А завтра что? А завтра я — портной.

Быть портным, как мне казалось, было самым важным в жизни, это было пределом мечтаний. Я знал это не понаслышке, поскольку подрабатывал в ателье, выполняя отдельные поручения, подавая необходимые принадлежности.

Я обретался среди тех людей, в том замечательном, чарующем мире, которого сейчас уже нет. А если и есть, то его редко встретишь.

А какие устраивались праздники!

Мой отец, будучи членом клуба «Атлетико Мадрид», брал меня с собой на стадион «Метрополитано», на котором почти каждое воскресенье был футбол. А поскольку я был достаточно сговорчив, то с мамой всю неделю я решал домашние проблемы, а с папой ходил на футбол по воскресеньям.

Сколько себя помню, я был болельщиком «Атлети», но не по убеждению, а чтобы не перечить отцу.

Мой отец — его полное имя Франсиско, но все звали его Пако, — был очень хорошим человеком. В лучшем понимании этого слова. Труженик. Молчун… Или, лучше сказать, человек, предпочитавший говорить кратко и по существу. Иногда в моих воспоминаниях он всплывает в образе самой дорогой на свете тени. Он умер очень рано, если учесть продолжительность жизни в наши дни.

Он чувствовал себя хорошо, был здоров, и вдруг…

Мой отец прожил скромную жизнь, в мире со всеми. И так же умер, не причинив никому беспокойства. Я не смог быть рядом с ним в тот скорбный час, и каждый раз, когда я об этом думаю, меня охватывает щемящее чувство тоски. Но ничего не поделаешь: чему быть, того не миновать. Я просто не мог быть рядом в тот момент.

Во время его болезни, всякий раз, когда работа позволяла мне остаться в Мадриде, я ежедневно выкраивал время, чтобы навестить его.

Утром того дня, когда я должен был улететь в Мексику, я пришел проститься с ним. Не знаю, который был час, но, войдя в его комнату, я не заметил ничего необычного.

— Ну, как ты, папа?

— Хорошо, хорошо.

Он сидел на своем стуле, как обычно в последнее время. Мы поговорили немного. Это был разговор, ничем не отличающийся от других.

— Ты знаешь, что я должен ехать в Мексику?

— Да, сынок. Я знаю.

Мы долго сидели в тишине, что также было совершенно обычным в наших отношениях. Вдруг он сказал:

— Прежде чем ты уйдешь, посади меня к окну. Я хочу видеть улицу.

Так я и сделал, поцеловав его на прощание.

— До свидания, папа.

Он не ответил.

Я вышел из его дома с твердым намерением навестить его сразу же, как только решу все свои дела в Мексике. В этом прощании было что-то очень щемящее, словно я предчувствовал то, что должно было произойти.

Каждый раз, когда я вспоминаю отца, я улыбаюсь. Какой это удивительный человек!

Он был по-своему очень необычен. Может, это не очень бросалось в глаза, поскольку рядом с ним была моя очень напористая мама. Против этого не поспоришь. Достаточно того, что иногда даже мне было с ней непросто… И это при моем то характере!

Мой отец был другой. Насколько неугомонной и активной была моя мама, настолько спокойным был мой папа. Они были как две стороны одной медали, как орел и решка. С абсолютно противоположными взглядами на жизнь. Такие разные, и, тем не менее, вместе. Один по одну сторону, другая по другую, они составляли единое целое, потому что по-настоящему любили друг друга. Они были уникальной парой.

Мой отец был по-своему гениален. Обладая философским спокойствием, присущим жителям моего края, и врожденным чувством юмора, этот андалузец редко шутил, но если делал это, то всегда вовремя и к месту. Иногда он всплывает в моей памяти, на фотографии, словно готовый вот-вот пойти или сдвинуться с места. О моем отце можно сказать, что в своей основе это был хороший человек. И, несмотря на кажущееся равнодушие, это был человек большой жизненной силы. Чего никогда особо не показывал.

