В один прекрасный день маэстро Гордильо сообщил мне приятное известие о том, что радиостанция «Голос Мадрида» приглашает меня на прослушивание для участия в конкурсе в Бенидорме.

На радиостанции была небольшая студия, что-то вроде маленького театрального зала, на улице Иларион Эслава, где в течение трех месяцев предполагалось проводить полуфинальные выступления конкурса. Оттуда же, только намного позже, я проводил «Рафаэль шоу» на радиостанции «Кадена сер».

Но прежде чем продолжить свой рассказ о конкурсе, я бы хотел сделать несколько уточнений.

К тому времени, когда начались отборочные выступления, благодаря стараниям отца Пако и при некоторой поддержке братьев Гарсия Сегура я уже обладал входным билетом. Позже мы будем сотрудничать с Альфредо, и он станет моим большим другом.

Я также столкнулся с жестким противостоянием: категорическим неприятием отца Аугусто Альгеро, которому я перешел дорогу на конкурсе. Я никогда не мог понять такого поведения, поскольку спустя какое-то время он стал моим другом.

Была еще одна девочка, Марибель Ляудес — потом ее больше знали как Карину, — которая также приходила в аудиторию на репетиции. Ей уже приходилось выступать в Бенидорме, с одной из песен Мануэля Алехандро, но тогда она не прошла. Ей очень захотелось повторить попытку, но к ее неудовольствию и большому огорчению ее матери, которая, говоря на профессиональном жаргоне, «была ее толкачом», — выбрали меня. Как всегда и везде в таких случаях, в Бенидорме не обошлось без всякого рода интриг, мелких подстав на все вкусы. Искали великие имена, и мне приходилось проскальзывать через заднюю дверь.

В который раз соглашусь с моей дорогой мамой по поводу того, что все это напоминало тайны двора Борджиа; куда ни кинь взор, везде попытки каких-то интриг, и если бы зависть была проказой, то все коридоры и театральное закулисье, — по крайней мере, мне так виделось, — были бы переполнены прокаженными.

Как всегда происходит в таких случаях, в день, когда мне должны были вручить чек и поздравить как победителя, все присутствующие, закатив глаза, словно глядя на седьмое небо, очень серьезно говорили, что о победе Рафаэля они знали, еще будучи в утробе матери. Вокруг этого события ходило множество разных разговоров. Приведу несколько примеров: «Сколько раз я говорил, что если этот мальчишка будет участвовать, всем остальным ничего не светит…». Так говорили наиболее благоразумные. Менее осторожные восклицали, уязвляя проигравших: «Кому вообще могло в голову прийти принимать участие в конкурсе в тот год, когда в нем принимает участие Рафаэль?» Более дерзкие говорили: «Сколько раз на протяжении этих месяцев я называл имя этого мальчика как бесспорного победителя?» Другого рода разговоры шли от «информированных»: «Мальчишка, поет с колыбели, я знаю его жизнь, как никто другой. Ведь ему дали премию в Австрии, когда ему было всего девять лет, и потому он должен был победить, как бы там ни было».

Я еще много чего мог бы рассказать об этом, но просто уже устал повторять весь этот бред, который несли некоторые люди. Те, которые еще за несколько дней до этого события не только ломаного гроша не давали за Рафаэля, но с пеной у рта осипшими от крика голосами смешивали меня с дерьмом, теперь клялись честью своей матери, что в Бенидорме победил лучший, и что сегодня Рафаэль — лучший в Испании. Однако оставим в покое провидцев!

В своих воспоминаниях я ограничусь только рассказом о событиях, которые мне довелось пережить.

Что же касается Бенидорма, то все было так. Не хватало еще одного последнего исполнителя, поскольку в конкурсе должно было участвовать 10 конкурсантов. То есть, нужен был еще один певец. Не обязательно моего стиля исполнения. А я, с присущей мне решимостью, был более чем готов взвалить на себя эту ношу.

Тогда была мода на твист, и я, конечно же, решил спеть твист.

Если бы мне предложили спеть оперу, я бы ее спел! Как уже сказал, я решился бы на что угодно!

Короче, меня выбрали, чтобы закрыть список. Мне дали четыре песни. Они были совершенно новыми, и мне пришлось репетировать их в различных аудиториях, прежде чем спеть на публике.

