Во время моего более чем краткого пребывания в Кольменаре, где я выполнял долг перед родиной, начали происходить различные события. Все одновременно. Казалось, будто судьба только и дожидалась, когда меня призовут на службу, чтобы обрушить на меня такой поток событий.

Это немного напоминало месяцы, предшествующие фестивалю в Бенидорме, только сейчас все произошло в считанные дни. И, кроме того, я был в армии.

Официально, по крайней мере.

Почти с самого первого дня я, по тем или иным причинам, занимался лишь тем, что уходил из военного лагеря и возвращался обратно. Уходил и возвращался, но не из прихоти.

До меня начало доходить, что есть люди, которым моя карьера была не безразлична, и им не хотелось, чтобы ей был нанесен урон или она вообще оборвалась из-за того, что я буду тратить время на муштру в казарме. Таких людей было гораздо больше, чем я тогда мог догадываться.

С другой стороны, наша встреча с лейтенантом уже состоялась, и он вел себя по отношению ко мне так любезно, как только мог. Это был очень обходительный человек, но как хороший вояка он не мог отступить от своих принципов.

Мне бы не хотелось, чтобы у читателя создалось впечатление, что я хотя бы на секунду был огорчен фактом моего призыва на военную службу. На свете не так много вещей, которые могли бы расстроить меня. Это не сочетается с моим образом существования. И стилем жизни. И, как уже было сказано, с первых же минут, смирившись с неизбежностью воинской службы, я все свои мысли обратил на планы относительно своей будущей карьеры, намереваясь пройти службу с наименьшими для себя потерями. В этом отношении присутствие в части моего соседа, лейтенанта, меня очень успокаивало. Хотя не припомню, чтобы я обращался к нему по какому-нибудь конкретному поводу.

События, непосредственно касавшиеся меня, происходили не в армии.

Это было не в ней. Все они разворачивались за ее пределами.

Перед отправкой в казармы я записал — не без противодействия (а то как же!) моей фирмы грамзаписи — песню «El pequeño tamborilero» (Маленький барабанщик). Она должна была выйти на диске с несколькими другими рождественскими песнями.

Художественному директору фирмы «Испавокс» другие песни, такие как «Noche de paz» (Тихая ночь), «Blanca navidad» (Белое рождество) или андалузская рождественская песня маэстро Гордильо показались не такими уж плохими, но он серьезно возражал против записи «El pequeño tamborilero». Свой отказ он обосновывал тем, что на рынке уже была песня в оригинале, на английском языке, которую исполнял не кто иной, как Фрэнк Синатра. И, кроме прочего, еще и тем, что, по слухам, даже с голосом Синатры песня «El pequeño tamborilero» не слишком хорошо продавалась в Испании.

Они не могли решительно отказать мне, потому что наши отношения уже не допускали резких действий. Мы могли спорить и обсуждать дела, но слова «запретить» или «нет» исчезли из словаря обеих сторон. Аргумент версии Синатры для меня ничего не значил, поскольку при всем моем уважении я не Синатра. К счастью или к несчастью. А испанский язык не имеет ни черта общего с английским.

Я напомнил им, что то же самое было с песней «Ma vie» (Моя жизнь) Алена Баррьера. Он пел ее, естественно, по-французски, и она с относительным — весьма относительным — успехом продавалась в Испании. Моя версия на испанском языке распродавалась, как свидетельствуют цифры, значительно успешнее, и гораздо большим тиражом. Помимо всего прочего еще и потому, что большинство людей меня понимало.

После долгого обсуждения он все же согласился записать «El pequeño tamborilero».

На первых порах с песней не происходило ничего особенного.

Все началось в конце ноября 1965 года.

Я уже был в Кольменаре, когда мне позвонили с испанского телевидения, чтобы я принял участие в специальной рождественской программе, и именно — с песней «El pequeño tamborilero». В студии соорудили рождественский вертеп с настоящими фигурами из плоти и крови, немного напоминавший то, что называют «живой вертеп», только в этом случае люди, насколько я помню, оставались неподвижными.

Впервые для записи моей песни на телевидении было привлечено столько народа и технических средств. На самом деле, это было одно из первых произведений испанского телевидения, вокруг которого было столько шума — во всех смыслах. Режиссером был Хосе Мария Керо, и уже этого было достаточно.

Пока все было отлично. Вначале, получив предложение, никто об этом не подумал. И вот тут-то и разразилась настоящая трагедия.

Маленький барабанщик, то есть я, был острижен под ноль, и это все портило. Я не мог выйти на всеобщее обозрение с голым черепом. И это было ясно, как Божий день.

Появились большие сомнения.

Я уже решил было отказаться от предложения, что означало устроить харакири бедному барабанщику. И в какой-то мере — маленькому Рафаэлю тоже. Пако, недолго думая, объяснил мне, что спасением, единственным спасением, был парик. Я наотрез отказался, не раздумывая. Парик — да никогда. Решительное нет. И ни слова больше.

Я не знаю, о чем я думал, отвергая то, что было единственным выходом.