Он обожал и боготворил женщин, но при этом его нельзя было назвать ловеласом, в том смысле, которое обычно придают этому слову. Он слишком любил мою мать. Она это знала и делала с ним, что хотела. Она позволяла себя любить. Они были очень разные, но, повторюсь, очень любили друг друга. Хотя увлечение моего отца противоположным полом или, точнее сказать, его поклонение ему неоднократно выводило ее из себя.

Для моего отца все это проходило незаметно. Так, словно его и не было вовсе, чтобы его не беспокоить или не докучать. По правде говоря, я никогда не знал, каким он был на самом деле. Я его чувствовал, но так и не смог понять. Если быть до конца откровенным, то мой отец меня смущал. Моя мама со всеми ее причудами всегда была рядом со мной, а моего отца, по крайней мере, такое у меня сложилось впечатление, я всегда помню уходящим, словно он вот-вот должен был исчезнуть.

Достаточно одного примера. Среди тысяч фотографий моей артистической жизни, очень трудно найти фото моего отца. Это все равно, что искать иголку в стогу сена. Есть одна, которую я бережно храню. Она сделана через несколько минут после моего первого, триумфального успеха в зале «Олимпия» в Париже. На ней отец со слезами на глазах эмоционально целует меня, на глазах у тогдашнего владельца и продюсера этого театра Бруно Кокатрикса.

Эта фотография всегда меня очень впечатляла. Не знаю, но мне всегда казалось, что мой отец предчувствовал, что в «Олимпии» исполнится самая заветная мечта моей жизни, и решил увековечить это событие таким редким для него способом — на фотографии. Он поддержал меня перед требовательной публикой «Олимпии». Это единственная фотография с моим отцом за всю историю моей карьеры. Одна-единственная из тысяч и тысяч. Единственная, но кака-а-ая!

На семейных фотографиях его тоже редко увидишь. Есть фотография первого причастия моей дочери Алехандры, на которой мы все: Наталия, мальчики, я, родители Наталии, моя мама и он. И вторая, естественно, — фотография нашей свадьбы. Ну, и еще несколько. Насколько нужно было быть закрытым, чтобы почти никогда не фотографироваться. Возможно, потому что он сам был свидетелем всего, и ему не нужны были другие свидетельства.

Мой отец как истинный андалузец обладал даром слова, невероятной способностью одним предложением, а подчас одним словом, сказать то, что любой из нас не выразил бы и в целом абзаце.

Отец знал цену словам и целесообразность молчания. Говорил мало, но если говорил, то говорил без обиняков. Одним словом, выносил приговор. Это было так по-андалузски: «только так, и не иначе!».

У меня с ним были хорошие отношения, потому что он всегда позволял мне принимать решения. Мама тоже позволяла, но вмешивалась. Он даже этого себе не позволял. Он, должно быть, очень доверял мне. Я так думаю, исходя из его поведения, поскольку он мне никогда ничего не говорил.

Создавалось впечатление, что отец всегда ходил на цыпочках, всегда бесшумно (в детстве я этого не осознавал). Он вел — я это говорю в шутку — двойную жизнь. Точнее говоря, у него была своя жизнь. Казалось, он шел по жизни немного отстраненно, однако на самом деле прекрасно знал, что делал и куда шел. Даже если иногда делал это почти невидимо.

Он не только знал, чего хотел, но также знал, как этого добиться.

На первом месте работа, прежде всего.

Мой отец был чрезвычайно трудолюбивым.

Он был монтажником строительных лесов. То есть, всю жизнь провел на лесах.

Его страсть к работе в определенный период моей профессиональной деятельности представляла для меня серьезную проблему. Не потому что я придавал его работе социальное значение — хотя признаюсь, что-то подобное было в начале моей карьеры, когда я был еще слишком молод, чтобы понимать некоторые вещи. А потому что его работа была сопряжена с риском для жизни, и все мы, мама, я и братья, жили под вечным страхом несчастного случая.

Меня никогда не волновало то обстоятельство, что я был сыном простого рабочего. На самом деле, помню, что было время, когда я, спускаясь на своем линкольне по улице Кастельяна, говорил своим друзьям: «Видишь это здание? Его строил мой папа. Ну, он и сто других рабочих». Здание до сих пор стоит там, как раз напротив «Корте Инглес»прим.3-1.

