Глава 7
Радиоконкурсы. Марсель Виванко. Академия маэстро Гордильо. Его сын Пако и Маноло Алехандро
Я стал связываться с радиостанциями Мадрида, которые проводили свои конкурсы по утрам, и принимал участие во всех, куда меня приглашали на пробы. Я прекрасно знал, что должен был делать, чтобы достичь того, желаемого, и с большим усердием принялся за работу. С одной стороны, время текло очень медленно, а с другой, мне не хватало минут, часов, дней чтобы сделать то, что я должен был сделать.
Особенно запомнились конкурсы на радио Мадрида, Испании и Межконтинентальном радио. Я метался от одного к другому и почти каждый день пел.
Одна из программ, которую вели Ферман и Энкарна Санчес, называлась «Доброе утро, Мария» (как жаль людей, которые ушли от нас так преждевременно). Другие передачи тоже имели довольно симпатичные названия: «Крути шар», которую вел Анхель де Еченике, «Узнайте своих соседей» и другие.
Я приходил, пел и всегда побеждал. Всегда.
Я сразу же завоевал симпатии и любовь сотрудников радио. Ответственные за выпуски программ, директора программ, техники, дикторы приглашали меня выступать в их программах еще, но поскольку этого нельзя было делать под одним и тем же именем — потому что повторные выступления одного и того же артиста не допускались, то им в голову пришла идея менять мои имена. И я это делал. Иногда был Рафаэлем Гранадос, в другой раз Марселем Виванко, потом… да сейчас уже и не вспомню. Да не так уж и много у меня было этих псевдонимов. Не больше трех. Просто я их менял.
Одно было абсолютно ясно, что я не мог называться просто РАФАЭЛЕМ. И свою фамилию я тоже не хотел использовать. Я должен был быть «Рафаэль такой-то» или просто Рафаэлем, но с чем-то еще. С чем угодно. Не знаю, смог ли я объяснить это. Я сам этого тогда не понимал. Но у меня не было ни малейшего сомнения, что именем — Рафаэль — без чего-то еще я пользоваться не мог.
Я хранил его, как золото, до того дня, когда выйду на сцену по-настоящему. Кроме того, я был совершенно уверен, что ему, имени, ещё чего-то не хватает… Вскоре придет возможность всерьез поставить вопрос об имени.
Но тогда это время ещё не пришло.
Итак, я начинал подготавливать свою грядку под посев. У меня уже был горшок, и нужно было наполнить его самой лучшей землёй, засеять семенами, постоянно поливать и заботливо ухаживать за всходами.
Нужно было, чтобы люди слышали мой голос.
Под разными именами, но мой голос.
Благодаря Богу я обладаю голосом индивидуального тембра. Настолько, что, даже услышав по радио в автомобиле, его сразу же узнаешь. И даже не услышав имени певца, без тени сомнения узнаешь, что это я. Даже если песня не очень известна.
Есть настолько индивидуальные голоса, настолько отличающиеся, что невозможно найти других похожих. Это я называю печатью Бога. Лола Флорес была отмечена этой печатью. Ею были отмечены Росио Хурадо, Росио Дуркаль, Хулио Иглесиас, Мария Долорес Прадера, Серрат и много других испанцев и не испанцев. Но есть и огромное большинство других, хотя и великих певцов, которых можно легко спутать с другими.
Ни с кем не спутать Пиаф, Лайзу Миннелли, Беко и Азнавура. Никогда не спутаешь Модуньо, Мину, Риту Павоне или Синатру.
То есть певцов, отмеченных особой печатью. Однако обратите внимание, это ничего общего не имеет с Высоким судом! Это имеет отношение к идентичности голоса. Можно обладать неповторимым голосом и манерой исполнения и... не обязательно быть великим певцом.
С самого начала люди замечали особый тембр моего голоса и спрашивали:
— Этот парень — тот самый Рафаэль Гранадос?
— Я бы сказал, что да… хотя нет.
— Возможно, Гранадос, или не Гранадос, — и, в конце концов, говорили, что это Марсель Виванко.
— Дело в том, что голос — я мог бы поклясться, что это тот же голос.
— Абсолютно тот же голос, не знаю имени, но голос узнаю точно!