Публика никогда не вызывала у меня страха. Она милая. Я привык к ней с самого детства. Ну, во-первых, школа церковного хора и сарсуэлы отца Эстебана. Затем были радиоконкурсы и другой опыт, и я без тени сомнения могу утверждать это, поскольку это что-то совершенно для меня естественное, чему я не придаю ни малейшего значения. Публика никогда не вызывала во мне страха.

Я ее уважаю. Но никакого страха. Я вижу публику только в качестве своего союзника. И никогда в качестве врага. Более того, с ней я чувствую себя защищенным. До такой степени, что, если когда-либо почувствую себя плохо, то скажу: «Минутку, как вы будете слушать меня, если я плохо себя чувствую. Мне плохо. Поэтому если я вдруг пущу “петуха”, или в какой-то момент с чем-то не справлюсь, то вы меня уж простите, пожалуйста. И не переживайте, концерт будет идти от первой и до последней песни. Я ничего не буду сокращать».

И они знают, что так и будет.

Своей искренностью и простотой я превращаю публику в своего сообщника. Освободив, таким образом, свою совесть, мне нет нужды что-либо утаивать, и все идет своим чередом, как по маслу.

Выходя после концерта, люди, конечно, говорили: «И это он так пел, плохо себя чувствуя, а как же он поет, когда хорошо себя чувствует?» Вот такими всегда были мои отношения с публикой. Люди знают, что я искренен и, что бы ни случилось, я буду им абсолютно верен. И они меня поддерживают.

И если замечали что-то странное в моем голосе — из-за простуды или усталости по причине длительных гастролей, — всегда находился кто-нибудь, кто кричал мне: «Не напрягайся, нам достаточно тебя видеть!» За всю мою долгую артистическую карьеру мне это кричали на разных языках. И даже на русском!

С тех пор много воды утекло.

Это произошло в Мексике. Об этом ходило много разных историй, но эта особенно врезалась в мою память, совпав с днями, когда я впервые дал подряд семнадцать сольных концертов в театре на три тысячи зрителей. Тогда там о сольных концертах понятия не имели, как впрочем и в Испании до тех пор, пока я не сделал это в театре «Сарсуэла» и во Дворце Музыки, но к этому мы еще вернемся в свое время.

Было воскресенье, день моего отъезда.

Кому-то пришла в голову идея организовать конкурс паэльи, в котором участвовали Марио Морено, Кантинфлас — великий, многосторонне талантливый человек, — и мои близкие друзья Хакобо Заблудовски и Мигель Алеман, сын бывшего президента Мексики, тогдашний губернатор штата Веракрус. Там также присутствовали Габриель Гарсия Маркес и владелец телестанции «Телевиса» Эмилио Аскаррага, который совсем недавно ушел от нас.

Дело в том, что Заблудовски привез воду из Испании (качество воды имеет большое значение для приготовления риса), а морепродукты он заказал в Галисии.

Естественно, тогда он никому ничего об этом не сказал. Вооружившись таким образом, Заблудовски выиграл конкурс!

Только спустя какое-то время он признался в своей хитрости. Поди знай, было это правдой, или он наврал с три короба.

В Мексике привыкли обедать довольно поздно. Теперь уже меньше. Я предупредил, что должен буду уйти поспать во время сиесты, поскольку в полвосьмого у меня был концерт и, кроме того, речь шла о моем последнем дне, о моем прощании с мексиканской публикой в этом сезоне.

Однако мое предупреждение провалилось как в дырявый мешок. И когда я уже собрался исчезнуть, было уже полшестого вечера. Или чуть больше.

В общем, я приехал в театр, не отдохнув во время сиесты. Это было ужасно. Я так спешил, что даже не побрился перед выходом на сцену.

Запыхавшийся, не переведя дыхание, я вышел, и в результате — пустил несколько петухов!

Но поскольку я умею вовремя остановиться, и имею обыкновение освобождать свою совесть в связи с неблагоприятными обстоятельствами, то посреди третьей песни я резко остановился, заставив замолчать и оркестр, и обратившись к тем трем тысячам зрителей, сказал: «Все говорят обо мне, что я большой профессионал… Это ложь!»