Сегодня мне не только неважно, кем был отец, скорее, я испытываю чувство гордости оттого, что мой отец был рабочим и зарабатывал на жизнь своими собственными руками.

Когда стал вырисовываться «феномен Рафаэля», он, казалось, отстранился от того, что с этим связано. Однако в том-то и заключалась удивительная особенность моего отца, что это только казалось. Создавалось впечатление, что успехи сына и все, что творилось вокруг него, его не касались. Но все это лишь вывеска. На самом деле, мой отец всегда был в курсе происходящего, только не говорил об этом, а я не догадывался. Он не только был в курсе событий, но, как мы увидим позже, был их участником.

Например, на премьерах моих фильмов я всегда появлялся под руку со своей мамой, одетой лучшим на тот момент модельером. А если это был мой концерт, то моя мама с нашими друзьями сидела на лучших местах в ложе.

Мой отец — нет. Он поднимался на третий ярус балкона, а то и на самый верхний.

Долгое время мне казалось, что ему не нравится разделять со мной успехи, поскольку лично мне он своего мнения не высказывал никогда.

Мои представления о его отношении к моей артистической карьере были далеки от реальности. Отец не упускал ничего, связанного со мной. Он садился в своем уголке и оттуда все переживал на свой манер, будучи всегда прекрасно информирован обо всем. Мои поклонники, которые очень хорошо знали, где его найти, всегда старались донести до него детали, которых он не мог видеть из своего укрытия, и делились с ним своей радостью по поводу моих успехов.

Он видел все и знал все.

Однако мне он почти никогда ничего не комментировал.

По правде говоря, он был очень забавным человеком.

Предположим, я давал серию концертов в Мадриде, и билеты поступали в продажу за месяц до премьеры. За несколько дней он обходил все кассы, чтобы посмотреть, как шли дела, сколько человек стояло в очереди у касс за билетами на мой концерт. Чтобы воочию узнать, как все происходило. Иными словами, шпионил, но не признался бы в этом и под страхом пыток.

Только иногда дома, да и то не всегда, он проговаривался. Думаю, что это происходило непроизвольно. Он говорил об этом, словно о погоде, с присущим ему андалузским акцентом:

— Много народу, да?

— Много народу где, папа?

— За билетами на твой концерт.

— Так ты что, пап, был на Гран Виа, в Паласио де ла Музика?

— Вот еще! Просто я проходил мимо, и мне захотелось выпить кофейку, и я зашел в кафе напротив. Но это чистая случайность… Какая там толпа народа!

— Целая толпа народа? Но куда?

— Но я же тебе сказал. В очереди за билетами на твой концерт.

— Папа, а как ты думаешь, это хорошо или плохо?

— Нет, мне это очень нравится! Еще бы мне не нравилось!

И уходил, словно ничего и не сказал.

Потом он нахлобучивал шляпу, надевал ошейники на моих долматинов и уходил на улицу, «чтобы выгулять собак».

Это был всего лишь повод. На самом же деле, он шел к моим почитателям, которые дежурили возле дома, чтобы проинформировать их о том, что я делал или собирался делать.

Если бы кто-нибудь в то время рассказал мне все это, клянясь самым святым, я бы принял его за сумасшедшего. Сложно в это поверить, но мой отец был своего рода тайным осведомителем. Все это было забавно, ибо я старался все делать так, чтобы никто ничего не знал, но это мне практически не удавалось. В то время я, сколько ни старался, не мог найти этому объяснения. Разве мог я предположить, что мой отец все разбалтывал? Он был лучшим доверенным лицом фанатов во всей истории песенного жанра в наши дни. Например, я ехал в аэропорт абсолютно уверенный, что в безопасности… и приезжал в аэропорт, полный фанатов. «Но, откуда, черт побери, все они знают, что я сегодня улетаю, если об этом не знает никто?»

Однако кое-кто об этом знал, и этим кем-то был мой отец. Он рассказывал всем, кто ждал у подъезда, мои планы и все, что касалось меня, все, что они хотели знать. И одновременно собирал информацию, а потом прикидывался глухим и немым, как будто он был ни при чем. Он знал все… и не знал ничего.

