Глава 12
Франсиско Бермудес: «Через год ты уже будешь забыт». Мой первый автомобиль. Волнительный бюст. «Жар разгорающегося пламени»
Как и можно было предполагать, после Бенидорма мне стали поступать предложения. Однако, к несчастью, и наперекор всем нашим прогнозам, речь шла о малозначительных контрактах — по крайней мере, не таких важных, как я себе представлял, — связанных с не очень престижными залами, названия которых никто не хотел вписывать в анналы своей биографии. Такого рода предложения отметались одно за другим.
Потом — да! Потом пошли контракты, как мы более чем наивно полагали, спровоцированные победой в Бенидорме. Однако, несмотря на связанную с ней рекламу, все они еще были достаточно далеки от того, чего мы ожидали. Между тем, новоиспеченная студия звукозаписи, чье имя напоминало мое — это «ph» в Raphael, которое должно было сверкать на фасадах самых знаменитых театров мира, не очень способствовала моей рекламе. Да что там, не выказывала даже попыток анонсировать меня на желтых страничках. Да, именно так все тогда и было.
Поскольку другие не спешили что-либо делать, мы решили взять всю инициативу в свои руки. И, по обыкновению, начали с больших высот.
Решение принял Пако, который, безмерно веря в меня, пошел буквально напролом. И, таким образом, однажды привел меня к зданию №62 на тогда еще проспекте Хосе Антонио (сейчас Gran Vía).
Там были расположены офисы Франсиско Бермудеса, который, спустя некоторое время, на долгие годы стал моим представителем. Гордильо и Бермудеса я стал называть «мои два Пако». Два великих профессионала, каждый в своей области, и дополняющие друг друга так, что трудно себе даже представить. Франсиско Бермудес занимался моими контрактами, а Пако Гордильо всеми остальными деталями, следя в том числе за тем, чтобы я везде был на первом, «звездном» плане. Это слово «звезда» по отношению ко мне никогда мне не нравилось, никогда. Я несчетное число раз повторял: «Звезды на небе». Я предпочитаю, чтобы говорили о «замыкающем концерт», или «быть на первом плане всех афиш». «Ты — замыкающий» — для меня более приемлемое выражение. И, безусловно, намного менее докучливое, чем слово «звезда». В этом слове ощущается какой-то подвох. Почти всегда оно звучит фальшиво, как скрежет. Vedette, это тоже из нашего жаргона. И Бермудес очень часто пользовался им. Но это было уж совсем глупо. Первый раз, когда Пако сказал мне: «Ты станешь vedette», — это напугало меня до смерти. Поскольку я даже в страшном сне не мог представить себя на сцене в бикини… Я думаю, у большинства людей слово vedette ассоциируется с миром ревю и сеньорами, украшенными перьями и спускающимися по длинной лестнице в нижнем белье.
Поэтому, начиная с этого момента, я буду использовать по отношению к себе термин «артист». Естественно, с уважением, которого заслуживает это слово, ко многому обязывающее.
Возвращаюсь к тем временам: несмотря на то, что каждый день был чем-то наполнен, я ощущал большое беспокойство. Постоянно, во что бы то ни стало, старался быть как можно лучше представленным публике и держать себя на уровне, который мне, конечно же, никогда не казался достаточным. И тем не менее, как оказалось, я достиг этого уровня. Мое имя начало звучать, и, прежде всего, по радио. Я стал другом удивительных людей, профессионалов радио, которых я знал еще со времен подшефных конкурсов.
После того, как я стал новоиспеченным победителем последнего фестиваля в Бенидорме, все они сделали меня героем своих радиопередач. Героем — для них, конечно, чтобы вам было понятно; я себя таковым не ощущал…
Я принял участие в неимоверном количестве передач. Однако это не приносило удачи, пока однажды Гордильо не решил привести меня в кабинет Франсиско Бермудеса. Он и некто Кортес были теми, кто владел в стране миром шоу-бизнеса. В то время была очень расхожей меткая фраза — перифраз поговорки «учтивость — храбрости не помеха» прим.12-1, говорящая об уникальном могуществе двух этих личностей: «Кортес — Бермудесу не помеха».
В портфеле Бермудеса уже значились имена таких великих звезд, величин мирового уровня, как Марлен Дитрих, Жюльет Греко, Эдит Пиаф, Джейн Менсфилд и других артистов международного класса. Имена — очень знаменитые и известные в то время во всем мире (некоторые из них останутся таковыми навсегда).
