В субботу 29 июня 1968 года я впервые увидел женщину, которая впоследствии стала моей женой. Это была Наталия Фигероа.

Наша встреча произошла вскоре после фестиваля, проводимого Радио Испании, с которым она тогда сотрудничала. Наталия — не думаю, что кому-нибудь открою тайну ее карьеры — замечательная журналистка и видная писательница. Как бы то ни было, она успешно проявила себя и на телевидении, не за счет каких-то тщеславных желаний, а благодаря самой природе СМИ. Мне кажется абсурдным широко описывать в этих воспоминаниях ее профессиональную жизнь. Находясь на таком профессиональном уровне, человек не нуждается в представлении.

Итак, 29 июня 1968 года. Театр «Сарсуэла». Снова этот благословенный театр, как отправная точка к другому большому событию в моей жизни!

Проводилось вручение наград радиофестиваля, которым руководила Энкарна Санчес. Наталия была на этом мероприятии, поскольку должна была вручить награды Хуану и Хуниору. Свою награду я получил из рук самой Энкарны. После вручения в театре «Сарсуэла», мы всей группой пошли в ресторан «Рискаль» поесть паэльи.

До того времени у меня не было случая лично познакомиться с Наталией, хотя я, конечно же, не раз слышал ее по радио.

Она же, естественно, больше знала обо мне и, должно быть, была уже сыта по горло Рафаэлем, от такого количества дисков и репортажей. Однако, также как и я по отношению к ней, не была знакома со мной лично.

Она с самого начала произвела на меня впечатление чрезвычайно уравновешенного, сдержанного и располагающего к себе человека. Но больше всего меня поразили в ней — как до свадьбы, так и после — ее обаяние и прекрасные манеры.

Манеры есть манеры, ну что тут еще скажешь? Это некий стержень личности. Наталия всегда отличалась обаянием и прекрасными манерами. Даже во время родов. Забавно вспоминать один случай, произошедший как раз перед рождением моего первого сына.

За несколько дней до родов она опубликовала вызвавшую бурную реакцию статью о злоупотреблениях в использовании уменьшительных словесных форм. Она жаловалась на засилье таких форм в сфере здравоохранения — в клиниках и больницах. Уменьшительных, якобы ласковых форм слов, неизменно применяемых по отношению к пациентам и сопровождающим лицам — ко всем страждущим. «Подождите минуточку». «Посидите спокойненько». Или такой «перл»: «Как тут наш болезненький?». Наталия официально объявила войну уменьшительным словечкам. Так вот, моя жена поступает в клинику Ла-Палома, как обычно, в хорошем настроении и приятном расположении духа. Как будто ничего и не происходит. Вдруг она начинает жаловаться и что-то говорить то ли медсестре, то ли акушерке — не помню точно, кто с ней был. Я как первородящий отец страшно испугался, решив, что она жалуется на родовые боли. Но моя жена сетовала не на них. Она выговаривала медсестре, только что нагромоздившей одно на другое столько уменьшительных словечек, что вывела ее из себя. «Повернитесь на бочок, так, тихонечко, спокойненько, расслабьтесь, милочка, сейчас покажется головочка» и тому подобное. Наталия, вцепившись в меня, в отчаянии только и смогла сказать: «Рафаэль, ради Бога, пусть они не говорят мне этих уменьшительных слов, а то со мной будет истерика».

Я, будучи совершенно неопытным в таких делах, был настолько напуган, что у меня просто поджилки тряслись, а ее в этот момент больше всего волновали уменьшительные формы слов.

Однако возвратимся ко дню нашей первой встречи.

Я с уверенностью могу утверждать, что наша встреча не стала, что называется, любовью с первого взгляда. Могу предположить, что Наталия испытывала ко мне некоторый интерес, дабы узнать, кто же такой этот Рафаэль, и увидеть вблизи того, о ком слышала столько разговоров, хотела она того или нет. Кто этот Рафаэль, которым она уже была сыта по горло, не успев перекинуться с ним ни единым словечком. Возможно, и я был по горло сыт разговорами об этой женщине, ее радиорепортажах, газетных статьях и появлениях на телеэкране. Возможно.

Я готов утверждать, с некоторыми оговорками, что помимо взаимного любопытства между нами, я даже мог бы поклясться, с самого начала существовала некая связующая нить. Конечно же, это и отдаленно не было похоже на влюбленность. Не могло быть речи даже о симпатии.

Как я уже сказал, мне импонировала ее обаятельность. И только.