Эта путаница в именах, а не в голосах, давала мне возможность принимать участие во всех тех конкурсах. Радио было единственным средством для начинающих. И мы все, начиная с Мари Пили Куэста (Анна Белен), Анхелинес Де Лас Эрас (Мариэтта для друзей, то есть Росио Дуркаль) и многие, многие другие прошли через все эти радиостанции и радиоконкурсы.
Премией на этих конкурсах, например, служили сто металлических песет и банка Кола-Као, производитель которой был их спонсором. Я помню песню о том, что если ты велосипедист, то, выпив Кола-Као, станешь лидером гонки, а если ты боксер, то мастерство принесет тебе победу.
Так я провел довольно много времени. …Много для меня — это месяц, ну, полтора. Иногда и двадцать четыре часа для меня было слишком много.
Я все еще ходил в коротких штанах. Носил их до — даже не знаю, до каких пор! И был очень счастлив. Со мной происходило что-то очень странное, совершенно не похожее на то, что происходит с большинством парней, спешащих казаться взрослыми. Я не торопился стать взрослым. Они всегда все спешат, куда-то бегут и потом умирают от старости.
Не знаю почему, но мне никогда не хотелось, чтобы время шло быстрее…
На радиостанциях я встретил многих прекрасных людей, которые потом стали моими большими друзьями: Хосе Луиса Пекера, Мигеля де лос Сантос, Хоакина Пелаэса, Хоакина Прата, Хуаниту Гинсо, Кармен Перес де Лама, Энкарна Санчеса, Анхеля Солера, Лолу Сервантес, Антолина Гарсия, Луиса дель Ольмо, Фермана, Мануэля Амадо, Бобби Дегланэ, Рауля Матаса… и много-много великолепных голосов и людей. Некоторые исчезли. Другие, к счастью, нет.
С другой стороны, я уже долгое время учился в академии маэстро Гордильо.
Я ходил туда каждый день. Что бы ни происходило.
Учеба в академии превратилась для меня в святую обязанность. Обязанность и привычку.
Академия находилась недалеко от Тирсо де Молина и почти примыкала к Латинскому театру. Чтобы добраться туда, я садился на метро, где обычно встречался со своей первой подругой по профессии, Росио Дуркаль. Эта великолепная женщина много раз платила за меня в метро. «Куда едешь?» — спрашивала она. «Домой», — обычно отвечал я. Чтобы вернуться домой, я должен был пересаживаться на линию Альварадо, и она, зная, как плохо у меня с финансами, часто оплачивала мне билет.
Иногда даже покупала мне бутерброды с кальмарами. Самые вкусные, которые я когда-либо ел в своей жизни! Они стоили три с половиной песеты. Я помню эту деталь с той скрупулезностью, с которой память обычно хранит не имеющие значения вещи. По крайней мере, с позиций сегодняшнего дня. Я порой не могу вспомнить названий улиц, по которым проходил миллион раз, и тем не менее до последнего сантима помню стоимость этих бутербродов с жареными кальмарами. Понятно, ведь названия улиц не утоляют голод. А бутерброды — да! И еще как утоляли! Или, по меньшей мере, его приглушали.
Это не значит, что у нее было много денег, но, конечно же, больше, чем у меня в то время. И в этом не было ничего удивительного.
Несколько раз мы ходили в кино. Я, в своих коротких штанишках, и она, ужасно красивая, уже полностью сформировавшаяся женщина.
В те времена большинство фильмов были разрешены к просмотру только людям старше 18 лет. Если посмотреть список, который вывешивался в церквях, выходило, что некоторые из них были в высшей степени опасными.
Когда мы с Мариеттой подходили к дверям кинотеатра, всегда происходило одно и то же. Контролер:
— А ты куда?
Я:
— Ну, сюда, в кино. Или не заметно?
Это должно было быть очень заметно, потому что контролер сухо останавливал меня:
— А ну-ка, предъяви! Паспорт!
Естественно, что его у меня не было, поскольку этот несчастный паспорт выдавали в шестнадцать лет. А мне не хватало до этого… Но Мариетта и я настаивали. И даже помню, что однажды все-таки добились своего.