Что касается Испании, то, среди прочих, в его портфеле была Кармен Амайя и Чунга, протежируемая самим Дали, которая в то время находилась на самом пике своей блестящей карьеры. Без всякого преувеличения, можно было бы утверждать, что через руки Бермудеса и Кортеса прошли все великие звезды того времени — ведущие артисты Испании и зарубежья.
В первый же день, когда мы должны были встретиться с Пако Бермудесом, Гордильо свел меня также с Хавьером Миром. Он и Рауль Перния — спустя некоторое время Рауль также работал со мной — как заместители Бермудеса поделили Испанию. Один курировал одну ее половину, второй — другую, но всегда под началом Франсиско Бермудеса, который занимался привлечением зарубежных артистов к участию в телевизионных программах «Друзья понедельников» и выступлениям на немногих существующих тогда в возрождающейся Испании сценах международного класса. Это малая толика того, чем занимался он лично. Итак, всеми звездами занимался Бермудес.
Он привез, например, Марию Феликс, Риту Павоне, Мильву, Мину, Доменико Модуньо… людей, которые для меня казались в то время персонажами почти мифическими. Именно Бермудес был тем, кто в первый и единственный раз привез в Испанию Битлз. Благодаря ему я смог познакомиться с ними и с их менеджером Брайаном Эпштейном.
У Бермудеса был тогда — и сейчас есть — потрясающий офис, похожий на те, что показывают в кино, обставленный чрезвычайно роскошной мебелью — с настоящим кабинетом влиятельного сеньора, по тем временам просто сногсшибательным. По крайней мере, мне он показался именно таким, когда я впервые переступил его порог.
Мы шли на встречу с Миром, а это что-то да значило! Мне и в голову не могло прийти, что Бермудес просто так нас примет, хотя где-то в глубине души я самонадеянно полагал, что с победителем фестиваля в Бенидорме Франсиско Бермудес непременно должен был бы пожелать познакомиться лично. Ха! Размечтался! С того самого момента, когда я впервые переступил порог офиса Пако Бермудеса, в моей профессиональной жизни началась Величайшая битва.
Больше, чем битва — война!
Долгая, изнурительная война, полная тягостных мучений, с незаживающими ранами, большой кровью и ценой, которую необходимо было заплатить, дабы достичь того, чего достиг я.
И это я говорю абсолютно объективно.
Первое глобальное обстоятельство: Бермудес вывел всех ведущих артистов на самые престижные сцены страны.
Второе обстоятельство, однако, не менее важное, чем первое: большинство этих сцен (залов) были в руках одного человека — Луиса Тора. Не забывайте о разделении полномочий, поскольку это основной ключ к дальнейшему повествованию.
Однако вернемся назад. Итак, в день моего первого посещения офиса Франсиско Бермудеса я познакомился с Хавьером Миром.
Хавьер — его, к сожалению, уже нет с нами — стал большим моим другом. Он с самого первого момента слепо поверил в меня и вскоре стал рафаэлистом до мозга костей. После непременных презентаций, Хавьер сказал нам: «Я проведу вас в кабинет шефа, чтобы он познакомился с Рафаэлем, и чтобы вы могли с ним поговорить». На лице Пако можно было прочесть, что он не совсем готов к такой неожиданной встрече. Я же, как победитель фестиваля в Бенидорме, считал это совершенно естественным.
Хавьер Мир вынужден был настаивать на своем: «Давай, Пако, Бермудес должен познакомиться с Рафаэлем, и чем быстрее, тем лучше».
Сказано — сделано.
Пройдя через чрезвычайно шикарную дверь, я оказался перед внимательно смотрящим на меня Франсиско Бермудесом. Не отводя от меня пристального взгляда, он характерным только для него движением, составляющим неотъемлемую часть его личности, передернул плечами и со своим чисто мадридским произношением сказал мне: «Не утомляй, старик, не утомляй меня, ты же из Бенидорма?!» Должен отметить, что Франсиско Бермудес очень хороший человек. Однако поначалу он очень мало верил в меня. Боюсь, что вообще не верил. А кто осмеливался идти ему наперекор, с теми он становился еще непримиримее. И делал это почти также хорошо, как и подписывал контракты с лучшими артистами мира.