Поскольку все наши общие друзья, сидящие за столом в тот день, исходили из того, что все мы были знакомы, то нас никто друг другу не представил. За обедом мы иногда переглядывались, но не более того. Когда подали кофе, я встал, подошел к Наталии и сказал: «И что же, нас так никто и не представит?»

Тогда наш общий знакомый, Антонио Олано, представил нас.

После обеда в «Рискале» Наталия пригласила всю нашу компанию в гости на чашечку кофе, в дом своих родителей.

Мы пошли всей группой друзей, точнее сказать — знакомых, среди которых были артисты, журналисты… часть присутствующих в ресторане. Мы выпили по чашечке кофе, и я ушел. Но перед этим произошло нечто, возможно, само по себе на тот момент не имеющее значения, но впоследствии сыгравшее важную роль в моей жизни. В библиотеку, в которой мы все находились, вошел отец Наталии маркиз де Санто Флоро. Он какое-то время побыл с нами и затем ушел.

В тот момент я даже не мог себе представить, что со временем этот уважаемый человек станет моим свекром и человеком, которого я полюблю как отца. Я очень его любил. Всей душой.

Как я уже сказал, после кофе все разошлись по своим норам.

Впервые Наталия увидела меня на сцене во Дворце Музыки, когда я после длительных выступлений прощался со своими зрителями. Давайте представим с вами такую ситуацию. Прощание Рафаэля после успешного сезона. Дворец Музыки переполнен молоденькими девушками. И хотя термин «фаны» мне не нравится, я использую его здесь, дабы не удлинять рассказ. Дворец Музыки буквально ломился от фанов, прощавшихся со своим артистом. И Наталии Фигероа не пришло ничего лучшего в голову, чем воспользоваться случаем, дабы узнать о феномене Рафаэля. Для начала, в то воскресенье Наталия не услышала моего выступления. Это было просто невозможно. Эти чертовки были вне себя, они кричали, толкались. Их крики можно было слышать на другом конце города. Не знаю… Может быть, она меня и видела, хотя я сомневаюсь. Но точно знаю, что услышать меня ей не удалось бы даже случайно. Каждый раз, когда я делал даже самый легкий жест, поднимался невообразимый гвалт. Каждое изменение тональности, каждый мой шаг вызывали оглушительный шум.

Она должна была в ужасе, возненавидев меня, выбежать оттуда. Она хотела бы меня послушать, но в этом столпотворении это было совершенно невозможно. Я уверен, что выходя, она с негодованием подумала: «Это что еще такое?!»

Если бы все ограничилось тем воскресным вечером, Наталии никогда больше не захотелось бы меня снова увидеть. То, что она увидела и услышала — вернее, НЕ услышала, — заставило ее бегом направиться к выходу.

Этот случай мы не раз обсуждали между собой, умирая от смеха.

Хорошо еще, что после концерта Антонио Олано, сопровождавший Наталию, убедил ее зайти в мою гримерную, и она, будучи всегда внимательна к просьбам своих друзей, согласилась. Я пригласил их на ужин в «Валентин». Затем, поскольку нас объединяло огромное и непоколебимое восхищение великой Лолой Флорес, мы пошли на ее выступление. Лола демонстрировала свой гений и искусство в «Фонтории», в цокольном этаже мадридского театра фламенко «Альбенис», и похоже, что именно там, благодаря магии Лолы, дело немножечко наладилось. Хотя я продолжал считать, что у моей будущей жены сложилось обо мне не лучшее впечатление.

Наталии нравилось всюду ездить на своей машине. Поэтому, как только ей надоедало и она начинала скучать, или просто уставала, она незаметно сбегала по-английски. Это всегда казалось мне восхитительным. Я завидовал этому умению. Для моей жены существенным является одно понятие, которое она называет «предел». Это тот самый момент, когда Наталия говорит: «До этих пор». Все, что происходит после этой минуты, — пустая трата времени. Поэтому автомобиль был ей совершенно необходим — для поддержания восхитительной независимости, которой Наталия пользовалась с такой тактичностью и дарованными Богом изяществом и ловкостью. Если речь шла не о человеке, пользовавшемся ее абсолютным доверием, Наталия не допускала, чтобы за ней заезжали или отвозили домой, ибо это всегда предполагает зависимость от третьих лиц, идет ли речь о том, чтобы куда-то ехать, побыть еще в компании или уйти. Для Наталии было естественным пользоваться абсолютной свободой и самой решать, остаться или нет, прийти или уйти, и когда именно. И она неукоснительно придерживалась своего правила. В тот вечер в «Фонтории» Наталия в какой-то момент встала, словно говоря про себя «с меня достаточно», и я решил проводить ее до машины. Я воспользовался этим случаем, чтобы попросить номер ее телефона. По выражению ее лица я счел, что она не восприняла это всерьез и подумала, что будет так, как уже бывало не раз: «Увидимся… созвонимся…» и тому подобное, и все останется только на словах. Но я хотел увидеть её ещё раз. Настолько, что стал ей звонить, посылать цветы и открытки отовсюду, куда забрасывала меня моя профессия.

