Во время одного из выступлений в «Эль Патио» я потребовал, чтобы мне предоставили больше места для сцены, поскольку владельцы, видя, сколько народу остается каждый вечер на улице, решили поставить такую массу столиков, что мое жизненное пространство свелось к минимуму. Когда я выступаю, находясь в своей стихии, мне необходим простор! Я категорически запретил им обкрадывать мое пространство — сцену — добавленными столиками. Сетуя и извиняясь, они поспешно выполнили мое требование.

Тем не менее, когда я возвращался, в зале вновь ставились лишние столики, вторгающиеся на мою священную территорию.

Так продолжалось до того дня, пока, сытый по горло этим издевательством, я не заявился вместе с моим менеджером намного раньше обычного времени, до появления публики, и заставил убрать мешающие мне нелегальные столы и стулья. Мне пришлось сделать так несколько дней подряд, повторяя этот ритуал, пока они не поняли, что у них ничего не выйдет и со мной такие шутки не пройдут. Кстати, там, где дело касается профессиональных интересов — шутки не проходят.

Но однажды появилась Донья со своей обычной свитой верных поклонников.

В зале яблоку было негде упасть, но, зная, что никто, даже сами архангелы, не могут отказать Донье абсолютно ни в чем, я вызвал своего менеджера и попросил его поставить необходимое количество столов на то место, которое я с таким трудом отвоевал, запретив занимать его. Эти манипуляции сопровождались протестами, подчас весьма яростными, счастливчиков, которым были обещаны места у самой сцены. Добавочные столы поставили, накрыли, тарелки и приборы заняли положенные им места, но… (тут вмешались законы природы, которые явно ничего не знают о Доньях) к ним нельзя было подойти, ни с какой стороны, разве что подлететь по воздуху. Я уже говорил, что все помещение было заполнено до отказа. Донья, по свойственной ей привычке, пришла с опозданием. Я не ношу часов, но всегда знаю реальное время. А она — нет, хотя и имеет восхитительные часики. Донья, и пусть меня поправят, если кто-нибудь сумеет доказать обратное, за все время своего божественного существования даже отдаленно никогда не была пунктуальной. В тот вечер она со всем своим эскортом оказалась в глубине зала, у самых дверей. Между ней, со всей ее свитой, и столами, которые только что поставили, было целое море сотрапезников и стульев с наброшенной на их спинках одеждой. Препятствие на первых взгляд непреодолимое... для смертных, естественно.

Донья с неподражаемым изяществом, которое невозможно описать словами, разулась, взяла в каждую руку по туфельке, и с присущей только ей грацией пошла поверх этого океана людей и столов. Элегантно, дерзко и естественно… Когда зрители поняли, о ком шла речь, то свои яростные протесты сменили на самые горячие аплодисменты.

К тому времени она уже дала мне прозвище — оно ей очень нравилось, — которому я не смог найти никакого другого объяснения, кроме божественного каприза Марии Феликс. Для нее я был не кем иным, как ее «конем». Она звонила мне в гостиницу в самое неподходящее, самое невообразимое время, чтобы сказать этим своим глубоким голосом, словно выходящим из-под земли, по которой она ходила: «Мой конь, как же ты пел вчера вечером!»

В другой раз, во время одного из моих бесчисленных турне по этой стране, я участвовал в программе-марафоне — выступая шесть часов подряд в прямом эфире и на экране, на котором появлялись такие великие личности как Кантинфлас, Лопес Тарсо, мексиканская актриса Долорес дель Рио, Либертад Ламарке и так далее. Целью марафона был сбор средств для Эль Мехиканито — маленького мексиканца, то есть для бедных мексиканских детей. Это было так давно, что передача, как я помню, шла еще в черно-белом варианте. (Спустя несколько лет я торжественно открою в этой стране цветное телевещание.) Я, разумеется, пригласил Донью. И, как всегда, мне тотчас же пришла в голову «гениальная» мысль попросить ее рассказать анекдот. К моему удивлению, она это сделала. Зрители решили, что у меня есть магические способности, и их восклицания свелись к следующему: «Рафаэль заставил Донью рассказать анекдот на телевидении!»

