольно примитивный английский, просто, однако не без некоторой доли иронии, ответил: «Too big» (Слишком велик)…

Впервые посетившему Нью-Йорк все может показаться too big. Это правда! В таком огромном городе все кажется чересчур большим.

Должен сказать, что здание Медисон-сквер-гардена состоит из двух залов, предназначенных для любых типов представлений. Так называемый «малый» зал, хоть и рассчитанный на восемь тысяч зрителей, сейчас известен как «Парамаунт», на протяжении долгого времени он назывался «Фелт Форум». В нем я выступал не один раз, в каждую из этих эпох. И собственно Медисон-сквер-гарден, представляющий собой некую крытую прорву, где играет «New York Knicks» (местная баскетбольная команда). Не думаю, что кто-либо из моей команды видел что-либо подобное. Не припоминаю также, чтобы в Европе в те 60-е годы существовал такой зал.

Во время репетиции с оркестром и хором, которые я привез из Лондона — я «украл» их у Дасти Спрингфилд — я только и думал: «Это просто какое-то безумие. Тысяча зрителей в этом зале будет незаметна; если же удастся заманить сюда три тысячи, то и они затеряются, словно в пустыне, а если тебе посчастливится собрать здесь двадцать пять тысяч, то и тогда это помещение будет только наполовину заполненным. Ну, или полупустым, это как посмотреть…» Черт бы побрал этот Медисон!

Тем не менее, я решил, что мне не стоит «зацикливаться» на этом, но несмотря на благие намерения — ничего не вышло...

Я еще не знал, что такое Нью-Йорк…

В день моего дебюта я делал то, что и всегда: в первую очередь, испытал акустику помещения — естественно, в пустом зале и без микрофона, при этом я замучился подниматься и спускаться по ступенькам. За всю свою жизнь мне не приходилось пройти столько ступенек. Несмотря на впечатляющие размеры Медисон-сквер-гардена, акустика там была просто поразительная: я мог слышать себя без микрофона в любом уголке зала! Затем я прошелся по вестибюлям. Помню, что в этом турне меня сопровождали оба мои Пако: Бермудес и Гордильо. Или наоборот.

У архитекторов, разумеется, не было иного решения, чем то, которое они приняли: не два, не четыре и не шесть, а намного больше вестибюлей. По-другому и быть не могло. Накануне концерта я был начеку и беспрестанно заглядывал в кассу (или, лучше сказать, в кассы, ибо их было даже не знаю сколько…) и лично смог убедиться, что никого, ни единого, пусть по ошибке ставшего в очередь человека, хотя бы просто для того, чтобы я его увидел, — не было?! Было пять часов вечера… Концерт начинался в восемь, а вокруг не было ни души, ни единого движения. Нет, время от времени появлялся кто-нибудь, бросал безразличный взгляд и уходил восвояси.

А я повторял про себя: «Матерь божья! А если никто не узнает о концерте… и этот огромный зал…» Для меня казалось едва ли не чудом, чтобы столько людей (!!!) могло узнать обо мне... «Но я ведь впервые здесь… Откуда кто-то может знать? Они даже не знают, кто я такой!»

Я видел несколько огромных объявлений, на которых по-английски было написано sold out — «все билеты проданы», что на испанском звучало как «мест нет». А вдруг все эти объявления — всего лишь чья-то шутка… Все это стоило мне огромного нервного напряжения! Кроме того, один из наших, уже не помню кто, не очень удачно пошутил, сказав, что это «sold out» (продано) похоже на наше «desolao» (скорбный, опустошенный). И я снова подумал о сорока восьми тысячах пустых кресел… Меня охватило такое отчаяние, что я чуть не дал шутнику «пинок под зад». Я вернулся в свою гримерную, чтобы отвлечься от этих мыслей…

За два часа до начала концерта открылись двери для публики. В гримерной имелось два монитора для внутреннего наблюдения. До момента открытия дверей на экране было абсолютно пусто. Но как только публика начала прибывать, буквально через тридцать минут все превратилось в огромный муравейник. А неприятная, приводящая в некоторое замешательство тишина — в нарастающий гул, который стал напоминать мне шум морских волн, разбивающихся о скалы. Народу было много, очень много! Вдруг, на какое-то мгновенье, меня охватила паника: вся эта «орда» пришла, чтобы увидеть и послушать меня! Меня!!! Я почувствовал, как учащенно забилось мое сердце, однако решил не придавать этому большого значения.