После еще парочки «не утомляй», он еще более холодно сказал мне: «Так, так. Значит, ты из Бенидорма. Я такие “мероприятия” никогда не посещаю. Надо же, Бенидорм! Я о таком и не слыхал». Меня словно окатили ледяной водой из кувшина. Я, тешивший себя иллюзиями, что у победителя фестиваля в Бенидорме весь мир должен быть у ног! И вдруг такое! Однако Бермудес, хотя мне не очень приятно в этом сознаваться, во многом был прав. По правде говоря, стать победителем в Бенидорме ничего не означало. А сегодня тем более: ни тот фестиваль, ни любой другой не ведут к успеху — эпоха фестивалей канула в Лету. Так что там, где я ожидал найти руку, которая открыла бы передо мной двери к славе и успеху, я встретился с полными безразличия наставлениями. О каких наставлениях и безразличии я говорю! Это были не наставления, а, без какого-либо жеманства, проявления совершенно невыносимого характера: «Послушай, малыш», — в то время меня все называли так, и это осталось навсегда. «Послушай, малыш, не строй себе иллюзий. Воспользуйся победой в Бенидорме и поторопись. Понял? У тебя слишком мало времени. Используй все, что можешь, пока не появился через год другой победитель. У тебя только один год, чтобы заполучить то, что можешь. Пока не явится другой. Или другая».
Никогда и никому в жизни еще не удавалось так меня размазать всего лишь несколькими словами.
После подобной инъекции воодушевления Бермудес позвонил Луису Тору и спросил, нет ли у него «чего-нибудь» для «малыша из Бенидорма» на празднествах в Мурсии. «Да, черт побери, Луис, этот малый, Рафаэль, но с “рh” в имени, а не как все с “f”. Посмотрим… Ну конечно, старик, на твоих празднествах…»
Все это Бермудес говорил по телефону, стоя передо мной и ни разу на меня не взглянув, словно говорил вовсе не обо мне, а о ком-то другом, кому хотел выразить свое полнейшее пренебрежение, которого, как я узнал потом, вовсе не испытывал. Это было чистое притворство… Луис Тор ответил ему, что у него «кое-что» найдется для меня. Таким образом, Бермудес с самого начала, с огромным «пренебрежением», обусловленным его невыносимым характером, отправил меня в Мурсию. Это было так, как будто бы тебя послали к черту. Хотя, по правде говоря, должен отметить, что он все-таки добился того, чтобы я завершал концерт.
Итак, я поехал в Мурсию.
Едва ли я мог предположить, что это послужит началом истории, которая закончится открытой войной между Бермудесом и Луисом Тором, и в которой, если можно так выразиться, я стану главным трофеем. И, тем не менее, в этой войне именно я остался в наибольшем выигрыше: мы очень скоро к этому подойдем, очень скоро… На афише в Мурсии вместе со мной были Риверосы, которые в то время пользовались в Испании очень большим успехом. Однако, согласно условиям договора, фестиваль должен был закрывать я. Меня представили как «победителя фестиваля в Бенидорме». Когда я приехал, уже разгорелся опасный спор. Узнав, что я буду закрывать концерт, Риверосы разозлились так, что мама не горюй…
Как рассказал мне Пако Гордильо, который был свидетелем этой перепалки, Риверосы выражали свои аргументы криком. Примерно так: «Но если мы здесь, то как этот заморыш может закрывать концерт! Об этом не может быть и речи! Вот до чего уже дошло!» И все-таки дошло. Поскольку именно «заморыш» закрывал это шоу и имел огромный, просто оглушительный успех. Риверосам, несмотря на их протесты, пришлось петь первыми, и, по правде говоря, они очень всех заинтересовали, поскольку были очень хороши и действительно всем понравились. В конце фестивальной программы вышел я, так как закрывал шоу: немного испуганный и с мыслью, что после «этих», которые тут такое устроили — ох и не сладко тебе придется!
Однако мои страхи были абсолютно необоснованными, и этот вечер стал моим триумфом. По крайней мере, для меня и для «кого-то еще», поскольку мне стало известно, что именно тогда Луис Тор решил остаться со мной и вынужден был сказать самому себе: «Из этого мальчика что-то выйдет… Не знаю, что из него выйдет, но что-то очень мощное, и я его не упущу»… Поскольку он сразу же позвонил Бермудесу, тот, узнав, что я вернулся в Мадрид, позвонил мне домой. Это был первый раз, когда Бермудес позвонил мне. То, что сам Бермудес звонит тебе лично, после столь краткого знакомства, — в этом было, по меньшей мере, что-то совершенно невозможное, и особенно если учесть то, как он принял меня в своем кабинете. Здесь необходимы небольшие пояснения.
Я к тому времени уже переехал в дом на улице Карлоса Маурраса, что рядом с Кастильским бульваром. Деньгами, полученными за фестиваль в Бенидорме, я оплатил обложки журналов «Первый план» и «Ночь и день», также я смог оплатить первый взнос за квартиру. Таким образом, из одной комнаты на улице Карабанчель мы переехали жить почти на Кастильский бульвар. Не на сам бульвар, но очень близко. Жизнь засияла совершенно другими красками.