Так вот, на улице, где была «Фонтория» и продолжает находиться театр «Альбенис», я попросил номер ее телефона, по которому позвонил спустя несколько дней. Как раз накануне одного из моих очередных турне.

Мы договорились, что я заеду за ней, и мы вместе поужинаем. Мы ужинали в ресторане «Лас Ресес», хозяевами которого были мои друзья Маноло и Мария. Мы долго говорили обо всем — человеческом и божественном. После продолжительного десерта мы пошли в «Корраль де ла Морерия».

После этой встречи пришло время длительного артистического тура. Именно тогда начался ритуал моих почтовых открыток, о котором я упоминал выше.

Прошло достаточно времени, поскольку мои турне обычно довольно продолжительны. После бесконечного количества почтовых открыток: «Привет, как дела?» и… больше ничего, или почти ничего — сколько можно уместить на почтовой открытке — я вернулся в Испанию, и однажды Наталия пришла на празднество, устроенное в студии Антонио. Опять этот Антонио. Как мне сказала Наталия, на той вечеринке танцовщик пригласил ее пойти с ним на мой сезонный дебют во Дворце Музыки. Возник большой спор, поскольку Энкарна — сестра Антонио, большая моя поклонница и рафаэлистка до мозга костей, напомнила ему, что именно она всегда была с ним на моих премьерах. Брат с сестрой спорили до хрипоты, и сестричке не оставалось ничего иного, как уступить свое святое право. Таким образом, Наталия пришла на мою премьеру в Мадриде под руку с Антонио. Грандиозное событие.

Я вспоминаю ту новую встречу со своей мадридской публикой, как нечто особенно прекрасное.

Прошел год или чуть больше, после того как Наталии, на этой же сцене, по вине моих громогласных друзей-поклонников, не удалось услышать моего выступления. На этот раз речь шла уже не о прощании с публикой, а о премьере. Не умаляя ничьих достоинств, хочу сказать, что премьерная публика, учитывая торжественность и этикет, обычно более сдержанная и спокойная.

Я очень хорошо помню тот вечер не только в связи с массой приятных моментов, но еще и потому, что впервые увидел моего самого большого друга Мануэля Бенитеса эль Кордобеса в смокинге.

Эта премьера прошла на высшем уровне. Среди других уважаемых людей были мои незабываемые и любимые Хосе Мария Пеман, очаровательная как всегда Лусия Босе и Кармен Севилья, Паломо Линарес и Монтьель, Хосе Солис и послы многих любимых мною стран. Не продолжаю этот список, поскольку он будет бесконечным.

Наталия и Антонио сидели во втором ряду, и в какой-то момент концерта танцор наклонился к ней и сказал: «Есть неоднозначные артисты, есть такие, которые не оставляют зрителя безразличным. Рафаэль может нравиться или нет. Но я могу сказать совершенно уверенно, что он из тех немногих артистов, чье имя нужно писать заглавными буквами». Поскольку Антонио никогда не был щедр на похвалу в чей-либо адрес, скорее даже наоборот, та его фраза запомнилась Наталии навсегда.

После выступления она поднялась ко мне в гримерную, дабы пожелать мне успеха. По правде говоря, она заставила меня чувствовать себя на седьмом небе, поскольку, несмотря на ее сдержанность во всем, я смог увидеть в ее глазах неподдельный восторг ко всему увиденному и услышанному. И, тем не менее, я не особо тешил себя иллюзиями. Ничего подобного! Мне совершенно не понравилось, что она пришла в компании с Антонио. И хотя я знал, что они иногда встречались, мне все же было весьма неприятно. Я, по правде говоря, очень властный человек. Однако никогда этого не признаю, хотя ношу в себе ужасного Отелло. (Маленькая шутка.)