Медисон-сквер-гарден — к нему и ко многим другим вещам американцы относятся очень серьезно, — и на тот концерт все билеты были действительно проданы!

Мамочка дорогая! Я трепетал, как осиновый лист на холодном ветру, меня просто «колотило»… В тот момент в гримёрной, к счастью, никого не было…

Конечно же, я содрогнулся! Конечно же, у меня тряслись поджилки! Было не одно и то же — выходить на сцену у себя на Родине, или в Европе, где люди уже более или менее знали меня, и здесь… Это было (как только я все это пережил!!!) похоже на прыжок с самолета, когда, только оказавшись за бортом, ты осознаешь, что летишь без парашюта! Я задавал себе миллион вопросов, среди которых: «Как этот вечер закончится для меня?! Я спокойно поужинаю?! Поужинаю вовремя?!»

Когда я вышел на сцену, все сорок восемь тысяч зрителей приняли меня по-настоящему тепло и с искренним уважением! Более того, публика приняла меня с настоящей любовью! Это было впечатляюще! Я, как всегда, сосредоточился на том, чтобы не поддаться эмоциональному порыву, стараясь «держать марку». На какое-то мгновение я закрыл глаза: передо мной уже не было сорока восьми тысяч зрителей, я уже не был ни в Медисон-сквер-гардене, ни в Нью-Йорке… Я просто должен был дать сольный концерт — один из многих... Не важно где… Мои песни всегда были со мной! А я был прежним Рафаэлем! Все было под контролем…

Когда я завершил свое выступление, я дал, наконец, полную волю своим нервам, которые два дня держал в кулаке. Приехал я за день до концерта, но было это как будто не вчера… Казалось, прошло уже сто лет… Я приобрел незабываемый опыт!

Эти господа отлично умеют делать свое дело — не жалея средств, но и не растрачивая их попусту. И это правда, как и то, что ими делается все для того, чтобы представить на суд зрителей «лучшее из лучшего»! Люди платят большие деньги, чтобы попасть на концерт или театральное представление, но делают это они с уверенностью, что получат за них это «лучшее»…

Сцена была идеальной, а постановка — безупречной. Все было великолепно.

Я пел на медленно вращающейся платформе, которая в течение звучания песни (примерно 4 минуты, иногда чуть меньше) делала полный оборот. Таким образом, я всегда заканчивал петь в точке, с которой начинал. Хор также был со мной на этой платформе. Оркестр находился ниже её уровня. Я ощущал вращение только лишь по смене визуального ряда: менялись цвета нарядов, и всякий раз, когда я смотрел в зал (я уже говорил о своей способности видеть в темноте), я видел другие лица, другие силуэты…

Весь концерт я был освещен четырьмя или более прожекторами (совершенство которых в последнее время достигло поистине невероятных границ), они давали мощный и четкий луч света. Когда я, благодаря движению платформы, перемещался в другой сегмент, одни прожектора гасли, а другие зажигались. Я вращался, а освещаемое пространство менялось вместе с движением: четыре лампы, следующие четыре и так далее, чередуясь до полного завершения круга. У меня над головой висели буквально тысячи светотехнических устройств, каждое из которых выполняло свою функцию. Не было ничего лишнего, а в совокупности всё — само совершенство!

Овации после каждой песни и всеобщая заключительная овация были такими, какими Нью-Йорк приветствует покорившего их артиста. Для того, чтобы это понять — это надо слышать! Для того чтобы поверить — это надо видеть!

Тем же вечером промоутеры пригласили меня приехать в Нью-Йорк как можно быстрее… И я приехал. На следующий месяц. В день моего ангела. 24 октября. (Хотя кому-то, несколько лет тому назад, пришло в голову поменять его на другой день — Святого Михаила и Святого Гавриила. Однако я продолжаю праздновать 24 октября, так, как мне сказала моя мама, идя на мессу. Так что и говорить больше не о чем!)

24 октября того года Рафаэль снова выступил в Медисон-сквер-гардэне, чему были свидетелями еще сорок восемь тысяч зрителей.

Мне несколько неловко говорить обо всем этом. Мне кричали — «успех», «триумф»… Не говоря уже о таких прилагательных, как «великий», «потрясающий», «необыкновенный», «эффектный». Терпеть не могу «удивительный» и еще больше «прославленный», однако мне не дано изменить природу фактов, и все они там, на страницах газет, в звуковых и письменных архивах, разошедшихся практически по всему миру, на тысячах фотографий, где Хуана Биарнес и многие другие запечатлели, как самая различная публика принимала и приветствовала меня. Рафаэля принимали «на бис» сотни различных залов. И это не мои слова! Об этом говорит бесчисленное множество объективных свидетельств.

