— Ну что же... приехали. Пора опускать занавес.

— Вот только не надо твоих загадок и недоговоренных фраз... В компании, где лишь ты и я, это выглядит немножко глупо, Рафаэль, не так ли? Что ты хочешь сказать этим «занавесом»? И еще — что в точности означает «приехали»?

— Именно то, что я сказал. Что мы добрались до этого места. Что я ничего больше не могу прибавить к этой истории. Спасибо этому дому, пойдем к другому. Или, говоря так, чтобы тебе было понятно: «К написанному добавить больше нечего». За этот год с лишним мы охватили все, о чем я должен был рассказать в этой книге. Это большой отрезок моей жизни. Великие и мелкие дела, повседневные заботы, детали, которые, наверное, кое-кому покажутся просто анекдотичными — и, тем не менее, для тебя и для меня… Я уверен, что многое осталось в чернильнице, из-за нашего желания не быть слишком надоедливыми. Не ранить понапрасну. Умалчивая о том, что не являлось тайной, но что мы предпочли обойти. Ты, Рафаэль-артист, уже умеешь жить и давать жить другим. И в этой книге — все, что мы хотели рассказать… Или ты считаешь, что мы что-то упустили? Не знаю… В жизни было так много дней — и замечательных, и не очень…

— Ты как будто прощаешься. А мы оба знаем, что это не так. У тебя остался твой чудесный план. Твой театр. Или ты мне сейчас скажешь, что он и не был самой большой мечтой твоей жизни, Рафаэль?

— Да, конечно, артист, но только вот…

— Ой-ей-ей! Я, кажется, явно слышу в твоем голосе ностальгию. Тебе грустно?

— Нет, ты же прекрасно знаешь это, артист. Пожалуй, я немного устал. Столько воспоминаний, а сколько еще выпало из памяти!

— Неужели ты думаешь, что сейчас сможешь одурачить меня? Ради бога, Рафаэль! Зачем лгать мне?

— Нет, я тебе не лгу. Мне вовсе не грустно, клянусь. Я скорее немного опустошен. Или, по крайне мере, на душе у меня осталось гораздо меньше, чем было, когда я начинал свой рассказ.

— Кончено же; прости… я вовсе не хочу показаться легкомысленным. На протяжении сотен дней мы говорили о тысячах ушедших дней. Это естественно, Рафаэль.

— В жизни было столько всего, что я почувствовал, что мне надо это выплеснуть и освободиться… и что... ну… Ты прав, артист. Да, сейчас я ощущаю себя слегка опустошенным… достаточно опустошенным и… словно обнаженным перед всем миром.

— Может быть, боишься, потому что по изложенному на этих страницах люди смогут узнать, каков ты на самом деле?

— Ну... да, артист. Ты прав. Наверное, именно так. Ты же знаешь, какой я скрытный…

— Да ну тебя, Рафаэль, разве не это подтолкнуло тебя написать эту книгу?

— Да, ну и что с того? Это правда. Но правда и то, что именно это, в конце концов, и может оказаться для меня самым трудным.

— Самым трудным? Что такое «трудно», по-твоему?

— Ну… Вот так раскрыться перед публикой. Не знаю. Сейчас меня одолевают сомнения. Не знаю, хорошо ли я сделал, рассказав обо всем.

— А сейчас, над чем ты смеешься?

— Знаешь, мне весело, потому что… в конце концов, мы добрались в книге до этого места, а хоть кто-то что-то узнал?

— Время покажет это, Рафаэль. Время. Как обычно.

— Да. Ты прав... время. Только Время. У меня в голове полная неразбериха. Дело в том, что, с одной стороны, я рад. А с другой — мне безумно хочется плакать. Ты знаешь, что писать — не моя стихия. Я рассказал о своей жизни до этой вот минуты. Обо всем, что казалось мне важным, радостным или грустным, или ярким и колоритным. Если где-то и не хватает литературных красот, это в избытке восполняется живостью изложения. Кроме того, назад пути нет. Через несколько часов рукопись окажется в руках издателя, а потом будет отпечатана и в виде книги попадет в магазины, к публике, и перестанет быть моей. И, по правде говоря, я даже не знаю, нравится мне это или нет. Я не уверен в том, что она сделана наилучшим образом. Я недоволен, нет.

— А ты когда-нибудь был хоть чем-то доволен, Рафаэль?

— Старик…

— Да не увиливай! Не был, даже в минуты славы. Ни в минуты, когда нам казалось, что мы можем коснуться неба.

