Главное меню

Пусть говорят

Пресса о Рафаэле

Гастроли в СССР

Книга Рафаэля

Испания

Форма входа

Поиск

Глава 8
Мое первое разочарование. Бар Кальдерон. Артист в деревне. Выступления в Леоне
Мануэль Алехандро работал в то время в так называемом пабе «фривольных нравов» под названием «Пикник», что на улице Баллеста.
Этот паб был типичным заведением своего типа и очень характерным для своей улицы. По крайней мере, на тот момент.
Я заходил туда, стараясь, чтобы никто меня не видел, и садился бесшумно на пол позади фортепиано, на котором играл Маноло. Там я и сидел, притаившись, очень тихо, так тихо, чтобы никто не мог услышать даже моего дыхания.
Конечно, ведь в моем возрасте мне нельзя было там находиться... В это место вход детям был категорически запрещен.
Как раз тогда Маноло начал сочинять для меня песни. И именно там, в «Пикнике», месте с сомнительной репутацией, куда, конечно же, мальчишек вроде меня не пускали, я с ними и знакомился.
Маноло вдруг тихо говорил мне: «Вот песня, которую я написал для тебя». И играл ее. Или: «А это еще одна новая песня, которую я тебе написал».
Вот таким любопытным способом мы представляли песню — мою песню, — хотя публика паба не имела об этом ни малейшего представления.
Пако Гордильо, в свою очередь, начал повсюду водить меня с собой. Хотя я уже и носил длинные брюки, к сожалению, все еще не был достаточно взрослым и, как того требовал закон, не мог посещать такого рода заведения.
Пако дружил практически со всем миром. И потому, что был сыном композитора Гордильо, и потому, что сам был не промах, имея среди своих знакомых кучу более или менее влиятельных людей. И он умел пользоваться этими связями — в лучшем смысле этого слова.
По правде говоря, было совсем непросто проводить меня во все эти заведения, завсегдатаем которых был Пако, поскольку хоть я уже и одевался как взрослый, но лицо мое оставалось детским. Это то, что в США называют baby face. Более того, я вообще всегда выглядел существенно моложе своих лет. (И слова Пако о том, что никто не будет меня внимательно рассматривать, были не очень убедительными).
Итак, я начал всюду ходить с Пако. За все и всегда платил он. Еще бы, ведь у меня не было ни гроша, как я уже не раз говорил. Он стал подвозить меня домой в своей машине, что избавляло меня от длинных пеших походов, которые мне приходилось совершать с малых лет. Но прежде всего, он искренне, всей душой стал заботиться о моем будущем. Что морально меня очень поддерживало. Не только потому, что он повсюду брал меня с собой, а еще и потому, что занимал все мое свободное время. Мы даже вместе гуляли с девушками.
Кроме того, я мог рассказать ему все, и обо всем. О том, что происходило у меня дома, о бедности, которая меня угнетала. Все.
Потому что, по правде говоря, я не знал, что делать с таким обилием проблем. Когда мне было плохо, я искал защиты у него.
Моим продвижением, как на первых порах, так и потом, когда я уже взял бразды правления своей карьерой в свои руки, мы занимались вместе с Пако Гордильо. Хочу пояснить тем, кто дошел до этого места, что я всегда сам продумывал свои дела, но обсуждал их непосредственно с ним. Не с третьими лицами. В течение многих лет Пако общался от моего имени, но любые наши планы мы всегда сначала обсуждали вместе.
Я полностью ему доверял, а Пако был хорошим советчиком.
Но вернемся в академию.
Я уже говорил, что оставался после занятий, чтобы послушать профессионалов и посмотреть на них. Чтобы учиться. Исключительно для того, чтобы учиться.
И тогда произошло мое первое разочарование.
Маэстро Гордильо меня очень любил. Этот необыкновенный человек начал впутывать меня в большие приключения. Он научил меня всему, что я умею, несмотря на то, что я все вбирал в себя чисто интуитивно. Я слушал его и впитывал услышанное, обучаясь естественным способом. По-своему. Я всегда все делал по-своему. Делал, делаю и — дай-то Бог! — надеюсь продолжать в том же духе. Это не означает, что я не ошибался. Но даже ошибаюсь я по-своему.
Артистами не становятся, ими рождаются. Артиста необходимо шлифовать, и делать это должен он сам, и наедине с самим собой. Это что-то вроде «самошлифования». Это слово, наверное, следовало бы занести в некий особый словарь для людей мира искусства.
Маэстро Гордильо очень энергично ручался за меня и порой впутывал в такие истории, что я не раз думал: «О боже, как же я отсюда выберусь?»
Но я выбирался.