Моя студенческая жизнь в академии текла своим чередом. Благодаря отцу Эстебану, я уже знал сольфеджио, и мне очень легко было петь. Думаю, что все эти знания я уже подрастерял. С другой стороны, это было очень важно — петь, репетировать, и это не было «долгом». Это было совсем не то, что ходить в колледж. Не казалось какой-то обязанностью. Академия нравилась мне, как ни одно место в мире. Больше даже, чем кино.
Что же касается радиоконкурсов, то настал момент, когда я их все выиграл, под различными именами, и однажды, когда уже не было что выигрывать, мне сказали: «Парень — всё. Больше сюда не приходи». И больше туда я не вернулся.
Вышеупомянутые уроки в академии заканчивались в семь. И потом появлялись профессионалы, в поисках новых песен. Это уже были маститые артисты. Певцы, которые в то время уже были на вершине: Хелу, Рафаэль Фарина, Марифэ де Триана…
Все они пели песни маэстро Гордильо.
Маэстро Гордильо! Исключительно необыкновенный человек, заслуживающий отдельной главы в истории моей жизни!
Сначала в школе никто особенно не обращал на меня внимания. Ну, разве что их удивляла сила моего голоса — парень, ну и голос у тебя! И обращал на себя внимание мой юный возраст и чувство ответственности сформировавшегося артиста. Хотя тогда во мне еще не проявлялись черты того образа, который я начал создавать.
Верно то, что с самого первого дня маэстро Гордильо заметил, что у меня хорошо поставлен голос. Ему еще не была известна вся история церковного хора и отца Эстебана, которая, несомненно, давала мне некоторое преимущество перед другими учениками школы. Благодаря отцу Эстебану, я поставил свой голос совершенно естественным образом, не занимаясь собственно вокалом. Да, голос у меня был уже поставлен. Поставлен интуитивно. Отсюда моя большая выносливость.
С самых ранних лет я свои вокальные данные не использовал в полную силу. Не расходовал их. Используя голос, я неосознанно, доверяясь инстинкту, искал лучшее звучание. И без усилий, совершенно неосознанно делал то, что в теории является довольно сложным: брал невероятные ноты, которых никто не мог взять. Именно это мне позволило выигрывать столько премий на радио.
Должен уточнить, что события, о которых я рассказываю — как конкурсы на радио, так и начало моих занятий в академии — происходили до эпизода выселения из квартиры и переселения в комнату на улице Карабанчель.
Напомню читателям, что все это стало следствием спектакля «Жизнь — есть сон» и моего самоосознания как прирожденного артиста… хотя еще и не зрелого.
В академии я познакомился с двумя персонажами, определившими всю мою жизнь и карьеру: Пако Гордильо и Мануэлем Алехандро.
Пако был сыном маэстро Гордильо и, когда мы с ним познакомились, учился на инженера. Он был единственным менеджером в моей жизни, до тех пор, пока мы работали вместе.
Пако Гордильо был единственным, кого я считал «своим» менеджером. Все остальные были для меня секретарями или гастрольными менеджерами, которые появляются при организации гастролей или составлении графика выступлений. Но менеджер — то есть, человек, который советует тебе, направляет, и точно знает, что лучше для тебя, который от твоего имени ведет дела — был в моей карьере только один.
У меня великолепная интуиция, я моментально чувствую вещи, которые заслуживают того, чтобы быть услышанными. Таким же образом знаю, когда я, и никто другой, должен решить некий вопрос. Я сразу же определяю все, что должен решить сам и для чего мне не нужно чье-либо мнение. Иными словами, мой инстинкт подсказывает мне, когда я должен принять единоличное решение. Это еще один аспект моей непоколебимой и почти слепой веры в себя, о которой я уже говорил. И еще раз повторюсь, поскольку без этой веры моя карьера была бы необъяснима. Или невозможна. Что, собственно, одно и то же.
Но Пако всегда пользовался моим абсолютным доверием. Что в моей профессиональной жизни было только по отношению к нему.
А было все так. Познакомившись с Пако, я сказал себе: «Этот дядя знает, что делает. Этот дядя хорошо подготовлен и всегда знает, куда идти».