Благодаря Мари Кармен — секретарю Бермудеса, которую я называю «мой ангел-хранитель», от контрактов не было отбоя. Я работал практически целыми днями. Это еще не были масштабные контракты, но они предполагали работу и постоянные доходы.
Я поехал в Хихон — город, к которому я отношусь с большой любовью, поскольку это был первый, до мозга костей, город-рафаэлист. Месяц спустя после победы в Бенидроме я уже выступал в переполненном до отказа, этими августовскими днями, морском клубе. Однако то, что я заработал, было абсолютно несопоставимо с числом людей, посетивших за это время клуб.
Все связанное с Хихоном — просто незабываемо. По многим причинам. В первую очередь потому, что мой приезд туда мог бы не состояться по вине одного ретивого стража порядка. Во-вторых, я почти сотворил для морского клуба чудо.
Но давайте все по порядку.
Пако Гордильо не собирался ехать со мной в Хихон, однако моя добрая мамочка, которая была способна уговорить и утреннюю зарю, стала убеждать его в том, что ему необходимо поехать со мной. Но поскольку материнских просьб было недостаточно, отец Пако, маэстро Гордильо, убедил сына в необходимости его присутствия в Хихоне, не только затем, чтобы присмотреть за мной, но и для того, чтобы заняться всеми организационными деталями, касающимися моих выступлений.
Так и было.
Помню, как Пако сочинил текст к рекламным афишам, которыми были обклеены все стены города. Впервые я увидел свое лицо — везде! Очень трудно объяснить словами то впечатление, которое все это на меня произвело. Куда бы я ни посмотрел, я видел себя и читал свое имя. Это было потрясающе!
Мы с Пако поехали на поезде. Поскольку новости и пресса уделили достаточно внимания Бенидорму, то мое лицо уже было довольно известным и узнаваемым. Как только мы сели в поезд, почти все наши попутчики по купе меня узнали. Осчастливленный своей растущей популярностью, я решил тихонько отметить это: стал напевать и не останавливался до конца поездки. Ну, почти.
В те дни ситуация в Астурии была сложной. Мы, как почти вся Испания, не знали ничего о забастовках шахтеров и их столкновениях с полицией. В те времена такие вещи крайне редко становились достоянием радио и газет. А если и становились, то цензура заботилась о том, чтобы заставить прессу замолчать. Что касается «уникального» испанского телевидения, как его все с насмешкой называли, то о нем и говорить не будем. Все это стало поводом к еще большему ужесточению полицейского надзора, и особенно это касалось поездов, связывающих Мадрид с Хихоном.
В купе вошли два полицейских в штатском и попросили всех предъявить свои документы. Когда очередь дошла до меня, я достал подписанное отцом разрешение на поездку, которое было моим единственным документом (напоминаю читателям, что я в то время был еще несовершеннолетним). Самый неприятный из двух полицейских стал просматривать мою бумагу, вертя и разглядывая ее со всех сторон и, наконец, по- прошествии некоторого времени, сказал мне:
— Это никуда не годится. Ну-ка, предъяви удостоверение личности.
— Видите ли, — сказал я ему серьезно, — поскольку я еще несовершеннолетний, то у меня нет удостоверения личности, а есть только эта бумага, которая, как вы сказали, никуда не годится. — И посчитав, что объяснения было недостаточно, я добавил: — Так что, смотрите…
Чиновник, не глядя на меня, продолжал достаточно грубо настаивать на том, что отцовского разрешения было недостаточно и что это просто «филькина грамота». Мол, откуда известно, чья это подпись! Я, будучи юным и несведущим, не понимая причины его раздражения, сказал ему, возможно, несколько резко:
— Чья же она, по-вашему? Если это отцовское разрешение, то и подпись его, чего же Вам еще нужно?!
Дело начинало приобретать плохой оборот, поскольку полицейский не был расположен терпеть наскоки какого-то сопляка, тем более в присутствии стольких граждан, причем некоторые из них уже улыбались…
— А я откуда знаю? — спросил он у меня.
Это меня уже стало доставать и, кажется, насколько я помню, и это подтвердил Пако, я ответил ему:
— Потому что это говорю вам я!
Это было уже слишком, и второй полицейский, прервав молчание, сказал:
— Ладно, парень, пошли проверим, правду ли ты говоришь по поводу этой бумаги. Следуй за нами.