Зал пришел в замешательство, все начали конфузливо перешептываться, в то время как я продолжал: «Это ложь! Настоящий профессионал не веселится и объедается до половины шестого вечера и не прибегает в театр, задыхаясь от усталости, и не выходит на сцену в таком виде, словно так и нужно. Так что хорошо запомните, что с этого дня я не профессионал».

Зрители начали аплодировать и кричать: «Нет!»

Но я попросил тишины и продолжил: «Я всегда признаю свои ошибки и недостатки. И если бы я был хорошим профессионалом, как обо мне говорят, то обязан был отменить концерт, поскольку нахожусь не в лучшей форме. Но поскольку я знаю, что многие из вас приехали из Пуэблы и Веракруса или других городов, то, чего бы мне это ни стоило, я буду петь. Поскольку сегодня мое последнее выступление, то я не могу сказать вам — приходите завтра. Вы не должны страдать из-за моей халатности. Таким образом, с вашего позволения я продолжу, и пусть будет на все воля Божья!»

Говорить это и оставаться спокойным было не просто. Я редко чувствовал себя так, как в тот сезон.

Выходя из зала, зрители, подозрительно переглядываясь, говорили: «Все это было заранее подготовлено. Он вполне здоров. А “петуха” вначале пустил намерено, дабы оживить номер. По-моему он просто нас разыграл!»

Вот они, знатоки, которые ничего не понимают.

Огромное большинство моей публики знает, что я всегда искренен с ними, и поэтому доверяют мне, а я доверяю им.

Мои отношения с публикой — это взаимное доверие, которое существовало всегда. Это то, что невозможно выразить словами.

Как мне рассказывали, всегда есть кто-то, кто путает мою природную искренность с преднамеренным сценическим трюком.

Как в случае в мадридском Дворце Музыки…

На моих концертах я всегда требую выставлять на одной из сторон сцены пюпитр со словами моих песен, так чтобы их могли видеть все. Так, на всякий случай.

В тот вечер я плохо начал песню «Sí, pero no».

Есть песни, которые если хорошо начал, то до конца уже ничего не случается.

Ты сам их перестраиваешь. По ходу пения ты можешь изменить слова, и обычно все заканчивается успешно. Мне достаточно хорошо удается исправлять какие-то ляпы по ходу, не останавливая, так сказать, мотор. Но есть такие, которые, если неудачно начать, то все идет наперекосяк. Просто катастрофически. Так вот, с этой песней «Sí, pero no» как раз именно так и произошло. И в тот день это случилось со мной во Дворце Музыки.

Я тут же прекратил петь. Я резко остановился и очень спокойно подошел к пюпитру, в то время как оркестр продолжал, что называется, импровизировать. Не спеша, найдя текст упомянутой песни и нужную строчку, ограничился лишь восклицанием: «Ах да, конечно!», и восстановил комильфо, как говорят французы.

Все это, естественно, не было заготовкой.

Я никогда этого не делаю. Я делаю так, как получается. Поэтому много ошибаюсь. И поэтому же иногда все выходит удачно.

Все то, о чем я только что рассказал, поможет читателю как можно лучше понять основные аспекты моих долгих, идиллических отношений с публикой — нашего взаимопонимания.

Но вернемся к фестивалю.

Я всегда жил надеждами и знал, что для меня этот день может стать большим прыжком в мечту. Бенидорм тогда мог превратиться в большой трамплин.

У меня было четыре песни, и все четыре прошли в финал.

За это короткое время, поскольку отборочный тур длился приблизительно два месяца, я полностью окунулся в реальность и стал строить планы на будущее. Вернее — мечтать.

На деньги, полученные за победу на конкурсе, я собирался вытащить мою семью из этой проклятой комнатенки на Карабанчель и осуществить то, что в моем воображении представлялось гигантским шагом к славе — оплатить обложку журнала «Первый план», который был тогда одним из главных среди журналов мира театра и кино. Он был не единственным в своем роде, насколько я знал, но пользовался огромной популярностью публики и был чрезвычайно престижным. Я спинным мозгом чувствовал, что выход на обложке «Первого плана» — наилучший способ войти в свою мечту через парадный вход. А если бы этого оказалось мало, то я также планировал оплатить обложку журнала «Ночь и день», и еще…

В общем, сказка о молочницеприм.9-1. Но в моем случае, только до сих пор. Поскольку у меня не было ни малейших намерений пролить молоко из кувшина. Однако чтобы превратить мечты в действительность, надо упорно над этим работать. Для того чтобы все осуществилось, необходимо прилагать неимоверные усилия.