На следующий день, как я узнал позже, Наталия звонила мне домой, но послепремьерная неразбериха была такой, что мне ничего не сказали. Она, кажется, собиралась поехать со своими родителями в Марокко. Но мы все же с ней поговорили, и она сказала, что была от меня в восторге. Вы представить себе не можете, что это значило для меня. Я уважаю ее мнение, поскольку знаю ее объективное и сдержанное отношение к критике.

После этого все пошло своим чередом. Иногда я звонил ей и приглашал поужинать или сходить в кино, всегда выбирая укромные места, чтобы нас не узнали, и мы могли поговорить в тишине и спокойствии, которыми так дорожим.

Наталия собиралась поехать на три месяца в Лондон, ибо записалась на курсы английского языка. Мы договорились поужинать вместе, и я пришел первым. Мне безумно нравились кожаные пальто, и в тот день я побил все свои рекорды по части экстравагантных пальто. Минут через пять появилась Наталия в бесконечно скромном, по сравнению с моим, черном суконном пальто. Тогда она ни слова мне не сказала по поводу того, как была ошеломлена, увидев меня в этом прикиде.

Наталия сказала, что едет в Лондон. В то время как мне удалось преодолеть все препоны для осуществления турне по СССР. Все было не так просто, и среди прочих бюрократических проволочек мне еще необходимо было ехать в Париж, чтобы сдать свой паспорт в посольство и получить бумаги, которые и являлись моими единственными документами. Наталия воспользовалась моим пребыванием в столице Франции для нашей последней встречи, перед предстоящим мне изнурительным турне.

Когда я уже был в России, с существующими тогда трудностями связи с Мадридом, в прессе разразился неприятный инцидент, вызванный публикацией в газете «Пуэбло» новости о свадьбе в мае Наталии и Рафаэля, с церемонией венчания в соборе Мехико. Эта совершенно неправдивая новость вызвала невероятный скандал. Это был торнадо, застигший Наталию в самом центре. Мои будущие тесть и теща ничего не знали о наших отношениях. Похоже, что мои дорогие Маруха и Агустин были вне себя от ярости. Наталия все отрицала, однако скандал набирал обороты. Ей позвонил тогдашний корреспондент телевидения Испании в Лондоне, Хосе Антонио Пласа, но она отказалась от каких-либо заявлений. Вместо этого она написала директору газеты «Пуэбло» Эмилио Ромеро письмо с разъяснениями, что этой свадьбы не будет ни в мае, ни в Мехико, ни в каком другом месте.

Несмотря на мгновенную реакцию Наталии, пресса превратила нашу будущую свадьбу в злободневную тему, и за нами началась повсеместная слежка. С одной стороны, семья Наталии была угнетена сильнейшим прессингом со стороны родственников, которые единодушно отвергали такой, по их мнению, неравный брак. А я, при всем этом, давал концерты по ту сторону железного занавеса, как тогда говорилось, почти не имея никаких возможностей быть в курсе происходящего.

Хозяйка дома, в котором Наталия остановилась в Лондоне, не верила своим глазам, наблюдая за визитами испанских журналистов и их бесконечными звонками.

Сам я, по вполне понятным причинам, был далек от всей этой шумихи, пока в один прекрасный день не получил довольно длинное письмо от Наталии, в котором она рассказывала о происходящем. Она обвинила меня в своем плохом настроении. Она говорила что-то вроде того, что ей не пятнадцать лет, чтобы играть в жениха и невесту. Что она уже не в том возрасте, чтобы играть в такие игры. И что она вообще сейчас не собирается замуж, поскольку страшится брака, видя вокруг себя лишь разрушенные семьи.

Это длинное письмо подводило к тому, что для Наталии будет намного лучше, если мы расстанемся. И не станем больше подливать масла в огонь. И что она считает, что поскольку она не готова к серьезным отношениям, то разумнее будет нам не видеться.

Ясное дело, что находясь в России, я никак не мог влиять на происходящее. Я написал ей большое письмо и решил, что до моего возвращения пусть все идет своим чередом. Затем Наталия рассказала мне, что вернулась из Лондона в Мадрид, согласившись на предложение Карлоса Ариас Наварро, тогдашнего алькальда столицы, выступить с речью на празднике святого Исидоро . Впервые женщине доверили выступить с главного балкона Дома Булочников. Ее также пригласили на корриду, где в окружении прессы ей пришлось очень не сладко. Учитывая сдержанность Наталии, это было поистине невыносимо. Она в ужасе вернулась в Лондон.