Пако, у которого документы были в порядке, вмешался, объясняя, что я еду под его присмотром. Но это не подействовало: ему полицейский тоже не поверил.
— В этом предполагаемом разрешении нет вашего имени, сеньор, но если вы желаете, то можете сопровождать парня, — бросил один из них Пако. Блюститель порядка настаивал на том, что я должен следовать за ним, дабы удостоверить мою личность, и что для этого мне необходимо было сойти с ними на первой же остановке. И добавил:
— Вместе с этим сеньором, раз он так настаивает на твоем сопровождении.
Я не ощущал страха по той простой причине, что, во-первых, никто лучше меня не знал, что отцовское разрешение было более чем в порядке: отец подписывал его в моем присутствии. Во-вторых, я был уверен в том, что не сделал ничего плохого: моя совесть была спокойнее совести всех пассажиров, включая этих двух полицейских.
Я ехал в поезде в связи с контрактом, выполнение которого, несмотря на происходящее в Хихоне, обязывало меня туда ехать.
Правда, в самый последний момент, когда полицейские уже почти выводили нас, одна сеньора, имевшая вид очень влиятельной особы с большими возможностями, вмешалась и попросила их поговорить с ней в сторонке. Без лишних слов они вышли. Не прошло и несколько минут, тем не менее, достаточно томительных, как полицейские и элегантная сеньора вернулись и вошли в купе. Стражи закона были уже не так агрессивно настроены. Элегантная сеньора улыбалась, и помню, что вызывавший меньшую неприязнь придирчивый полицейский тоже. Он сказал мне:
— Ладно, сеньора поручилась за тебя, однако впредь постарайся содержать документы в порядке, тем более в такие неспокойные времена.
Мне вернули мою бумагу с отцовским разрешением и ушли. Моей «феей-покровительницей» была и остается Марита Гисберт из рекламного агентства Гисберт, которая, как она нам поведала, сказала полицейскому, что знает меня и ручается за меня на все сто. Кроме того, она сообщила им, что я победитель фестиваля этого года в Бенидорме, а для убедительности добавила, что является самой пламенной моей поклонницей.
Итак, долой страхи! Мы продолжили свой путь. Единственное, что мне очень четко запомнилось в этом инциденте, так это то, что полицейские выполняли свое дело на совесть, и что с ними шутить не стоит. Это мое единственное приключение, связанное с властями старого режима, и я посчитал нужным о нем упомянуть. Что же касается чуда для морского клуба, то, скажем так, я вернул этому клубу престиж и славу, которой он пользовался раньше: клуб стал очень посещаемым не только жителями Хихона, но и Сантандера, Овьедо и прилегающих мест. Думаю, что Хихон стал первым городом, в котором у меня появилась действительно преданная публика и мои первые почитатели. Постепенно они появились во всей Испании и во многих других странах, создавая фанклубы в таких непохожих городах, как Нью-Йорк и Москва, Буэнос-Айрес и Токио.
Что же касается меня, то почти все мои деньги уходили на такси — из дома в «Галера» — туда и обратно, на оплату гостиничного номера и на жизнь, которой, мне казалось, должен жить такой человек, которым я начинал становиться. И только позже я смог дать возможность моей семье жить в достатке, не роскошествуя, но вполне достойно.
Однако вернемся к Бермудесу. Дон Франсиско Бермудес позвонил мне впервые, уже не помню точно, в академию или домой — впервые не я к шефу, а шеф ко мне. Причиной подобной перемены, хотя я еще не был в курсе всех дел, стала проблема, возникшая между Бермудесом и Луисом Тором. Совершенно очевидно, что ни Гордильо, ни я не могли в тот момент даже заподозрить этого: Тор требовал, чтобы я выступал исключительно в его залах, поэтому Бермудес попросил меня и Пако, чтобы мы как можно скорее пришли к нему. Мы пошли, абсолютно не догадываясь зачем, более чем заинтригованные.
Необходимо пояснить целый ряд фактов и обстоятельств, прежде чем приступить к прояснению взаимоотношений между мной, Пако и Бермудесом.
Для начала хочу сказать, что Бермудес и Тор уже очень давно общались друг с другом. И довольно неплохо — иногда они даже проводили за игрой в карты целые ночи напролет, и первый пользовался всеми залами, принадлежащими второму, — всеми, или почти всеми.