Никто лучше меня не знает, до какой степени «дело Рафаэля» вышло за чисто артистические рамки, дабы превратиться в феномен социальный, в нечто неподвластное пониманию — и в еще меньшей степени поддающееся объяснению или измерению шкалой качества, популярности, харизмы и т. д. Лично я не смог даже интуитивно найти мало-мальски приемлемый ответ на основной вопрос: «Почему именно Рафаэль?!» Поэтому мне так трудно рассказывать вам обо всём этом. Рассказывать о своей жизни. Я уже говорил, что никогда не был склонен к преувеличениям…

Второй раз я приехал в Нью-Йорк ровно через месяц после первого своего визита. Именно тогда я выступил в самой главной в то время телевизионной программе США, которая называлась «Шоу Эда Салливана». Это была программа, в которую мечтали попасть все артисты. За несколько месяцев до этого программа Эда Салливана представляла американской публике ливерпульскую четверку — «Beatles». По правде говоря, только после моего первого участия в этой телевизионной программе, которая уже тогда побила все рекорды популярности, я реально осознал, что это значило на самом деле! Я спел в «Шоу Эда Салливана» песню, ставшую затем одним из главных хитов моей артистической карьеры — «Aleluya del silencio». Среди прочих песен, я сейчас точно не помню каких, я также спел «La balada de la trompeta». Что я хорошо запомнил, так это впечатление, которое произвел на самого Эда Салливана. Оно было настолько сильным, что он предложил мне принять участие еще в двух программах. Три недели подряд я участвовал в телевизионных программах Эда Салливана. Попасть в эту программу было необычайно сложно, а выступать в ней три недели подряд означало ни много ни мало — открыть все двери Америки. Добраться до самого последнего уголка, до самой отдаленной деревушки, до самого неизвестного города.

С Эдом Салливаном ты становился вхож в любое общество, в гостиную американца любого уровня и статуса. От побережья до побережья, с севера на юг, с востока на запад.

Эд Салливан сконцентрировал в своих руках огромную власть. Он мог за один день превратить своего избранника в мега-звезду. Достаточно лишь было, чтобы он позволил появиться в своем шоу. Я очень кстати употребил здесь слово «позволять», ибо Эду Салливану было недостаточно только лишь славы артиста, какой бы большой она ни была. Какими бы заслугами тот ни обладал, прежде всего он должен был понравиться лично самому Эду. Ты можешь петь, танцевать, играть на фортепиано, но если не зацепишь его изнутри, то и говорить не о чем… Поэтому вся Америка уважала его и еженедельно смотрела его шоу, со дня появления на экране, сразу же после Второй Мировой войны. Авторитет Эда Салливана служил своеобразным непререкаемым проводником в дома американцев и, что называется, американской глубинки, поскольку это и есть настоящая Америка. Эта американская публика не пойдет слушать тебя в Карнеги-холл, по совершенно очевидным причинам, и совсем немногие из нее имеют возможность приехать в Нью-Йорк, чтобы увидеть и послушать тебя в Медисон-сквер-гардене или Радио-Сити. Напротив, подавляющее большинство американцев, чем бы они ни занимались, бросят все свои дела ради того, чтобы посмотреть программу Эда Салливана, без всякого преувеличения, диктующую направления в моде, вкусах, увлечениях и популярности всей Америке. Эта программа в некоторой степени определяла, «быть или не быть» в шоу-бизнесе империи, поскольку вся огромная страна знала, что получить признание Эда Салливана было нелегко даже хорошим артистам. Для того чтобы быть представленным Америке на еженедельном шоу Эда Салливана, нужно было быть не просто лучшим, а лучшим среди лучших!