Прошло время, и я вернулся из турне по Советскому Союзу.

Наталия неотступно стояла на своем, хотя мы и встречались как обычные друзья.

Я должен был на месяц уехать в Нью-Йорк, чтобы петь в зале «Ройал Бокс» отеля «Американа».

В Америке я жил в своем доме в Форест Хиллс, и каждое воскресенье мог позволить себе отдохнуть.

Я садился в самолет до Вашингтона (словно это был своего рода воздушный мост) и проводил один день в доме Матильды и Томаса Чаварри. Был я у них не менее четырех раз. Матильда приезжала за мной в аэропорт, а вечером отвозила обратно, чтобы я мог улететь в Нью-Йорк.

Там я познакомился с теми, кто спустя некоторое время, хотя еще этого не знал, станут моими племянниками: Мартой, Изабель, Алваро, Гонсало и Марией.

Матильда и Томас в тот момент оказали мне большую помощь, в которой я так нуждался. Именно они, с самого начала, советовали мне поговорить с Агустином. Они полностью были на моей стороне, и наши отношения с тех пор наполнились искренними и теплыми чувствами.

Лживая новость в газете «Пуэбло» дала волю всей семейной злости. Бедной, несчастной Наталии морочили голову постоянно и безжалостно.

Однако было, как было, и я рассказываю так, как об этом мне поведала моя жена. Наталия, при наших случайных встречах, абсолютно отдавала себе отчет в том, что не так просто разорвать наши отношения, как она себе это представляла. Время исполнило свой долг, и спустя несколько месяцев она ехала по Мадриду в своем автомобиле и плакала огромными слезами, слушая мои песни. Обо мне почти нечего рассказывать. Влюбленным я уехал в Россию, влюбленным там работал и влюбленным оттуда вернулся. Таким образом, осознав, что у нас нет иного пути, чем путь к алтарю, я стал настаивать, чтобы Наталия организовала мне встречу тет-а-тет с ее отцом.

Я уже должен был вылетать в продолжительный тур по Аргентине, но не хотел уезжать, не поговорив прежде с тем, кто должен был стать моим тестем. Наталия долгое время пыталась убедить отца хотя бы получше со мной познакомиться, не поддаваясь влиянию упорных сплетен, своих родственников, рассуждающих о «классах», «происхождении», «неуместности» и так далее и тому подобное, и пытающихся разрушить историю, о которой не имеют никакого понятия.

Наталия сказала своему отцу: «Мне кажется, что это очень малодушно — закрывать двери перед тем, кто желает поговорить с тобой. Как мне объяснить это Рафаэлю? Что мой отец либерал только на словах? Такой открытый человек, как ты, не может реагировать таким образом. По крайней мере, хотя бы прими его. И если все-таки решишь отказать — скажи все, что думаешь, ему в глаза».

Она упорно настаивала на своем, но безрезультатно.

Пока не наступил день икс.

В 9 часов вечера я вылетал в Аргентину.

Я должен был что-то предпринять. Я пошел напролом, позвонил по телефону родителям Наталии и попросил пригласить к аппарату маркиза де Санто Флоро. К моему удивлению, он подошел. Я помню тот разговор слово в слово.

— Агустин Фигероа у аппарата. Говорите.

— Я Рафаэль. Для меня все это тоже нелегко. Поверьте мне. Было бы гораздо лучше, если бы мы могли поговорить. — Я с силой зажмурил глаза, ожидая резкого ответа. Но, я ошибся.

— Хорошо. Я жду Вас у себя в час.

И повесил трубку.

Наступило успокоение. Умение действовать. Способность обольщения. Но прежде всего, соизмерять слова и настаивать на правде.

Должен сказать, что одной из причин, больше всего толкавшей меня на такой шаг, было осознание всего того негатива, через который пришлось пройти Наталии. Она мне об этом писала, но понять это можно было, лишь читая между строк. Мне стоило больших переживаний такое игнорирование Наталии всеми членами ее семьи.

После того, как в этом доме был открыт ящик Пандоры всего этого скандала, Наталия жила, словно в пансионе. Даже хуже. Никто с ней не разговаривал. Никто. Она много раз говорила мне, что если бы была человеком, подверженным влиянию, то не выдержала бы.

Пока я беседовал с её отцом, Наталия, находясь в комнате наверху, непрерывно спрашивала служанку Хуаниту:

— Что происходит внизу? Кричат? Спорят? Что слышно?