На что я надеялся? Что у меня вдруг отрастут волосы? Или придумал другой метод? И если так, то какой выход из этой ситуации я видел?

При мысли об этом меня одолевает смех, поскольку полагаю, в то время мне бы и в голову не пришло просить Бога вернуть мне мои волосы.

В любом случае, я крепко вцепился в свое «нет». А мое упрямство уже тогда было достаточно всем знакомо. Но Пако ушел поговорить с Эдоардо — знаменитым парикмахером, одним из самых известных в Испании того времени, и привел его ко мне домой вместе с париком. На первый взгляд это было нечто большее, чем парик, — огромная бесформенная копна волос.

«Давай я его тебе надену». — «Нет уж. Ни за что. Я же сказал — никаких париков».

Все окружающие пытались выбить из меня эту дурь насчет париков. Они хором настаивали так долго, что я, обозлившись, разрешил напялить на себя чужие волосы.

Эдоардо начал работать — немного подрезал здесь, подравнял там, состриг тут, все это неторопливо и с большой осторожностью (я знаю об этом, потому что мне рассказали потом, так как сам я все время просидел с закрытыми глазами, проклиная про себя все на свете).

Через некоторое время я услышал, как кто-то сказал: «Ну что, упрямец, как тебе?»

Я понял, что обращаются ко мне, открыл глаза, взглянул в зеркало, которое мне подставили, и… мне не оставалось ничего иного, как только сдаться перед очевидностью: Эдоардо превратил этот парик в точное, совершенно точное подобие прически, которая была у меня до того, как я простился с волосами.

По правде говоря, это было просто произведение искусства. Я храню его до сих пор. Серьезно! Это настоящий парик, а не убожество Сантьяго Каррильоприм.23-1!

Он был так хорошо сделан, что, явившись на запись программы, я в перерыве подходил к актерам, чтобы подкрепиться и удостовериться, не скажут ли мне что-нибудь. Но — ничего.

— Привет. Как жизнь? — говорил я.

Если мне удавалось обратить на себя внимание, то наибольшее, что мне удавалось выудить, был вежливый ответ:

— Спасибо, хорошо. Как ты?

До тех пор, пока наконец — я помню это, потому что в тот раз мой близкий друг очень развеселился — я не подошел к Карлосу Ларраньяга и не спросил его самым интригующим голосом:

— Ты не замечаешь во мне ничего необычного?

Карлос, всегда такой сердечный и отзывчивый, сказал мне, улыбаясь одной из своих неповторимых улыбок:

— Необычного? Нет.

— Посмотри на меня получше. Ничего не замечаешь?

Он снова взглянул на меня, теперь более внимательно.

— Ну-ка, посмотрим, приятель. Чего необычного? Что такое особенное я должен заметить?

И я, словно открывая ему страшную тайну, — думаю, что я даже понизил голос, — признался:

— У меня парик!

— Парень, никому не говори об этом — совершенно не заметно. По-моему, тебе так даже лучше.

Я объяснил ему все проблемы с военной службой. Мы хохотали, будто нас одолел весь смех мира. А его мнение меня очень успокоило.

В тот вечер программа шла в прямом эфире. Ничего нельзя было повторить. Я чуть было все не испортил. Из-за опилок…

Знаете ли, из-за рассыпанных на полу опилок у меня так зудел нос, что я начал чесать его. Разумеется, внутри. А меня показывали самым крупным планом!

С пальцем в носу. И Керо, хорошему человеку, это, пожалуй, не доставило такого удовольствия, как мне.

Я извинился. Потому что на самом деле сделал это не намеренно.

Телепередача немного напоминала спектакль в «Сарсуэле», но получила гораздо более широкий отклик. Естественно, потому что телевидение уже проникло повсюду.

Ее смогла увидеть вся Испания.

На следующий день диск уже разлетался как горячие пирожки. Многие, не знавшие названия рождественской песни, просили в магазине «ту песню, где Рафаэль вчера вечером засовывал палец в нос».

Думаю, этот был самый раскупаемый диск за всю мою карьеру. Я считаю так по очень простой причине — не только потому, что в тот год он продавался тоннами, но и потому, что с того времени и до сих пор он хорошо расходится в каждое Рождество. И всегда в промышленных количествах. И все потому, что еще не появился на рынке рождественский диск, который был бы принят публикой так, как «El pequeño tamborilero» или «El niño del tambor» (Мальчик с барабаном), как его называют в Америке.

Случай с моим барабанщиком не был чем-то исключительным. Не то чтобы такие вещи часто происходили в мире грамзаписи, но иногда они все же случаются. Есть проходные песни, каковых большинство. Но есть песни, которые остаются навсегда, становясь традицией. Своим «El pequeño tamborilero» я, выражаясь языком звукозаписи, схватил удачу за хвост и уже не выпускал ее.

Среди круговорота всех этих событий, происходивших почти одновременно, в один из дней нам позвонили с предложением представлять Испанию на конкурсе Евровидения.

Были представлены две песни Маноло Алехандро: «Yo soy aquél» и «Mi regalo».

Выбрали «Yo soy aquél».