Несмотря на мое страстное желание и полную самоотдачу для осуществления моей мечты, несправедливость должна была вмешаться, чтобы везение мне хотя бы немного изменило. Сейчас, когда я в своих воспоминаниях дошел до этого момента своей жизни, профессиональной карьеры — мне кажется, будет справедливо поделиться с моими читателями тем, чему время научило меня, относительно успехов в моей профессии.

Я глубоко убежден, что в шоу-бизнесе абсолютно не сложно добиться успеха. Иногда достаточно одного удара судьбы, ряда обстоятельств, которые сходятся — возможно, совершенно случайно — в цепи случайностей, совпадений и напряженной работы. Возможно, такое утверждение, что достичь успеха не представляет труда, чересчур смелое. Поскольку тот, кто не рожден для этого… Ну, в общем, не рожден.

И тогда действительно сложно.

Они могут привлечь все свое желание, всех своих имиджмейкеров, купить всю рекламу и заручиться поддержкой больших звукозаписывающих компаний, привлечь все естественные и сверхъестественные силы, но где там!

Если у тебя этого нет в крови — успеха добиться очень сложно. И даже может так статься, что невозможно. Без таланта, возможно, некоторых еще удастся сбить с толку на какое-то время. Но обманывать всех и всегда невозможно.

В любом случае, самое сложное — это из года в год поддерживать заданный успехом темп. Преодолевая миллионы преград, трудностей и мелочей, от которых надо быть зависимым.

Двадцать четыре часа в сутки, на протяжении всей жизни.

Когда ты говоришь, чтобы говорить. Когда ты молчишь, чтобы молчать.

Это действительно очень тяжело. Никоим образом я не хочу, чтобы люди думали, что это путь, устланный розами. Он может быть таковым, но эти розы имеют семиметровые шипы! Шипы, которые необходимо обходить. Поскольку каждое утро ты сталкиваешься с пятьюдесятью тысячами проблем. И так все двадцать четыре часа, день за днем. Проблемы большие и незначительные, которые тебе необходимо разрешить лично.

И сегодня, и завтра тоже, и послезавтра, и на следующий день, и потом… Ну, поскольку дождь не всегда всем нравится.

Этого нельзя делать только ради денег. Ради денег не стоит.

Маэстро Гордильо и его сын Пако, руководствуясь правом на меня и непоколебимой верой в мои возможности, завели меня, как мне тогда казалось, в такие дебри, где нужно было держать ухо востро.

Вокруг все настолько кипело, что того и гляди где-нибудь взорвется.

Я знал, что та сложная и напряженная ситуация могла иметь не более двух возможных вариантов финала. Или произойдет что-то очень уж важное и прекрасное, или я навсегда уеду домой.

Во мне все настолько напряглось, что я думал, что не выдержу такого напряжения, несмотря на кажущееся внешне абсолютное спокойствие. Внутри меня бушевал ураган, выворачивая всю душу наружу. Я отношусь к этому типу людей. И это как раз та моя сторона, которую мне нравится утверждать в глазах остальных. Уверенность, спокойствие, терпение.

Как бы там ни было, даже если все это было внутри меня, тот отборочный тур представлялся сплошной нервотрепкой.

Каждый раз, когда я заканчивал песню, то, исходя из аплодисментов публики, повторял про себя: «Эта песня пройдет». Должна пройти. И она проходила!

Я стал постоянным посетителем мадридской церкви «Хесус де Мединасели». Я просил Христа о том, чтобы прошла та или иная песня (а заодно и все остальные тоже). Я всегда обращаюсь к Нему, Богу, когда возникают какие-то проблемы.

И даже сейчас.

Если я нахожусь в Мадриде, то иду именно в эту церковь, а если нет, то в любую другую. Оказываясь в трудном положении, или предчувствуя, что не смогу сам разрешить проблему, я иду прямо в церковь.

Я вхожу и обращаюсь непосредственно к Богу, с просьбой или чтобы поблагодарить. И всегда выхожу намного спокойнее. Внутренне умиротворенным, с уверенностью в том, что все, что я предприму, получится, потому что это того стоит. И всегда так и случается. Мое отношение к Богу это очень личное, недаром я половину своей жизни провел в церкви, и всегда ношу в своем сердце своего Христа, церкви Мединасели.