— Ничего не слышно. Они, должно быть, разговаривают очень тихо.

Однако вернемся к тому моменту, когда я позвонил в двери дома по улице Кастельон де ла Плана, 3.

Находясь в критическом состоянии неуверенности, я едва мог себе представить, что спустя какие-то минуты познакомлюсь с исключительным во всех отношениях человеком, жизнерадостным, принадлежащим к категории людей, которых я больше никогда не встречал, разве что в своей памяти, которая всегда со мной. Никто даже не мог себе представить, каким образом мы с этим человеком могли бы понять друг друга. И менее всего я.

Ровно в час дня я вошел в тот дом как враг номер один, и можно сказать, что так из него и не вышел.

Меня попросили пройти в гостиную. Агустин жестом пригласил меня сесть, оставаясь стоять, глядя на меня с присущим лишь ему выражением лица, что должно было означать: «Вы хотите сказать, что это я…».

Наконец я стоял перед человеком, объявившим мне войну, желая во что бы то ни стало не допустить моей женитьбы на его дочери. Встревоженный, подавленный и удрученный мнением, сложившимся в ее семье, у друзей, знакомых… у всех этих людей, так любящих вмешиваться и устраивать чужую жизнь, вместо того чтобы заняться своей, с чего им и следовало бы начать; привыкших навешивать ярлыки: «Но ведь Рафаэль совсем не подходит Наталии». А я спрашиваю: «Что они могут понимать в том, кто подходит или не подходит Наталии? Только она может это знать». На тот момент в семье Наталии, которую я так люблю, всегда тесно связанной с нашей жизнью, на моей стороне были лишь ее дяди, Малиле и Хесус дель Пино, и Кармен Фигероа, устроившая перед нашей свадьбой коктейль в мою честь, после которого я завоевал сердца всех.

Зная маркиза так, как я узнал его потом, уверен, что тогда во всем этом хоре именно другие голоса превратили его голову в гудящий барабан. Среди которых были его невестки: Кармен Муньос, графиня де Йебес, и Бланка де Борбон, графиня де Романонес. Вот такие дела, ибо именно Кармен и Бланка вскоре стали теми двумя членами семьи, которые полюбили меня больше всех, и которых я больше всего полюбил. Во всяком случае, я убежден, что более всего давила на маркиза его безграничная любовь к дочери. Я уверен, что его категорическое несогласие возникло не из-за меня, и не было направлено против меня. Он поступил бы так же по отношению к любому другому претенденту, будь он даже сыном самого фараона. Никто не имеет права отнять у него его дочь, и точка.

По правде говоря, этот благословенный дом забросали анонимками, безымянными телефонными звонками, всякого рода недомолвками и откровениями. Травля была жестокой, постоянной и непрекращающейся.

Однако, несмотря на свойственную мне робость и понимание того, что сейчас на карту поставлено все, я не особо нервничал. Не было ни страха, ни тревоги. Возможно, оттого, что я очень четко себе представлял, что хотел сказать этому человеку, а с другой стороны, это был единственный способ противостоять сложившейся ситуации. Я не намеревался говорить о себе, певце Рафаэле. Я собирался поговорить об отце, дочери и о себе — мужчине, готовом отказаться от всего, если это поможет вернуть в этот дом мир и счастье.

Говорю это совершенно искренне — думаю, что с Агустином Фигероа я провел десять самых блистательных, самых человечных и чистых минут, которые когда-либо выпадали мне вне сцены.

— Агустин, как Вы хорошо знаете, я ухаживаю за вашей дочерью. Мы оба знаем, до какой степени Наталия обожает Вас. Вы для своей дочери являетесь…

— Являлся, — прервал он меня сдавленным голосом.

— Нет, нет, Агустин. Вы очень сильно заблуждаетесь. Для Вашей дочери в этом мире самое главное — Вы и только Вы. Поэтому я пришел сюда лишь для того, — как Вы, безусловно, знаете, сегодня ночью я уезжаю на длительные гастроли в Аргентину, — чтобы сказать Вам, что если у Вас есть хоть малейшее опасение или сомнение относительно наших отношений, то могу поклясться Вам, что никогда больше не встречусь с Вашей дочерью. Я готов по первому же Вашему указанию никогда больше не встречаться с Наталией. Потому что не хочу жениться на Вашей дочери помимо Вашей воли. Я очень хорошо знаю, что больше всех потеряю именно я. Ваша дочь настолько обожает Вас, что я уже заранее знаю — навязывая ей себя, я потеряю ее. Со временем Вы все равно победите. И если меня что-то волнует в этой жизни, то это — счастье Наталии. Простите мою самонадеянность, но я глубоко убежден, что Наталия выйдет за меня замуж, с Вашего согласия или без него. Но это не то, чего я хотел бы. Ни для нее, ни для себя. Я не намерен жениться на Наталии, зная, что она будет несчастной, и для меня этот брак не возместит ее горя. Так что, если Вы не согласны, я уйду, и будем считать, что между нами ничего не произошло. Вы для нее — все.