Я выступал в этом шоу три недели подряд. И чем-то сумел поразить Эда. Ну, не «чем-то»… Эд сказал публике, что мои эмоциональные способности при выступлении перед камерой очень привлекли его внимание. «Искренность его чувств задела меня настолько, что ему удалось тронуть меня, а сделать это с первого же захода удается далеко не каждому певцу». Именно так Эд Салливан сказал после моего первого выступления в его шоу. Несколько преувеличенным, на мой взгляд, было сравнение газеты «Variety», в связи с моим появлением на телевидении, которая объединила во мне «Боба Дилана, Элвиса Прэсли и Тома Джонса»… «но с присущей мне взрывной индивидуальностью». Мне не по душе сравнения, которые всегда заключают в себе некую одиозность. Из всех использованных журналистами ингредиентов получился бы скорее экзотический салат, нежели Рафаэль. От экзотического салата у меня нет абсолютно ничего! Даже приправы! Кроме того, по моему мнению, теперешнему — тогда я был еще слишком молодым, а молодости похвалы очень льстят — за журналистские преувеличения расплачиваться приходиться артистам. Три появления в «Шоу Эда Салливана» и уважение, проявленное им к моей работе, стоят для меня гораздо больше, чем слова любого критика. Поступки ценнее, чем тысячи слов.

В случае с великим американским телеведущим, я оказался еще раз, что называется, в нужном месте и в нужное время. Спустя короткое время Эд Салливан, страдавший неизлечимой болезнью, оставил свое шоу. Это была существенная травма для всей огромной страны. После нескольких месяцев агонии первый всемогущий человек самого могущественного телевидения мира скончался.

По словам многих, с этим человеком было очень нелегко общаться, однако я должен сказать, что по отношению ко мне он всегда был сама любезность. Сутулый, с очень своеобразной манерой разговаривать и потирать руки, этот человек является лицом американского телевидения. История телевидения в Соединенных Штатах, бесспорно, разделилась на «до» и «после» Эда Салливана. Он был неповторим! Не скажу неподражаем, поскольку не было пародиста большого или малого, хорошего или плохого, который бы не имел в репертуаре своей версии Эда Салливана. Не помню, кто сказал, да это и неважно вовсе, что для американцев он был самым популярным персонажем века. Он — уже легенда!

А мы были в другой американской легенде: Медисон-сквер-гардене, который предоставлял тогда возможность приблизиться к публике среднего класса и чуть ниже среднего. Возможно, эти люди совмещали свои ежегодные посещения Нью-Йорка с возможностью побывать на представлении в самом знаменитом месте Америки.

Карнеги-холл всегда был отмечен неким ореолом, притягивающим к себе как людей высшего класса с высоким культурным уровнем, так и элиту с наиболее взыскательными вкусами. Все, что я говорил о Медисон-сквер-гарден, применимо и к Радио Сити Мьюзик Холл. С той лишь разницей, что коренные ньюйоркцы свысока поглядывают на тысячи семей, стоящих в очереди ради того, чтобы попасть в это овеянное легендами место, где сотня «ракеток» — танцовщиц варьете с синхронностью и изяществом, которым могла бы позавидовать самая совершенная машина, поднимают свои красивые ножки. Для любого американца, столичного жителя и провинциала, жизнь тоже делится на «до» и «после» Радио Сити.

Нет в США ни одного человека, который бы ничего не слышал о Радио Сити. Многие из них были там и видели его собственными глазами. Люди, единственный раз в жизни приезжающие в Нью-Йорк целыми семьями из Миссури, Канзаса, Иллинойса, Огайо и других штатов Америки, приезжают сюда для того, чтобы увидеть шоу в Радио Сити Мьюзик Холл и рассказывать затем об этом и о своих чувствах до конца своих дней. Невероятно! То же самое можно сказать и о Медисон-сквер-гардене. Для того же, чтобы переступить порог концертного зала Карнеги-холл, требуется уже иной уровень культуры и еще одна ступенька в интеллектуальном развитии.

Откровенно говоря, думаю, что Нью-Йорк — это два выбора: либо ты любишь его до конца, либо он полностью тебя подавит и раздавит. В любом из этих случаев ты все равно вернешься в этот город. Что касается меня, то я приезжаю туда каждый год. А иногда и каждый месяц. Как я уже говорил, я жил там некоторое время. Я пел во всех главных залах Нью-Йорка: Медисон, Роял Бокс дель Америка, Парамаунт, когда он назывался еще Фелт Форум, в Фелт Форуме, когда он уже превратился в Парамаунт, раз двадцать в Карнеги-холле, столько же в Радио Сити и т. д., и т. д. Особенно мне нравится Радио Сити, из-за своей огромной сцены. Надо побывать на ней, чтобы поверить! Такие сцены очень нравятся мне, поскольку кажутся безграничными. По ним можно ходить и ходить… А мне очень нравится ходить по сцене! И не только ходить, можно также бегать, почти путешествовать и, конечно же, кататься на велосипеде. Какие размеры! Я взбегал по боковой лестнице на глазах у изумленной и восторженной публики. Это настоящее наслаждение! Мне иногда очень нравится выбегать на сцену. Сценическое пространство Радио Сити запоминается навсегда. После первого же выступления на этой сцене все остальные — даже самые огромные — воспринимаются как насмешка.