В Мадриде, в сфере продюсирования, Бермудес был хозяином. Непосвященным в тайны мира шоу-бизнеса того времени будет очень сложно оценить власть, которую это обстоятельство давало в руки как одного, так и другого: ничто, буквально никакое мало-мальски значительное событие не проходило мимо их внимания. Они всегда были в курсе всего и всем руководили. Бермудес занимался вопросами подписания и расторжения контрактов, однако все, что касалось залов, было в ведении Луиса Тора — и это была настоящая империя. Для примера: «Вилья Романа», один из мифов эпохи, была его собственностью, и для того, чтобы этот пример был завершенным: туда Бермудес привозил Жюльет Греко, Марлен Дитрих и всех своих артистов.
Я, естественно, мечтал о «Вилье Романа» и «Парилье Дель Рекс».
Но «Парилья дель Рекс», где в те дни выступала Далида, и где были также Сильви Вартан, Жильбер Беко, Доменико Модуньо и другие звезды этой величины, не была собственностью Тора. Повторяю, одно из немногих престижных мест, над которым Луис не имел ни малейшего контроля, была «Парилья дель Рекс».
Я, естественно, хотел петь именно там. Более того, мой взор был просто прикован к этому месту. Оно предназначалось для осенне-зимнего сезона, как «Павильон» и «Флорида Парк» — для летнего. Речь шла об очень небольшом зале, но куда приходил весь Мадрид, весь цвет — сливки из сливок. Необходимо было лишь переступить порог, все остальное, как говорится, само приложится, и я его переступил; ни время, ни сезон не имели для меня никакого значения: в Вилья Романа я был по-настоящему счастлив. Тор был доволен, поскольку это был его зал, а Бермудесу не было необходимости ломать голову.
Но не тут-то было.
Однако давайте все-таки вернемся к тому разговору, который произошел между Бермудесом и вашим покорным слугой. Все началось с того, что Бермудес сказал мне в своем кабинете: «Послушай, малыш, не будем заблуждаться. Тебе повезло больше, чем я предполагал: у тебя есть великолепный Луис Тор, ты можешь просить у него все, что пожелаешь, кроме того, его личный самолет в твоем распоряжении». (Нет нужды говорить о том, что в то время личные самолеты в Испании можно было пересчитать по пальцам одной руки, и четыре еще остались бы). После паузы, предназначенной для того, чтобы увидеть эффект, произведенный на нас с Пако Гордильо при упоминании о «личном самолете», Бермудес перешел к делу: «Он отвезет тебя в любое место, в какое ты только пожелаешь. Вся Испания открыта перед тобой. Но… Сначала ты должен отработать Йоркский клуб». Я, естественно, ни минуты не сомневаясь, ответил ему, что об этом не может быть и речи.
Я говорю — естественно, потому что, надеюсь, читатель не забыл, как я сказал в свое время Тони Лоуренсу — американцу из «Галеры» — еще даже до победы в Бенидорме, что у меня нет желания выступать в таких местах. В данном случае мы даже не обменялись привычным взглядом с Пако. Если еще до Бенидорма «Йорк», в моем представлении, казался совершенно неподходящим местом для моей карьеры, то после победы на фестивале это представлялось мне и вовсе смешным. И я снова ответил отказом и сказал: «Нет!» Всего три буквы — ни добавить, ни убавить — категорическое «нет». Разница лишь в том, что теперь я сказал об этом непосредственно шефу: я отказал не импресарио второго плана, каким был Лоуренс, а в ответ на просьбу самого Бермудеса. По тем временам это выглядело, как если бы неизвестный футболист отказался играть в основном составе команды «Реал Мадрид» и сказал бы это прямо в лицо дону Сантъяго Бернабеу.
Хотя Пако Гордильо был очень деликатным:
— Сеньор Бермудес, мы это уже обсудили: Рафаэль не будет выступать в Йоркском клубе, по крайней мере, при данных обстоятельствах.
Бермудес, с присущей ему способностью к переговорам, отошел от Пако и достаточно раздраженно обратился непосредственно ко мне:
— Ну, хорошо, малыш, тебе что, трудно отработать в Йоркском клубе несколько дней? Порадуешь Луиса Тора, меня, и я обещаю тебе, что твоя карьера на этом не закончится. Согласен?
Поскольку Бермудес обращался ко мне, то я ответил:
— Нет, и еще раз нет! Если я буду петь в Йоркском клубе, то навсегда себя в нем и похороню.
Во время этого разговора Пако Гордильо всячески меня поддерживал: у него было больше опыта в подобных переговорах. Мы были, как близнецы: во всяком случае, именно так нам тогда казалось. Мы часто разговаривали о моей жизни, не только как артиста, но и просто как человека, личности, и о том, какой будет моя жизнь.