Агустин вновь стал протестовать.

— Так было. Но теперь все не так.

Собрав все оставшиеся силы, я сказал:

— Вы ошибаетесь. Однако… если вы продолжаете сомневаться, я повторю то, что только что сказал: я выйду в эту дверь и больше никогда не вернусь.

Я полностью иссяк. Словно после двадцатичетырехчасового концерта. Повисшее молчание показалось мне долгим и плотным.

Внезапно маркиз де Санто Флоро спросил меня уже более твердым голосом:

— Вы можете остаться на обед?

Или я ничего не понял, или же у этого сеньора было поистине британское чувство юмора. Он повторил:

— Я спросил, можете ли Вы остаться на обед. В этом доме обедают в два.

Я понял, что в этом доме едят в твердо установленное время, и даже самому господу Богу не под силу изменить протокол. Тем более мне, как говорится, только что возникшему в этом доме. Но меня основательно подводят две вещи: откровенность, устойчивая к этикету и церемониям, и доля нахальства, сопровождавшая меня еще с улицы Каролинас.

— В два! Видите ли, Агустин, Вы застали меня врасплох. Этой ночью я улетаю в Аргентину и перед отъездом срочно должен подписать несколько документов и чеков. Мой офис в двух шагах отсюда. И если я потороплюсь, и не возникнет других дел…

Он уже более любезно прервал меня:

— Хорошо. Мы ждем Вас до половины третьего.

Я бегом помчался к машине. Полагаю, Наталия, вся на нервах, в неведении, пока еще оставалась наверху. Единственное, что я помню, — что в два часа двадцать семь минут я снова нажал звонок дома Фигероа.

Через несколько секунд я уже сидел за столом. За столом, у которого мне придется обедать, ужинать и завтракать в течение многих, многих дней моей жизни.

Жребий был брошен. И я чувствовал себя самым счастливым человеком в мире.

В тот же вечер, когда я заканчивал укладывать чемоданы, в моем доме зазвонил телефон. Это была Наталия. Ей только что сообщили о смерти Баленсиаги , которого она обожала. Как раз на конец следующей недели у нее была назначена встреча с ним в Хавеа. Она была расстроена, и я не знал, как ее утешить. Я помню свое бессилие и ее горе — мы больше молчали, чем говорили.

И все же в ту ночь я уехал. Изменилась моя жизнь, но не профессия. В любом случае, все случившееся накладывало на меня еще большие обязательства. Я никогда ничего не делал, чтобы что-то кому-то доказать, но людей, которые намеревались свернуть меня с намеченного пути, я бил по самому больному месту. Я должен был продолжать оставаться тем, кого Тико Медина , конечно же, назвал бы «испанцем мира».

В течение почти всего полета я думал о сцене в доме Наталии. Она потихоньку укладывала чемоданы для побега, который многие уверенно предсказывали заранее, и в то же время молила всех святых, чтобы развязка не оказалась именно такой. Бедная Хуанита бегала вверх и вниз по лестнице.

— Ничего не слышно.

— Что-то же должно быть слышно, Хуанита. Пожалуйста, спустись опять и послушай получше.

Хуанита вниз, Хуанита вверх. Пока, наконец, изумленно не воскликнула:

— Господин маркиз велел поставить на стол еще один прибор!

По правде говоря, добрую часть полета я смеялся про себя. Больше всего я думал о том, что придется проглотить некоторым моим будущим родственничкам. Лицо графини Йебес. Улыбка Кинтанильи. Досада всех Романонесов…

Вопреки всему, мы настаивали на том, что были лишь хорошими друзьями, которым нравилось прогуливаться вместе, и не более того. Преследования прессы не прекращались, и хотя тогда еще не было надоедливых, как сейчас, так называемых папарацци, камеры и наглые репортеры уже начинали вытворять всякие штучки. Один из известных журналистов, Яле, к сожалению пропавший, как-то сказал мне очень серьезным и не менее торжественным голосом: «Послушай, Рафаэль. В этом году исполняется 25 лет моей журналистской деятельности, и что бы ни произошло, я буду на твоей свадьбе».