И теперь становится понятным, почему вопрос о моих отлучках из лагеря стоял на повестке.

Начались постоянные звонки начальству казармы с испанского телевидения. Звонил лично Хуан Хосе Росон, предупреждая, что меня должны освободить от любой работы, которая могла бы повредить моему голосу или нанести ему хоть малейший ущерб, «потому что своим пением он приносит Родине больше пользы, нежели своей службой в армии».

Обо всем этом я, разумеется, узнал много позже. Хотя я был не настолько глуп, чтобы не понять, что в части я был единственным человеком, которому не нужны были никакие разрешения. Никакие. Я вел себя очень осмотрительно и, прежде чем куда-либо идти, всегда ждал, когда за мной придут либо позовут. И всегда делал удивленный вид. Словно говоря: «Ах! Это меня?»

Для того, чтобы представлять Испанию на конкурсе Евровидения с песней «Yo soy aquél», меня выбрали просто наугад, что называется, ткнув пальцем в небо, не стану этого отрицать. Меня предложили Артур Капс, Федерико Гальо и Хуан Хосе Росон, ответственные за проведение конкурса.

Пако примчался в казарму, чтобы рассказать мне эту новость.

Мы обнимались и прыгали от обуревавшей нас радости. Но это были внешние проявления.

В глубине души я был озабочен. Весьма озабочен. В конце концов, я был в армии, и мне попросту могли запретить отлучаться из казармы. Кроме того, в тот момент я не мог знать, кто стоял за всем этим.

Я сказал Гордильо: «Послушай, Пако, надо что-то делать, вдруг им что-нибудь внезапно втемяшится в голову и они не позволят мне уехать. Это своеобразные люди. И, кроме того, они будут правы. В конце концов, я же на службе. Для моего спокойствия проверь хорошенько, как обстоят дела. Мне бы не хотелось упустить этот поезд».

Пако отправился к Росону, и тот устроил ему встречу с Мануэлем Фраго Ирибарне, тогдашним министром информации и туризма. Пако видел его лишь несколько минут, потому что министр собирался уезжать.

Он объяснил Фраге ситуацию и настаивал на том, что мое место — перед камерами. На Евровидении. Что я больше принесу пользы Родине, выступая там, чем сидя взаперти в казарме. Дон Мануэль внял голосу разума и — только для того, чтобы избежать каких бы то ни было проблем, как он объяснил Пако, — приказал выдать мне действительный в течение пяти дней паспорт. Похоже, он сказал что-то вроде: «Пусть едет, споет и вернется продолжать службу. У него разрешение на выезд из Испании и въезд. Ровно столько времени, чтобы поучаствовать в Евровидении. И ни днем больше».

Это сцена так и стоит у меня перед глазами. А закончил Фрага словами: «Да! И передайте ему от меня, чтобы он победил».

Два мотоциклиста привезли разрешение в казарму, и в ту же ночь я спал у себя дома.

Мы вылетели в Люксембург.

Оркестром должен был дирижировать Рафаэль Ибарбия, а не Мануэль Алехандро, как мне того хотелось. Не потому, что я что-то имел против Ибарбии, напротив, а потому, что Маноло был одним из лучших моих друзей. И, кроме того, автором песни «Yo soy aquél».

Со мной приехала вся моя компания. Мне испанское телевидение оплатило дорогу и проживание в отеле, но всем остальным членам стаи пришлось платить из своего кармана за все, включая билеты и отель, как положено по закону. Я рассказываю об этом, потому что их общество имело большое значение для поддержания моего духа и уверенности в себе.

В ту поездку все прошло отлично. Все на нервах, но никогда в жизни я столько не смеялся.

Я не буду останавливаться на курьезах — они были, и весьма забавные — и перейду непосредственно к сути.

Я расскажу лишь кое о чем необычном, что очень тронуло меня и что хранится среди лучших воспоминаний, связанных с моей карьерой.

В тот день, когда я репетировал «Yo soy aquél» в студии люксембургского телевидения, в окружении тысяч камер, и ошеломленных исполнителей из всех европейских стран, и всех присутствовавших там музыкальных критиков, случилось событие если и не совсем необыкновенное, то, по крайней мере, исключительное.

Когда я закончил песню, оркестранты поднялись, отложили в сторону инструменты и устроили мне роскошную овацию.

Кроме этого, столь весомого знака, — так как этот оркестр работал со всеми, и я не видел, чтобы нечто подобное делали по отношению к кому-либо еще, — в тотализаторах мое имя также стояло под первым номером.

По общему мнению, я был победителем.

На следующий после репетиции день парижские газеты откликнулись на столь необычную реакцию оркестра по отношению ко мне и моему исполнению песни «Yo soy aquél», также назвав меня претендентом на премию.

Казалось, что все уже ясно, но…

Все случившееся потом — это уже часть истории самой песни.

Умудренный прошедшими годами и накопленным опытом, я скажу здесь не лукавя то, о чем всегда думал, хотя до сих пор еще не говорил: «В тот год, когда я во второй раз поехал на Евровидение, я не добился победы, но все же вышел победителем».