На что только не пошла бы Мария Феликс ради своего «коня». Она меня любит, а я ее обожаю… хотя в то же время боюсь как огня. Потому что Донья — это опасность во плоти.

Да еще какая!

Мне вспоминается один из моих концертов в Мехико, похожий, скорее, на нечто из мира научной фантастики.

Концерт уже шел достаточно долго, и я пел разные песни, вдохновляемый энтузиазмом публики.

Помню, я заканчивал исполнять одну из песен, требующую большого эмоционального напряжения, сил и актерского мастерства, из тех, что доводят до изнурения. По привычке, я после такой сложной песни, дабы немного придти в себя, перехожу к чему-нибудь более спокойному, мелодичному — к песне, которая больше проговаривается, нежели поется. И тут начало твориться что-то совершенно невообразимое. У меня всегда после исполнения таких песен немного трясутся руки. В тот незабываемый день меня поразило, что тряслись не только руки, но дрожал я сам, весь, с головы до ног. «Приплыли, Рафаэль, — подумал я. — Если ты будешь доводить себя до такого, если не научишься хотя бы с минимальным благоразумием контролировать свои эмоции, тогда заканчивай и пошли отсюда.

Выступать нужно с полной отдачей, это верно, но не доводить же себя до инфаркта. Ты еще очень молод! Ты еще слишком молод, парень, чтобы отдать Богу душу ни за понюшку табаку ради какого-то си бемоль».

Поэтому я глубоко вздохнул и пошел к табурету, откуда спел следующую, очень нежную, очень мягкую и гораздо более спокойную песню. Когда я сел на табурет, то мне показалось, что он слегка шатается. Песней, которую я пел, была «Тема любви». Тем не менее, посмотрев в зал, я заметил нечто странное. Зрители напряженно вцепились руками в столы, словно ожидали моей реакции (которой не было, ибо я не знал, что происходит). Дело в том, что и оркестр звучал уже плохо и, в конце концов, совсем почти смолк. Что, черт возьми, делает Мануэль Алехандро, как все это может звучать у него в таком, мягко говоря, беспорядке?!

Я оглянулся назад и увидел, что Мануэль исчез вместе с почти всем составом оркестра. Лишь два понурых скрипача оставались на своих местах и казались совершенно парализованными чем-то, чего я не в силах был понять.

Я посмотрел на большую потолочную люстру и увидел, что она качается из стороны в сторону, словно маятник огромных часов. Прежде чем продолжать этот необычный рассказ, я должен уточнить, что все это произошло в мельчайшие доли секунды.

За кулисами изменившийся в лице Пако Гордильо, которого я таким никогда не видел, подавал мне какие-то знаки глазами, руками, телом, — в общем, всем.

Я подошел к нему, чтобы узнать, в чем дело.

— Я могу узнать, что, черт побери, происходит? Что происходит с публикой? Все по местам!

А мне уже все кричали:

— Дрожит!

— Что дрожит? — спросил я, окончательно разозлившись.

— Всё! Это землетрясение!

Но вместо того, чтобы скорее бежать к выходу, я остался стоять на сцене. В зале сидели зрители, отчаянно уцепившись за свои столики, словно за якоря. Как только дрожание закончилось и я продолжил петь, оживление и отдача тех людей превратились в нечто невероятное.

Нет слов, по крайней мере, у меня, дабы описать состояние людей, исполненных надежды благодаря тому, что я привнес спокойствие в необычной ситуации, исполняя песни как и в любой другой день. Они зависели от того, что делал я, от моей реакции на подземные толчки, сотрясающие землю. Они встали, и, словно речь шла о внезапном коллективном безумии, начали выкрикивать самые странные и необычные комплименты.