Я сказал ему, что эта идея мне нравится. Ведь это его обязанность. Хотя моей не менее святой обязанностью было любой ценой не допустить, чтобы моя свадьба превратилась в какую-то гулянку.

У Наталии голова шла кругом. Она была в абсолютном ужасе от свадьбы Марисоль, с наглыми репортерами, облепившими статуи святых, криками, истерикой и беготней, и решила, что о таком не может быть и речи.

Я всегда говорил, что мы не хотим тайной свадьбы, что хотим лишь, чтобы все было в рамках разумного.

Пресса, помимо собора в Мехико, назвала собор Святого Патрика в Нью-Йорке и другие места возможной свадьбы. По правде говоря, я искал место для венчания почти по всей Европе, во время своих поездок, делая это со всей возможной осмотрительностью. Не всегда мои поиски были успешными, как это произошло с прекраснейшим скитом, который мне удалось найти в Михасе во время записи специальной программы для немецкого телевидения. Это чудесное место, куда можно добраться только на ослике. Мне оно понравилось настолько, что я позвонил Наталии, чтобы сказать ей об этом. Идея ей показалась великолепной. Однако я не учел тотальной слежки прессы. Все операторы телефонной станции отеля, подкупленные Хосе Мария Кастельви, передали ему часть нашего разговора. На следующий день в прессе появилось сообщение, что мы решили пожениться в Михасе. И мы сразу отказались от этого.

Веря в «успех», я в компании своих хороших друзей и кумовьев Авроры и Рэнэ Леона занялся поисками приятного и милого места для бракосочетания. Которое бы располагалось не очень близко и не далеко и отвечало бы всем условиям конфиденциальности, дабы свадьба не превратилась в гульбище, что нас обоих очень пугало и было совершенно неприемлемым.

Мы проехались по северу Италии, югу Франции, Швейцарии…

В Венеции, после нескольких дней поисков, когда я уже был готов выбросить полотенце, мы вдруг, как раз за отелем «Даниэли», в котором остановились, нашли идеальное место: Сан Закариас, среднего размера церковь, с прекрасными росписями, расположенную на небольшой площади и выглядевшую словно украшение. Это было как раз то, что мы искали. Я, не раздумывая и пяти минут, позвонил своему адвокату Хосе Луису Дукассе, чтобы тот занялся всеми необходимыми формальностями, соблюдая при этом максимально возможную осмотрительность.

Мы решили, что до определенного момента не будем никому об этом говорить, даже нашим родителям, которые все еще оставались в неведении.

Итак! Операция «свадьба» началась!

Было две группы приглашенных — одна от Наталии и вторая от меня, и было принято решение, что каждая группа поедет на место события в разные дни. У Томаса, мужа Натальиной сестры, были билеты для приглашенных невесты, а у моего брата Франсиско — для приглашенных с моей стороны. Чтобы сбить со следа журналистов, пересадку предполагалось сделать в Риме или в Милане.

При этом мы уже предупредили всех приглашенных, чтобы они были готовы к вылету по первому уведомлению. Не разглашая точную дату, мы попросили их быть готовыми между таким-то и таким-то днем.

К нашему счастью, Наталию и Хуану Биарнес пригласили на кинофестиваль в Сан-Себастьян. Отличное прикрытие, чтобы извлечь максимальную пользу для решения задуманного. Там для них были забронированы номера в отеле «Мария Кристина». Все искали пособничества у Биарнес, принимая во внимание ее журналистскую деятельность, и она пустила слух среди своих товарищей по перу, что они с Наталией находятся на фестивале, выполняя задание газеты «АВС» по его освещению, и что свадьба состоится не раньше конца лета.

Нет смысла говорить, что журналисты были зависимы от тех, кого предполагали приглашенными на свадьбу. Они осаждали некоторых наших близких друзей, например: Изабель и Антонио Минготе, Кармен де Оэнлоэ, Лусию Босе, ни днем ни ночью не упуская из виду Хосе Мария Пемана.

Наши жилища также были под неусыпным наблюдением репортеров, не говоря уже об аэропорте Барахас. Несмотря на давление, оказываемое как на одних, так и других, должен признать, что все были чрезвычайно осмотрительны. Хотя в таких хлопотах хватало всего. Как в аптеке.