Но вернемся к Бермудесу. В конце концов его раздражение стало очень заметным, и не только из-за тона его разговора, но и благодаря частоте и интенсивности подергивания плеча и фирменному: «Не утомляй, не утомляй!» И вдруг он ударил кулаком по своему впечатляющих размеров столу и крикнул мне:
— Рафаэль, не будь идиотом! Не будь теленком!
Но… чем громче на меня кричат, тем больше я противлюсь! И поэтому снова говорю ему — нет! Так, как будто ничего и не происходит, внешне очень спокойно, хотя внутри… вряд ли кто-либо мог бы оставаться спокойным, отказывая в чем-либо дону Франсиско Бермудесу.
— Послушайте, сеньор Бермудес, может быть, я вам и кажусь идиотом, хотя это довольно спорный вопрос. Да, я действительно молод — это по поводу вашего «теленка». И, тем не менее, я снова говорю вам, НЕТ!
Бермудес уже не говорил, он кричал:
— А я говорю, ДА, и лучше бы тебе прислушаться к этому, если у тебя хоть что-то есть в голове!
«Да», «Нет», «Да», «Нет». Как в теннисе: мяч туда, мяч обратно.
Вдруг я посмотрел на Пако и прочитал в его взгляде то же самое, что мне и самому уже пришло в голову, и уверенным жестом передал ему инициативу. На этот раз говорил менеджер, а артист смотрел в другую сторону, словно это его и не касалось.
— Хорошо, он споет, но сначала нам есть, о чем поговорить. Я уверен, что мы договоримся.
Не помню, упоминал ли я о том, что на стене, за спиной у Бермудеса, среди прочих современных звезд висел, словно председательствуя в кабинете, огромный постер Чунги. Услышав слово «договоримся», мне показалось, Бермудес изобразил на лице некое подобие улыбки победителя. Одновременно, откинувшись на спинку кресла, он скрестил руки за головой, обхватив ладонями затылок, локтями вверх, и посмотрел на потолок. Он выглядел таким самоуверенным, что я едва смог сдержать смех. Очень медленно, почти произнося слова по буквам, он спросил:
— О чем говорить, а? Ну, давай. Я весь внимание.
Тогда я, перехватив инициативу и указывая пальцем на фотографию Чунги, чтобы ни у кого не возникало ни малейшего сомнения, сказал Бермудесу, играя с судьбой:
— Ладно, я буду петь в Йоркском клубе, но только после того, как она потанцует там несколько дней. Сначала танцует она, а затем пою я.
Бермудес, охваченный яростью, повернулся к нам:
— Что, черт побери, это значит — «после того, как она станцует». Ты вообще знаешь, кто такая Чунга в Испании! Ты еще будешь указывать, где и когда ей танцевать? Ты соображаешь, что говоришь?
— Да, конечно. И именно поэтому и предлагаю, чтобы она провела несколько дней в Йорке, а потом туда пойду я. Что касается денег, то оплата должна быть такой же, как у Чунги в Йоркском клубе, и сразу же после этого спою я.
Все это я высказал Бермудесу, не отводя глаз от портрета Чунги.
По тому, как позеленело лицо шефа и как он вскочил, словно ему в зад впилась кнопка, мы поняли, до какой степени мы его достали: мы наступили на больную мозоль, открыв тем самым ящик Пандоры.
— Пошел вон отсюда, и не возвращайся, иначе тебе, придурок, не поздоровится!
Яснее не скажешь!
В тот момент желания уступать у него явно не было…
Бермудес — прекрасный человек, но упрямее осла, почти такой же, как и я. Этот человек — кремень, он никому не давал вить из себя веревки, но было совершенно очевидно, что правы мы, а не он, — с нашей точки зрения, естественно.
Для начала, следует сказать, что Бермудес никогда не видел меня «в деле»: до сих пор у него не возникало такого желания. Все, что он знал обо мне, было на уровне рассказов Луиса Тора и других. «Послушай, Бермудес, это же тот парень, имя которого пишут через “ph” — Рафаэль. Малыш. Неужели и правда не знаешь?»
Я к тому времени уже записал четыре диска. Обо мне уже говорили. По радио звучали многие мои песни. Бермудесу уже все уши прожужжали рассказами обо мне:
— Этот малыш, Рафаэль, — он, что, твой?
— В добрый час, Бермудес! Это — бомба.
— Да ну? — притворялся он, упрямо, категорически отказываясь посмотреть меня на сцене.