Но ничто на Манхэттене — да и в целом мире — не сравнится с Карнеги-холлом. Выступление там — окончательное посвящение в артисты. Я всегда чувствовал особое благоговение перед парижской «Олимпией», но Карнеги-холл — это словно поступление в Академию, как получение докторской степени в лучшем университете мира. Несколько месяцев назад я пел в Карнеги-холл в двадцатый раз! Я говорю об этом с гордостью, однако не кичась этим. Нет необходимости. Любой артист и человек, не относящийся к этой профессии, знает, что означает для артиста быть ангажированным Карнеги. Читатели наверняка помнят мой разговор с Хакобо, воспроизведенный на самых первых страницах этих мемуаров. Мой старший сын сказал тогда: «Если бы со мной происходило то же, что и с тобой, я стал бы совершенно невыносимым!»

Каковы ощущения? В одних случаях — одни, в других — другие… Для меня они памятны, ибо являются свидетельством достигнутого. А меня интересует лишь то, что мне еще необходимо сделать. И никакого тщеславия, его попросту нет! Но и без ложной скромности, которая выводит меня из себя. Достигнутое остается достигнутым. И если это признается — тем лучше! Однако ты не должен почивать на лаврах, в противном случае ты отвлекаешься и можешь опоздать на поезд, идущий в завтра. В этом ремесле учеба никогда не заканчивается. Награды — эфемерны... Есть ли что-либо короче аплодисментов, какими бы продолжительными они не были?! Я не знаю… Или знаю, но очень мало. Я постоянно учусь. И буду продолжать учиться. Я еще не пристал ни к одному берегу. Мое путешествие продолжается, а если оно закончится, то с ним закончусь и я… Последняя остановка в путешествии Raphael(я)-артиста станет последней остановкой Rafael(я)-человека…

Но до этого еще очень далеко. Я подожду… (Напоминаю вам, что мне еще только двадцать три!) Впереди еще много работы. А посему я не могу чувствовать себя довольным. Самое главное — всегда впереди. А для этого — нужно работать. Тот идиот, кто верит в то, что уже чего-то достиг… Ничего подобного!

Кажется, что-то в этом роде я ответил своему сыну несколько месяцев и много страниц назад.

Я все еще в долгу перед жизнью! Или лучше: я все еще в долгу перед вами, дорогие читатели, ибо должен как можно лучше донести до вас свое понимание того, чем я жил и живу до сих пор… Хочу также воспользоваться моментом, чтобы попросить у вас прощения за все эти «яканья», «мои», «мой», «мне», «со мной», просто я не смог найти никакой другой более скромной формы, чтобы рассказать вам о себе и своих планах...

Бывают случаи, когда не знаешь, на каком свете ты находишься, и было ли сегодня, вчера… К счастью, по крайней мере для меня, моим ориентиром всегда остается — завтра! Моим «завтра», после того первого выступления в нью-йоркском Медисон-сквер-гардене и участия в «Шоу Эда Салливана», среди прочих заметных событий, было возвращение в Испанию на съемки фильма «На закате солнца».

Прежде чем продолжить свой рассказ о стольких событиях, которые сейчас кажутся произошедшими одновременно, мне бы не хотелось упустить ни одной строчки для должного представления тех, кто сопровождал меня. В моей поездке в Нью-Йорк меня сопровождал особенный и любимый мною человек: Хуана Биарнес, сопровождавшая меня по всей Латинской Америке и делившая со мной все невзгоды и приключения, к чему мы еще вернемся в свое время. Хуана не только засвидетельствовала мою маленькую историю фотографиями — она является одной из лучших в Испании рассказчиц, в смысле графической выразительности, и внесет свою лепту в часть этого рассказа, когда речь пойдет о совместно проведенном времени. На протяжении многих лет Хуана была «моим» фотографом. Мне посчастливилось на протяжении стольких лет иметь рядом с собой профессионала и личность такой величины!

Сейчас Хуана живет на Ибице. Там они с мужем, Жаном Мишелем Бамбергером, бросили якорь и являются владельцами одного из лучших ресторанов на острове, «Кана Хоана», которым она занимается с прежней энергией и энтузиазмом.

Однако мы немного отвлеклись. Я, пожалуй, продолжу…