Маэстро говорил мне: «Твоя мать родила тебя артистом. Ты — потенциальная звезда». И я весь день размышлял над тем, правду ли мне говорил этот человек, или же просто подшучивал надо мной. «Неужели это правда? Или он мне лапшу на уши вешает?» — обычно спрашивал я себя.
В тот момент своей жизни я был уверен лишь в том, что у меня не было ни гроша за душой, что меня должны были приглашать на бутерброды с жареными кальмарами. И даже оплачивать поездку в метро. Я был гол, как сокол.
Вот это я знал. Еще бы!
В общем, когда кто-то приходил искать таланты, маэстро указывал на меня. Хотя удача и не всегда выбирала меня. Как, например, в том самом случае, который я называю своим первым разочарованием. Сейчас я вспоминаю о нем с улыбкой, но тогда мне было совсем не весело!
Однажды в академии появился кинопродюсер. Он увидел Мариетту в телевизионном конкурсе и захотел снова увидеть и услышать ее, теперь уже вживую.
Маэстро Гордильо, как всегда, несмотря на то, что продюсер пришел непосредственно к Мариетте, попросил его взглянуть и на меня.
И он взглянул. Вот уж взглянул, так взглянул. Он посмотрел на меня и сказал: «Нет, ты не подходишь, ты чересчур некрасив».
Стараясь выдержать этот удар с максимально возможной элегантностью, я подумал: «Но какое отношение имеет красивость или некрасивость к хорошему пению?» К тому же, пусть я не был Марлоном Брандо, но и столь презрительного оскорбления не заслуживал. Какая бестактность!
В общем, мое лицо было не из тех, которые отбирали в то время для кино или телевидения, делающего тогда в Испании свои первые шаги.
Тот человек, так грубо оскорбивший меня, был тем, благодаря кому стала популярна Росио Дуркаль, которая снялась во многих его фильмах. Позднее мы с ним стали друзьями. Но никогда не работали вместе. Каждый раз, когда он пытался предложить мне какой-либо проект, я резко обрывал его: «О боже, нет!.. Я в кино? Куда мне! Я чересчур некрасив!»
В общем, встреча с этим моим другом стала моей первой пощечиной, полученной в этой профессии. Точнее, в этом профессиональном цеху. Да, потому что… Да черт с ними со всеми! — как говорил граф де Романонес.
Но жизнь продолжалась. А я продолжал полагаться на поддержку маэстро Гордильо и на его неуемную веру в меня. Так что каждого охотника за талантами, который приходил в академию в поисках нового дарования для какого-либо проекта, маэстро отводил в сторонку со словами: «Сначала послушайте этого паренька (это он говорил обо мне), а потом говорите что угодно…»
Маэстро Гордильо всегда заботился о том, чтобы я был, так сказать, местным любимцем. В академии я уже был чем-то вроде талисмана. Все обращались со мной как с привилегированной персоной. Всех поражал мой голос, естественность и детская внешность. Серьезность, чувство ответственности и трудолюбие ребенка. Все, казалось бы, шло хорошо, однако на самом деле в моей личной жизни не все было так гладко.
Мы все продолжали ютиться в несчастной комнатушке на Карабанчель. Однако меня не покидало чувство, что должно произойти что-то очень важное, что-то такое, что сможет изменить нашу жизнь к лучшему.
Эта надежда основывалась тогда на том, что я видел, как маэстро Гордильо, его сын Пако, один высоченный андалузец, которого звали Мануэль Алехандро, и все друзья и приятели по академии с широко раскрытыми ртами, закатывая глаза, слушали репетиции, в то время как маэстро повторял со своим кордобским акцентом: «Нужно видеть, как поет этот чертов мальчишка!»
Я пел с верой в себя, которая укреплялась с каждым днем. Непоколебимой, слепой и несгораемой верой в мои способности. Думаю, что тогда — да и на протяжении всей моей жизни — слово «уныние» для меня не существовало.
И действительно, события накатывались почти хаотично. Все происходило так быстро и интенсивно, что сейчас я не могу точно упорядочить цепочку своих воспоминаний обо всем том, что на меня навалилось.
Множество событий за очень короткое время, почти одновременно: отборочные выступления на фестиваль в Бенидорм, мой первый контракт в Мадриде, запись первого диска. До сих пор голова кружится. Буквально за несколько месяцев наметилось направление моей карьеры. Курс, по которому должна была пойти моя жизнь. Определилось всё. Господи! Всё!
Я начал посещать бар Кальдерон. Помещение на улице Atocha, прямо напротив артистического входа в театр, который дал имя улице. Я ходил туда не просто, чтобы посмотреть на артистов, посещавших его, а в надежде, что мне повезет, и мне удастся спеть или заполучить какой-нибудь контракт. И однажды это произошло.