Не знаю, какая сила заставила меня остаться на сцене. Видимо, что-то подсознательное. Я знал совершенно точно, что если поддамся панике и побегу, как почти все мои, то это может закончиться трагедией. Если бы я своим бегством, совершенно понятным с человеческой точки зрения, спровоцировал паническое бегство всех тех людей, которые заполнили зал, при небольшом проходе, остававшемся для выхода, то они затоптали бы друг друга. Самые сильные прошлись бы по самым слабым и это была бы настоящая катастрофа. Только от одной мысли об этом меня бросает в дрожь. При всем том, это было не просто землетрясение. Это было одно из наиболее сильных землетрясений из тех, что сотрясали мексиканскую землю. Ну что тут еще скажешь!

Когда мы смогли выйти из зала, то нас ожидало скорбное зрелище. Было ясно, что это было настоящее бедствие. Полные отчаяния люди были охвачены ужасом, здания разрушены.

Несколько дней спустя я узнал, что «Эль Патио» организовал среди присутствовавшей в тот вечер публики сбор средств, и на эти деньги заказали у ювелира золотую копию микрофона фирмы «Shure», каким я всегда пользуюсь, с таким посвящением: «Когда поет Рафаэль, даже Мексика сотрясается».

Позднее мне пришлось пережить еще два землетрясения. Одно, более легкое, снова в Мексике, и второе в Токио. Я только что прилетел после концерта в Осаке и принимал ванну в своем номере. Когда началось землетрясение, я не понял, что происходит. Я только видел, что вода в ванне переливается из одного края к другому, накрывая меня.

Когда я понял, в чем дело, то голый и перепуганный выскочил в коридор. Но там никого не было. Только одна горничная невозмутимо прошла мимо моей двери. Ни землетрясение, ни отсутствие на мне одежды, ничто не возмутило ее спокойствия. Должно быть, для неё это было обычным делом. Я в полном смущении вернулся в свой номер.

Мексика, не умаляя достоинств других стран, является моей второй родиной. В течение многих лет у меня напротив леса Чапультепек был свой дом. Там я жил так, как мне нравилось: каждый вечер пел, дети ходили в детский сад, а мы с Наталией часто посещали таких интересных людей, как Руфино Тамайо, Габриель Гарсия Маркес, Кантинфлас, Мирей Матье, Энтони Куинн, Шарль Азнавур, Эмилио Эль Индио Фернандес, Колумба Домингес… Там я познакомился с Ампаро Ривеллес, ставшей впоследствии одной из лучших подруг нашего дома.

Я также подружился со многими мексиканцами. Это — Мигель Алеман — нынешний губернатор штата Веракрус, крестный отец моего сына Мануэля, сын бывшего президента Мексики. Его супруга Кристиана Мартель, француженка, бывшая «Мисс Мира»; Хакобо Заблудовский — один из лучших телеведущих, и его супруга Сарита; Габриэль Аларкон (отец и сын); Ренэ Леон, также мой кум, и его жена Аврора (бывшая Мили из известного кинодуэта Пили и Мили); Рауль Веласко, вручивший мне моего первого Геральдо — высшую мексиканскую награду; Моника Мансанарес, отец которой Эдуардо был архитектором моего мадридского дома; отец Хосе Сенобио, имеющий очень близкое отношение к моей жизни (именно он венчал нас с Наталией в Венеции, крестил нашего сына Мануэля и провел мессу в честь нашей серебряной свадьбы); моя дорогая «тетя» Малу Алварес Амескита и многие, многие другие имена наших друзей — артистов. Лола Белтран, Луча Вилья, Сильвия Пиналь, Игнасио Лопес Тарсо… Несомненно, что я назвал не всех, но они знают, кем являются для меня, и смогут меня простить.

И ты, дорогой Хайме Рентерия, всегда в моей памяти, как творец моего успеха в Мексике.

Ах, Мексика… Моя Мексика.