Говоря об этом конкретном периоде моей жизни, я очень часто чувствую, что невозможно применять концепцию определенного времени в нашем обычном понимании. Казалось, что все вокруг меня куда-то устремляется, что совершенно логично, если учесть соединение ряда различных событий. Сама мысль об этом — изнуряет. Столько всего за такой короткий промежуток времени!

Тем временем, я продолжал посещать академию, где работал над своим голосом, поскольку никогда не отказывался от любой возможности учиться. Продолжать учиться.

Хочу пояснить свое мнение о том, что никогда не следует допускать ошибку, говоря себе: «Наконец-то мы достигли!» Никогда всего невозможно достичь, и стоит такому случиться, даже один единственный раз, — все, пиши пропало. «Попутный ветер навсегда утихает», как говорят в Мексике: то, что было дано, — заканчивается.

Внутри меня зарождалось беспокойство, которое советовало мне, кроме радиоконкурсов, — в которых я под различными именами выиграл все, что было возможно, поискать в этой жизни еще что-нибудь. Назад пути уже не было. Я свой путь выбрал.

Однажды, при посредничестве одного человека, которого звали Хуан Паломо, я познакомился с менеджером — никогда не мог понять, был ли он владельцем или только импресарио, — одного шикарного зала развлечений, под названием «Ла Галера», который располагался на улице Вильялар, — говорю «располагался», поскольку его уже нет.

Это довольно элегантное помещение было заполонено «симпатичными» женщинами. Что в те годы было совершенно нормальным для всех мадридских залов этого типа. Сеньоритами, не обремененными моралью, то есть легкого поведения, как их тогда называли, думаю, что и сейчас тоже.

Хуан Паломо узнал, что им нужен был певец, и предложил мне попробовать. Маноло Алехандро сделал мне одолжение и взялся мне аккомпанировать на пианино. Мы привезли с собой его песни, которые он впоследствии записал. В моем имени еще не было этих «ph», которые появятся позже. Совсем скоро.

Но на то прослушивание я пришел, будучи еще Рафаэлем через «f».

В первую нашу встречу с менеджером этого зала мы договорились, что мои пробы пройдут в промежутке между вечерним и ночным шоу того же дня.

Этот сеньор прослушал меня в первый же день в своем зале, поскольку хотел услышать, как я пою перед публикой.

Было чуть больше девяти. Часть людей ушла. Думаю, что в полумраке зала остались лишь парочки завсегдатаев, занятых собой. Об этом последнем не думаю, а констатирую.

Маноло сел за пианино, а я начал петь. Я старался быть спокойным, но внутри меня все дрожало от волнения. Мертвый от страха внутри, и довольный собой снаружи. Не стоит и говорить о том, что с самого начала меня слушал только Маноло, естественно. Пары, как я уже сказал, занимались своим, и им было недосуг слушать какого-то желторотого юнца, который еще не был Рафаэлем через «ph». Хотя я находился совсем рядом.

Я пел. Не знаю, что они увидели во мне, но я их «завел». Там были «они» — сеньоры-клиенты, с «ними» — симпатичными сеньоритами, занимаясь тем, чем занимаются в таких местах: целовались и обжимались. Это было совершенно обычным делом для такого рода фривольных мест. Какими бы разными они ни были.

Я смотрел на них и никого не видел. Все было как в тумане. Несмотря на обстановку и окружение.

Я спел четыре песни. После первой мне зааплодировали. Причем сильно. Я бы даже сказал, оглушительно. То же произошло и с остальными песнями.

Между мной, моим голосом и теми парочками произошло что-то необычное. Я буквально приручил их, заставив оставить свое занятие и обратить свой слух и взгляды на меня. Что-то совершенно непонятное, приятное и близкое внутри не позволяет мне забыть тот момент моей жизни. Это что-то одновременно очень нежное, ошеломляющее и теплое. Кажется совершенно неправдоподобным, чтобы такая малость могла вызвать такие теплые и захватывающие чувства, вытащив на поверхность памяти несколько минут из прошлого. Я глубоко убежден, что как я, так и Пако и Маноло увидели в неожиданной реакции той специфической, и такой трудной, публики — знак. Предчувствие успеха. Что-то, что сказало нам, что мы на верном пути.