И это притом, что в то время Пако еще учился. Тем не менее он очень хорошо ориентировался в артистической жизни, поскольку проводил все время в академии, помогая своему отцу. Точнее, делая копии партитур.
Кто бы мог сказать тогда, когда мы впервые встретились, что ради артистической жизни он оставит профессию инженера! Но вскоре это произошло.
Пако оставил карьеру по моей вине, но нисколько не сожалея об этом. Он все поставил на мою карту. Нужно быть сделанным из особенного теста, чтобы так рисковать. Пако Гордильо оставил все ради меня в тот момент, когда ничего еще не предвещало успеха. Ну, может быть, не совсем. Бывают случаи в жизни, когда дружба гораздо важнее чека, который тебе доверяют заполнить самому.
В эти первые трудные времена наше трио — Пако Гордильо, Мануэль Алехандро и я — фактически представляли собой трех мушкетеров без гроша в кармане.
Так втроем и жили.
Три идеалиста без гроша на еду и без собственной крыши над головой.
Относительно Пако и Маноло — это преувеличение, но относительно меня — это было чистой правдой.
Пако в течение долгого времени был для меня «моими ногами и руками». То есть всем. Без Пако я бы пропал. Это был такой этап в моей жизни, когда я без него не устоял бы на ногах. Позже уже нет. Все меняется, и в глубине души мы никогда не знаем, к лучшему это или худшему.
Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что человеческая жизнь — это тайна. Большая, чем смерть. Не ждите от меня объяснений. У меня их нет. Ваш покорный слуга — это «чистейшая интуиция», как сказали бы в моей любимой Мексике.
Бог мой! Как навалилась, запуталась, осложнилась моя жизнь в тот момент, о котором сейчас пойдет речь.
Пако Гордильо составляет часть моей истории. Почти с самого ее начала. Закончилось все тем, что я был дружком на его свадьбе и крестным отцом его первого сына. То же самое произошло со мной и с Мануэлем Алехандро.
В течение очень долгого времени мы трое были неразлучны. И продолжаем быть, в определенном смысле. Нас объединяет слишком много общего. Слишком много времени прожито вместе.
В самом начале, в мои первые месяцы учебы в академии его отца, мы с Пако только приветствовали друг друга при встрече. Привет и пока. До тех пор пока я не остановил его, чтобы поговорить. Или он меня. Потому что я тогда для всех был игрушкой.
Но как бы то ни было, однажды Пако заинтересовался мной. Он спросил, откуда я приехал и чем занимаюсь здесь, в академии. Я сразу же заметил, что его интерес ко мне был искренним, и что он по-настоящему интересовался моими делами.
Вы уже знаете, что я тогда уже оставил свои амбиции стать мужским портным и уже точно знал, кем буду. Что значит, кем я буду? Я уже был! Поэтому когда Пако меня спросил в первый раз, что я собираюсь делать в своей жизни, я со свойственной мне уверенностью, которая своей неожиданностью должна была его очень впечатлить, ответил:
— Я артист.
Удивленный уверенностью такого замухрышки, Пако захотел уточнить:
— То есть, ты хочешь стать певцом…
— Нет, я не сказал певцом. Я сказал артистом. Или нет? В общем, так. Я артист.
Эти слова словно обладали волшебной силой, ибо вместо того, чтобы удивиться моей наглости, Пако Гордильо начал действовать. За меня и для меня. Конечно, он рассчитывал на поддержку своего отца, дона Мануэля Гордильо, композитора, который вместе с Кинтеро, Леоном, Кирогой, Очаитой, Солано, Валерио и некоторыми другими правил в музыкальном мире.
В академии дона Мануэля Гордильо я репетировал андалузскую песню, то, чем он занимался. Думаю, что там я начал понимать андалузский. Или, для разнообразия, чувствовать его.
Пако начал везде сопровождать меня, заботиться обо мне. Начал заполнять всю мою жизнь вне дома. Он на все сто процентов стал для меня необыкновенно позитивным персонажем.
И Мануэль Алехандро тоже. Мануэль был творцом всех моих первых триумфов. Или, как он сказал, — у меня это записано его рукой — «моим портным». Потому что кроил песни «под меня». И он совершенно прав.
|