— Это я-то? Нет, друг мой. Нет, артист, потому что мы разложили все по полочкам, и теперь все узнают правду. У тебя еще хватит нахальства... Сказать, что я… Это всё твои жалобы, твоя неуверенность, твои тревоги… Разве это я в тот день, поддавшись панике, сбежал?..

— Ну, хорошо, хорошо. Но мне кажется, ты забыл, что я такой, каким ты хотел меня сделать.

— Тут ты прав. Абсолютно прав… Артист…

— Что?

— Понимаешь, мне трудно говорить об этом… но еще труднее промолчать…

— Так говори же. Я тебя слушаю.

— Мы с тобой вместе просмотрели нашу жизнь и очень многое из того, что мы сделали. Мы жили очень интенсивной жизнью, разве не так?

— Да, и что с того?

— Ну, то… что, как только мы закончим книгу, как только мы ее закроем… я хотел бы отдохнуть.

— Так мы уже начали!

— Нет, артист, пожалуйста, не сердись. Ты должен понять. Может быть, у меня не такой запас прочности, как у тебя, и поэтому я устал. Очень устал. Пойми, столько лет… и, кроме того, теперь все совсем не так, как раньше. Одни уже ушли, другие уйдут…

— Ты не можешь поступить со мной так. Не можешь бросить меня сейчас. Я понимаю, что ты женился, у тебя семья и множество забот, которых не было прежде. Раньше мы с тобой были вместе. Только вдвоем. Теперь все по-другому. Но ты не можешь бросить меня…

— На что ты намекаешь?

— Ни на что я не намекаю, просто прошу, чтобы ты не оставлял меня, Рафаэль. Я дал тебе все, что ты хотел, у тебя есть все, о чем ты мечтал… Я выполнил все, и даже больше, разве нет? Скажи мне хоть это!

— Да. Ты все выполнил. И даже слишком хорошо.

— Я сделал все это, чтобы увидеть тебя счастливым.

— Однако о том, чего ты просишь, и речи быть не может.

— Почему?

— Потому что сейчас самое время отдохнуть.

— Пожалуйста, не позволяй этой минутной слабости взять над тобой верх… Я знаю, каким утомленным ты себя ощущаешь, я понимаю тебя, вижу твою усталость, но и ты тоже пойми меня. А завтра? Если завтра мне никто не позвонит… и не прочитает моего имени ни на одной афише, не увидит моего лица ни на одном театральном фасаде, и так далее… Такое «и так далее» больнее и бесконечно мучительнее, чем любая усталость. А завтра что? Отказаться от всего, чем я жил и кем стал? Отбросить жизнь в сторону? Потому что если сейчас сдашься, то начнешь разрушать все, что создал. Что я буду делать, если не выйду на сцену, если никто не станет мне аплодировать? Что я буду делать, если никто меня не вспомнит? Ты не можешь покончить со мной прямо сейчас… Я — часть истории! Я сам творил историю!

— Историю? Не надо, пожалуйста!..

— Да, так говорится здесь, в этой книге, и это правда, все это правда. Ты сам рассказывал об этом, слово за словом! Страницу за страницей!

— Не обманывай себя. Все, кто здесь, на страницах этой книги, говорили о тебе с таким восхищением, через какое-то время забудут тебя. Они отрекутся от тебя… и на твое место придут другие. Неужели ты настолько слеп, что не видишь такой простой вещи?

— Нет, нет! Тысячу раз нет!

— Как это нет? А сам… ты кем себя считаешь? Поразмысли об этом. Как ты думаешь, кто ты такой? Ответь, положа руку на сердце. Оглянись вокруг. Неужели ты думаешь, что они будут помнить то, что ты сделал?

— Поэтому необходимо продолжать! Надо продолжать, и у тебя достаточно внутренних сил, чтобы сделать это. Продолжать! Продолжать! Продолжать!

— Но до каких пор?..

— Пока будут позволять силы и Бог.

— То есть… всегда?

— Не сомневайся ни единой секунды. Всегда, всегда!

— И я никогда не смогу отдохнуть?..

— Такие люди, как мы, обречены никогда не знать покоя. Это наша судьба. В этой профессии отдыхает только тот, кто ни на что не годится. А я гожусь. В этом можешь абсолютно не сомневаться. Я гожусь, Рафаэль.

— Вечно ты прав. Поэтому ты всегда побеждаешь. Но на какую-то минуту я почувствовал себя таким измотанным…

— Таким измотанным, что забыл о твоем театре? О театре, который тебя ждет и который ты спроектировал и создал в своем воображении?

— Мой театр!

— И пока он не осуществится, я не желаю видеть, как кто-то займет мое место. Поторопись, Рафаэль. Завтра у нас по плану Нью-Йорк, и надо собрать чемоданы.

Завтра.