Ставя себя на место зрителя, я думал, что, наверное, было бы очень приятно видеть появившегося там худощавого мальчишку — а я тогда был даже чересчур худощавым, поющего такие страстные песни:

Хотя, конечно же, мальчишке, впервые надевшему длинные брюки, было не менее приятно наблюдать, как по мере его пения полной страсти песни, парочки отстранялись друг от друга и начинали смотреть на меня широко раскрытыми от удивления глазами, словно восклицая: «А это что такое? Нужно посмотреть, как из-за любви страдает этот несчастный мальчик».

Я еще не дошел и до половины первой песни, когда вдруг осознал, по тишине и вниманию, которые были буквально осязаемы, что они бросили все и слушали только меня. То, из-за чего они никогда бы не пошли в Галеру.

Когда я закончил петь все четыре песни, и та публика стала просить меня спеть еще, то единственное что пришло мне в голову, так это оглянуться на Мануэля Алехандро, словно в поисках помощи.

Поскольку Маноло всегда был очень уравновешенным и спокойно относился к таким вещам. И хорошо делал. Хотя, могу предположить, что и у него внутри все было не очень спокойно.

Было ясно, что и он, и я испытывали себя. И хотя у него уже была премия от консерватории, как лучшему пианисту, но совершенно очевидно, что «Галера» стала для нас испытанием огнем. Для него не как пианиста, а как композитора.

Вот таким образом мы вышли сухими из воды. Все прошло просто великолепно. Да что там, более чем!

В то время Маноло переводил тексты и версии иностранных песен на испанский язык, для издательства «Augusto Algueró», отца. Этим я хочу сказать, что и он был начинающим.

И Пако Гордильо на тот момент уже стал без пяти минут менеджером, хотя он еще этого не знал и ни копейки не брал за это, правда, желания заниматься инженерным делом у него с каждым разом становилось все меньше.

Тогда Пако еще за меня не говорил. Но однажды он сказал: «Оставь это мне». Вот так он стал моим менеджером.

В этот день я отдохнул, сказав себе: «Ладно, красавчик, мухи отдельно, котлеты отдельно».

И тем утром или вечером, неважно, мне стало так легко.

У Пако есть один очень грациозный жест, когда он поддергивает рукав, будто собираясь начать боксировать, и вдруг — р-раз! — резкий выпад вперед: накося выкуси! У него это очень хорошо получается. Просто феноменально. Он сделал для меня больше, чем кто-либо. Он всегда умел защитить своего артиста, даже в экстремальных случаях. Он все для меня делал, и я перед ним в неоплатном долгу. Кроме того, я многому у него научился.

Однако вернемся к тому счастливому прослушиванию в Галере. Я пел и смотрел на Маноло, словно спрашивая его, и какого черта мне делать потом? Он же вместо ответа брал первые аккорды первой песни, которую я спел. Я сразу же понял, что мы повторим все четыре песни. И я начал все с самого начала. Поскольку я не умел приветствовать публику, то лишь улыбался. А те мужчины и женщины, уже почти позабыв о том, зачем пришли, начали аплодировать.

Все четыре песни, которые я знал, мне пришлось повторить три раза. То есть двенадцать раз. Пока они не устали.

Наконец мы закончили и ушли в кабинет менеджера. Его звали Тони Лоуренс. Не знаю, было ли это его настоящим именем или артистическим псевдонимом, поскольку когда-то он был певцом. Он был, если мне не изменяет память, американцем, или просто янки, и довольно сносно говорил на испанском. Как бы то ни было, он предложил мне остаться и петь в его зале месяц, за 200 песет в день, минус его комиссионные. Как ты почти во всем и всегда была права, мама! Мне оставалось сто восемьдесят песет, и петь я мог только вечером, поскольку был еще несовершеннолетним. То есть совсем еще маленьким, и не дотягивал до требуемого законом возраста.

Хорошо, что у меня было хотя бы свидетельство артиста.

Можете себе представить, уважаемый читатель, но Маноло не получал ни гроша за свою игру, а Пако не имел даже символического жалования.