Не помню точно как, но вдруг, ни с того ни с сего, мне повезло — или не повезло, но меня в самый последний момент взяли на замену.
Автобус с группой артистов под руководством импресарио по имени Лусаретта уже был почти готов отправиться на выступление в деревню неподалеку от Мадрида, названия которой я не могу вспомнить. Этот весьма известный в то время сеньор организовывал эстрадные представления и спектакли со звездами уровня Хуанито Вальдеррамы, Марчены и другими менее именитыми артистами этого популярного жанра.
Случилось так, что в самый последний момент перед отъездом не смог выступать один из артистов «telonero», так называли малоизвестных или совсем еще неизвестных эстрадных артистов, типа меня, которые должны были открывать представление, то есть выступать на «разогреве» у звезд, дабы те не выходили сразу. Кроме того, они должны были заполнять время.
Нужно было найти ему замену, а я как раз оказался там, и меня уже практически на ходу втащили в автобус.
Итак, меня увезли в эту несчастную деревню и, кроме того, для пущей важности, вменили в обязанность открывать спектакль. Именно так: я был «telonero».
Там меня впервые обозвали словом «педераст», этим характерным испанским оскорблением. Нет, чтобы сказать: «пошел вон, несчастье». Или «ты, дерьмо», или что-либо в этом роде, нет, они называют тебя педерастом.
Это был первый из трех раз в моей жизни, когда мне довелось услышать это слово в свой адрес.
Второй раз был на выходе из «Павильона», в Мадриде, в воскресенье вечером после концерта. Меня ждали сотни людей и, когда я садился в свой Линкольн, какой-то «сеньор» (очевидно, осмелевший, чувствуя себя в толпе невидимым), выкрикнул его. Я услышал его и, по случайности, увидел. Я пытался достать его, но полиция мне помешала.
Третий раз это было спустя несколько лет, в древнеримском амфитеатре в Таррагоне, на Фестивале Испании. В этот раз это слово выкрикнули, едва я появился на сцене. Я потребовал зажечь огни. И очень медленно, держа левую руку в кармане, среди гробового молчания, прошел через весь амфитеатр до другого конца сцены. Потом я снова поднялся на сцену, подошел к микрофону, и перед всей затихшей в ожидании толпой произнес: «Мне показалось, что я услышал нехорошее слово». За этим последовали бурные аплодисменты.
По правде говоря, я тогда не пел ни того, что сейчас называют «испанской коплой», ни песен, к которым пришел потом, ни «фламенко», которого ожидала публика. И обида некоторых вылилась в оскорбление.
Внимание, когда я говорю «фламенко» — именно так, в кавычках, — то имею в виду то, что публика с дурным вкусом в те времена понимала под этим словом.
Я не пел тогда то, что называли «фламенко», и никогда не хотел этого петь. Другое дело — настоящее Фламенко, без кавычек и с заглавной буквы. Искусство, которым восторгается сегодня весь мир. С этим Фламенко в моем искусстве связь действительно есть. Весьма выраженная. Я бы осмелился сказать, что, будучи андалузцем, я пою песни, пропитанные воздухом моей земли. И они близки к Фламенко.
Возможно, именно здесь и находится ключик к успеху, который имели очень многие из моих песен. Во всем мире любому достаточно просто услышать мое пение, чтобы понять, что я родом из Андалусии. Не зря же и автор множества моих лучших песен родом из Хереса. Это… придает песням соответствующий характер.
Впрочем, я не должен забывать, что также привношу эту мою манеру пения в произведения других великих композиторов, необязательно родом из Андалусии. Это музыкальные личности, которые сотворили для меня истинные шедевры, и которые будут появляться под своими именами на протяжении всего повествования. Моя благодарность им всем — бесконечна.
Вот несколько примеров: рулады фальцетом, которые я использую в песне «Yo soy aquél» — истинно андалузские; а исполнение «Los campanilleros» — настолько типично стилю моей родины; это же касается и «Te estoy queriendo tanto» и «A que no te vas?». Или той же «Aleluya del silencio», и столь популярной «Los amantes» и даже самой «Saeta de Machado». Мне ее записал Хуанито Вальдеррама на кассете (спасибо тебе, Хуан!), чтобы я изучал захватывающее пение в стиле саэта.
Но вернемся к нашему повествованию. К здешним и теперешним делам. Хорошо… к тогдашним. В том спектакле я был под именем Марселя Виванко, и, к счастью, это было только на один вечер. Но — я это прекрасно помню, хотя воспоминание совсем не доставляет мне удовольствия — я вернулся расстроенным. Униженным. Я спел, да, но какой ценой!