И Хавьер Мир, и Рауль Перния удивлялись: они буквально прогрызали плешь Пако Бермудесу. «Послушай, я куплю его у тебя. Сколько ты за него хочешь? Я куплю его у тебя следующим летом, для Перла в Сан-Себастьяне. Сколько ты хочешь? Пятьдесят тысяч ежедневно? Я куплю его у тебя, а все что сверху, то мое», — говорили все импресарио. Мир и Перния, как я узнал впоследствии, докучали ему с такой настойчивостью, что даже поругались с ним.
— Пако, старик! Что у тебя за отношение к этому парню? Ты что, слепой?
Но Бермудес оставался не только слепым, но и глухим. «Я его никогда не слышал. И это меня совершенно не интересует. Через год он уже будет никем!» Это Бермудес говорил Пако Гордильо всякий раз, когда представлялась такая возможность. Несмотря на это, Пако, который не замолкал даже под водой, всякий раз отвечал ему: «Вы сами-то хоть верите в то, что через год о нем и не вспомнят?» В конце концов Бермудес пробурчал свое неизменное: «Отвяжись, не утомляй!», — и… отвязался.
Иногда, хотя Бермудес позднее уверял, что делал это ненамеренно, он мог быть жестоким. Например, в тот день, когда он заставил меня прийти к себе в офис, дав какую-то надежду, а увидев меня, сказал:
— Ну, ты хорошо подумал?
В тот момент я готов был его ударить. Я ограничился скупым:
— Тут не о чем думать. Вы ради этого меня позвали?
— Ну, в общем, да. Но поскольку ты уже здесь, то я скажу тебе то, что когда-нибудь ты должен будешь услышать: послушай, малыш, ты заблуждаешься. В этой стране все, что не является волнительным бюстом — ничто! Ничто, ты понимаешь, малыш?! Пара хороших грудей — вот что зажигает!
Я же, вопреки ожиданиям Бермудеса, не растерялся и ответил с едва уловимой иронией:
— Да нет, ну что вы, об этом не может быть и речи. По правде говоря, что касается «волнительного бюста», то это, пожалуй, единственное, на что я не претендую. Уж в этом я точно не соперник. Шансов у меня нет, это совершенно очевидно, разве не так?
А Бермудес невозмутимо:
— То-то и оно, парень. Посмотрим, усвоишь ли ты это с первого раза. Так что не утомляй!
Неуступчивость и упрямство этого человека приводили меня в отчаяние, как и все ушаты холодной воды, вылитые им на меня! Это заставляло беспрестанно задаваться бесчисленным количеством вопросов и предположений: «Если мои выступления сводили людей с ума и заполняли до отказа залы, то почему этот человек закрывает передо мной двери таким бесцеремонным образом? Почему?!»
К этому времени я подписал уже второй контракт на выступления в Хихоне, в зале Акапулько, который располагался в отеле «Hernán Cortés». Контракт был подписан почти на месяц, хотя, правды ради, следует сказать, что он был не очень прибыльным. Кроме того, из своего гонорара я должен был платить Мануэлю Алехандро и оплачивать наше проживание. Маноло мне аккомпанировал на пианино. Вот так, рука об руку, лицом к публике мы с каждым днем добивались все большего успеха. В отеле «Hernán Cortés» мы снимали номер, обедали в ресторане, что влетало нам в хорошую копеечку, в результате я выехал из него без единого дуро в кармане. Ну, почти (я всегда чуточку преувеличиваю). К тому же, Пако Гордильо вынудил меня купить автомобиль. Пользуясь тем, что слишком хорошо знал меня, и затрагивая мои самые чувствительные струны, он то и дело заводил одну и ту же песню: «Купи машину. Для успешности твоей карьеры тебе в данный момент необходим свой личный автомобиль. Это совершенно очевидно, малыш, забудь о такси! Артисту твоего уровня это уже не подходит! Как только мы начнем выступления, ты должен ездить только на своем автомобиле и никак иначе: тебя не должны видеть выходящим из такси у входа в театр с твоим именем на весь фасад. Я все улажу сам, ты мне только скажи “годится”, и вопрос с машиной будет решен. Деньги не проблема, ты можешь выплатить ее в кредит».
Он говорил мне это почти одними и теми же словами тысячу и один раз. И, наконец, мы остановились, он на «DAUPHINE», я на «GORDINI», или наоборот. В конце концов, они все были одинаковыми. Только чтобы не слушать эту его «пластинку», я купил машину.
(Продолжение на следующей странице)
Примечания
прим.12-1 Сortés по-испански — учтивый. — Прим. переводчика.
|