Таким образом, имея временное удостоверение, то есть письменное разрешение отца, свой голос и руки Мануэля на пианино, этот сеньор, то бишь я, начал каждый вечер петь в Галере с таким успехом, какого у меня никогда на том этапе моей карьеры не было. Поскольку первый успех, как и первая любовь, никогда не забывается. Сколько бы их потом ни было.

Маноло начал сочинять для меня новые песни, совсем не похожие на те, которые я слышал по радио и собирался включать в свой репертуар: «Cuando calienta el sol», «La novia» и другие популярные на тот момент.

Как я уже говорил, Маноло не брал ни копейки за свои труды.

Ночь, предшествующую нашему дебюту в Галере, он провел буквально не сомкнув глаз, для того чтобы мне не пришлось по несколько раз повторять четыре песни из предполагаемого прослушивания, и подготовил репертуар ко дню нашего первого официального выступления.

Смешно подумать, но из всех песен, которые я пел на фестивале в Бенидорме, не было ни одной Мануэля Алехандро, по той простой причине, что он не представил там ни одной своей песни. В тот год, конечно. Несколько лет спустя он победил на фестивале с другими исполнителями. Я же больше никогда не пел песен, с которыми выступал в Бенидорме, за исключением двух из них. Не знаю почему.

Деньги, которые я зарабатывал за свои выступления в Галере, я тратил на такси. Во мне уже очень сильно укрепилось убеждение в том, — конечно же, неосознанно, — что место артиста только на сцене, и что он должен быть окружен завесой таинственности. Думаю, что мое поведение в этом смысле было, есть и будет лучшим, что касается моей карьеры, естественно.

Когда я возвращаюсь из своих всегда длительных туров, то обычно уединяюсь у себя дома.

Здесь всегда бывают друзья. Наши, и наших детей. Но даже если бы их не было, то ничего бы не произошло, поскольку в кругу своей семьи я чувствую себя чрезвычайно комфортно. Поэтому я почти не выхожу на улицу. Разве что немного в праздники, на вечеринки или приемы. Что-то должно меня очень заинтересовать, чтобы вытащить из дома.

Моим девизом мог бы стать: «Не будь транжирой. Не трать время понапрасну».

Это врожденное, проявляется с самого детства: не растрачивать понапрасну имидж. Никто меня этому не учил, но я знаю, что должно быть именно так. Это очень благотворно отразилось и на моей карьере, и на взаимоотношениях с публикой. Хотя и заставило потерять большую часть моей юности. Я не слонялся по улицам, не ходил по забегаловкам и компаниям. Это нечто, что меня не коснулось. Как поется в одной из лучших песен, которую Маноло написал для меня:

Поэтому, когда я ехал в Галеру, то всегда брал такси. Я был глубоко убежден, что артист не может ездить в метро. Только не в метро! Мне было бы очень приятно ездить на транспортном средстве, которое могло быстро доставить тебя куда угодно, и так дешево. Но только если бы оно было пустым. Но это, конечно же, невозможно.

Вскоре я стал выезжать заграницу, поскольку там, где бы то ни было, меня еще не знали, и я мог до изнеможения, пока хватало сил, ходить по улицам пешком, заходить в разные места, оставаться самим собой, не рискуя быть узнанным.

Только бывая на отдыхе, в турпоездках, как говорится, со своим «полным самоваром», то есть с женой и тремя своими детьми, я хожу везде, чувствуя себя свободным.

Когда я работаю, такое невозможно. Я твердо уверен, что Рафаэлю, через «ph», так очень комфортно. Просто замечательно!

Успех в Галере я воспринял точно так же, как и то, что своим голосом заставил слушать меня с раскрытыми ртами всех в академии маэстро Гордильо. Или как если бы это была репетиция. Именно там, перед публикой того зала я начал формировать себя как артистическую личность. Я занялся поисками своего имиджа и манеры поведения на сцене, своих жестов работы руками и многого другого, что тогда вызывало едва ли не шок. Теперь все это уже никому не кажется странным, поскольку зрители уже привыкли к моей манере поведения на сцене, а в те времена все это очень обращало на себя внимание. Хотя, по правде говоря, это была моя единственная манера пения. Невозможно представить меня без рук… Меня даже стали называть «выкручивателем лампочек». Я стал сдерживать свою экспрессию, дабы пощадить немного людей, но что она, проклятая, делает со мной… Но я до сих пор продолжаю это делать.