Но, будучи упрямцем, я подумал: «Некоторые люди ничего не понимают. Ну, они у меня узнают!» И продолжил посещать бар Кальдерон.
С Кармен Хара мы вместе пережили в этом баре еще одно приключение.
Я познакомился с Кармен в академии маэстро Гордильо, которая переехала из квартала Латина на спуск Санто-Доминго. Я часто встречал Кармен в кафе неподалеку, позже она стала моей ближайшей подругой, которой и является по сегодняшний день. Моей и всей моей семьи. Кармен, к тому же, приходится сестрой Соледад, которая позже станет женой Пако Гордильо.
Совсем недавно, когда я обратился к ее памяти, дабы воспользоваться помощью в весьма сложном задании по упорядочиванию стольких вещей, Кармен Хара рассказала мне, как она сама пережила это еще одно выступление, достойное упоминания благодаря своим необычным обстоятельствам. Особенно, если рассматривать все в свете сегодняшнего дня.
Это было в столичном Леоне.
Что касается этих «халтур», то иначе эти гастроли и не назовешь. Ну, кто еще осмелится на поездки в автобусах-развалюхах и проживание в таких же пансионах. Так можно ли их назвать иначе?
Мы с Кармен помним, что в Леоне тогда было очень холодно. Помним, как однажды нам довелось выступить три раза за день! Три раза… в трех разных кинотеатрах.
«Половина компании была в кинотеатре и, как только заканчивала вторая, мы сразу садились в автобус и ехали в другой. Мы страшно измучились от этой нервотрепки и от всех этих переездов, — вспоминает Кармен это приключение. — Кроме того, нам ничего не оставалось, как ходить между экраном и стеной, настолько все было забито, тем более во всех этих костюмах с обручами и огромными воланами. Как тут не помянуть теплым словечком всех предков Лусаретты и мать, породившую такие выступления. Ну и времена!»
Я тоже помню эту тесноту, о которой вспоминает Кармен, но очень поверхностно. Зато отлично помню, что за три выступления подряд в трех разных кинотеатрах: утреннем, вечернем и ночном, в разных концах Леона, с переездами из одного конца города на другой, мне заплатили шестьсот песет.
Справедливости ради скажу, что никогда так не смеялся, как тогда, когда мы с Кармен все это вспоминали. С высоты сегодняшнего дня все это выглядит или может выглядеть смешно, но тогда нам было вовсе не до смеха.
С тех пор мир шоу-бизнеса сильно изменился. Что касается эстрадных выступлений перед фильмами, их в те времена было достаточно. В те годы, в самом начале шестидесятых в некоторых городах обычным делом было, чтобы перед показом фильма выступали исполнители испанских песен и танцев.
И мне тоже выпал такой случай.
Однажды я пел хоту или что-то подобное. Это стиль пения, который не имел ни малейшего отношения к моему будущему собственному стилю.
Я всегда бессознательно убегал от того, кем я собирался быть в дальнейшем. В уголках моего сознания сидел какой-то интуитивный, секретный план. Я не отдавал себе в этом отчета, но это сидело глубоко во мне, и я неуклонно шел в этом направлении. Если меня просили спеть танго — я пел. Болеро? Пожалуйста. Что вы, я даже дошел до того, что спел песню вот с такими словами:

Иди и расскажи людям,
Что искусства пения больше нет.
Это страдание медленным огнем
Горит в моих венах.

Господи, вот это смелость так смелость! Одним словом, я был готов на все. На все что угодно.
Закончив эти три злополучных выступления, в час ночи мы вернулись в Мадрид. В отличие от моего первого выступления, в Леоне я был принят очень тепло. Возможно, потому что пел без микрофона, открытой грудью, и это, похоже, зажгло — и зажигает — публику. Это принесло мне сильный прилив моральных сил.
Дорога назад в бар Кальдерон показалась мне гораздо длиннее дороги туда. Мы все были буквально разбиты, идя в такую рань по Мадриду.
Должен добавить, дабы это послужило пояснением к последующему моему рассказу, что, будучи все еще недостаточно взрослым, я не мог ни ездить, ни выступать на публике без официального разрешения отца в письменной форме.
Это был потрясающий успех.
Какой же холод был в Леоне!


El menú principal

Digan lo que digan

URSS. Las giras

España

RAPHAEL Oficial


Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031

Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Проигрыватель

Copyright MyCorp © 2024Конструктор сайтов - uCoz