Без своей, присущей лишь мне манеры выражаться руками я просто не могу петь. Просто не могу. Поэтому и не умею играть ни на каком инструменте. Я мог бы хорошо играть на пианино или гитаре. Но если мне занять руки — я не смогу петь. Ни даже говорить. Мне необходимо все выражать руками. Я настоящий латинос.

Для меня голос — еще один инструмент. И учтите, я не из тех, кого называют «Зеркальным артистом». Мне нет нужды видеть себя, для того чтобы придумать какой-либо жест. Мое отражение абсолютно мне ни в чем не помогает. Зеркалом я пользуюсь только при бритье.

Я абсолютно уверен, что с самого начала, всегда ношу артиста в себе. И что этот артист смог выразить себя только с помощью моих песен. Проявиться как артист я мог только через песню. Моим единственным средством артистического выражения всегда был, есть и будет — голос. Но голос как инструмент, дающий толчок многим другим моим средствам выражения. Хороший артист никогда не занимается самолюбованием. Тот, кто делает это, плохой артист.

На репетициях я расслабляюсь. Моя артистическая сущность была потрясена, пока я в качестве зрителя присутствовал на одном спектакле, в котором вообще не пели. С другой стороны, я пел с детства, не придавая этому ни малейшего значения, и школа отца Эстебана (совершенно бесценная, в отношении проверки моих артистических качеств) мне пригодилась на тот момент лишь для того, чтобы внушить мне мысль стать портным. Я вел на сцену артиста, который был во мне, а двигателем был мой голос. Я обладаю преимуществом выступать как певец, и поэтому, когда я пою, то всегда со слезами на глазах.

Это было самое прекрасное и незабываемое время в моей жизни! Я помню его очень хорошо. Именно в эти три месяца, предшествующие фестивалю, я вырос как артист.

Хотелось бы прояснить один момент, но, возможно, об этом уже говорилось раньше. Я не являюсь человеком цели. И никогда им не был.

Тем не менее, во мне есть нечто, что дает возможность предвидеть будущее. Я словно оставляю все лучшее, что есть во мне, на завтра. Что бы это завтра мне ни готовило.

У меня нет определенной цели, к которой я бы стремился. Не думаю, что это плохо. Поскольку если у тебя есть цель, то по ее достижению неизбежно возникает вопрос: «Ну вот, цель достигнута, А дальше что?»

Я не знаю, куда приведет меня моя карьера. И не хочу этого знать. Я хочу жить ею. Вот так, ею и живу уже 35 лет. Как быстро говорится… 35 лет!

Против ветра и приливов.

И вот я перед вами. Потому что я продолжаю.

Таков артист до конца своих дней. И даже после смерти артист остается артистом для своих почитателей.

Разве Гардель умер?

Воскрешая в памяти историю тех дней…

В те дни я был невероятно взволнован, поскольку видел, что где-то что-то должно было разразиться.

В те очень беспокойные дни я был на испанском ТВ, на гаванской аллее, где пел песню «Te voy a contar mi vida» (Я расскажу тебе о своей жизни), о которой никогда не расскажу. Вы знаете.

Это было в программе великого ведущего и моего друга Рауля Матаса. Аккомпанировал мне Мануэль Алехандро.

Обо мне уже начинали говорить. Мое имя было на слуху. Меня воодушевило приглашение Рауля. Это действительно была моя первая встреча со средством информации, которое сыграет очень важную роль в моей профессиональной жизни. Телевидение в Испании в то время только начиналось, конечно, не без проблем, но появление на маленьком экране имело для меня особую привлекательность. Хотя и было еще не очень распространено. В большинстве испанских домов телевизоров еще не было, а почти все, которые имелись, были в Мадриде. Очевидно, были проблемы с распространением сигнала и какие-то другие технические заморочки, как я думаю.

Что касается моей карьеры, то я интуитивно чувствовал, что дело начало двигаться. А я, естественно, не останавливался. События — одни больше, другие поменьше, происходившие вокруг моей персоны, образовывали поднимающуюся вверх кривую. Не с той скоростью, которой требовала моя нетерпеливость, но так было всегда. Я обречен жить торопясь. С моим неестественным ускорением.

Внезапно, как всегда случалось и случается в моей жизни, события стали происходить одновременно. Все, одновременно.