Вот кто действительно ничего не знал, был я! «Завтра мой сын выезжает в десять и едет в такое-то место», — сообщал мой тайный осведомитель. И, пожалуйста, весь аэропорт полон девчонками!

Это было невероятно!

Если было холодно, и на улице стояли в ожидании моего появления поклонники, мой папа был очень галантен и предлагал им винца или коньячку и вел с ними беседы. Ему очень нравилось кокетничать с моими поклонницами.

Мою маму, естественно, это бесило. А он: «Бедненькие! Они же умирают от холода, и все по вине твоего сына!» И снова спускался к ним, чтобы поболтать.

Я повторяю, хоть это может показаться ложью, я никогда даже не догадывался обо всем этом.

Мы тогда жили — я еще был холостяком — в очень приятной, удобной и хорошо расположенной квартире на улице Хуана Рамона Хименеса, 12. Дизайн мне придумал никто иной, как мой друг Тони Кортес, постановщик фильмов, в которых я снимался. Из-за моих постоянных разъездов и длительных турне я едва ли мог наслаждаться своим домом. Но зато спокойно оставлял своих родителей в той квартире, которая — наконец-то! — была им по душе. К тому моменту не было уже и экономических проблем.

Недолго длилось мое спокойствие, потому что папа начал уходить из дома рано и подолгу не возвращался, якобы на прогулку или за покупками.

Вначале мама, поскольку он всегда не отличался разговорчивостью и никогда ничего не рассказывал, не придавала этим отлучкам значения. Думая, вероятно: «Ох уж эти причуды Пако!» Но, будучи женщиной умной и наблюдательной, вскоре она стала что-то подозревать.

Она решила не беспокоить меня и поэтому ничего об этом не говорила по телефону. Но, когда я вернулся после многомесячного турне, она не выдержала и рассказала о происходящем. «Твой отец регулярно уходит из дома на целый день. Сдается мне, что он работает».

Так и было.

Убедившись, что подозрения моей мамы имели веские основания, я решил, что мне необходимо очень серьезно с отцом поговорить. Я бы предпочел не оказываться в подобной ситуации, поскольку понимал, что наш разговор будет напряженным и трудным. Прежде всего, потому что отец никогда не вмешивался в мои дела, а сейчас необходимость заставляла меня вмешиваться в его.

Сжав сердце в кулак, я сказал ему:

— Папа, мне очень трудно просить тебя о чем-либо, но у меня нет другого выхода. Я знаю, что ты опять пошел работать, и я вынужден просить тебя уволиться. Ты не можешь продолжать работать на лесах. Мы все очень волнуемся.

Отец посмотрел мне в глаза, и я понял, что ничего сделать не смогу. Прошла вечность, прежде чем он мне холодно ответил:

— Я разве виноват в том, что тебе выпало петь? Моя же профессия — эта. Я — строитель, и больше ничего я не умею делать. Я не буду есть чужой хлеб и жить за чужой счет. Нет, сын, это не для меня, и ты должен был бы это знать.

Это было сказано так решительно, что мне осталось только смириться. Хотя, с другой стороны, я признавал, что отец был по-своему прав. Его категоричный и твердый ответ вынудил меня смириться с его решением.

К решению проблемы были привлечены все мои друзья: Бенито Перохо, и Альфредо Тосильдо, и сам Пако Гордильо, и еще очень много других людей. Были подняты на уши буквально все, чтобы дать папе возможность достойного заработка без риска работы на лесах. Надо было найти что-то, что не ранило бы его чувств, и что он принял бы безоговорочно. Но ничего подобного не находилось.

Мне было невыносимо проводить столько времени далеко от дома и думать постоянно о том, что он работает на стройке, постоянно подвергая себя опасности. Я не мог не думать о том, что в один прекрасный день с ним может произойти несчастный случай, и чувствовал себя бессильным в этой ситуации. Осознание опасности не давало мне покоя. Он же не хотел уходить. В тот момент ему было чуть за сорок и невозможно было даже думать о пенсии.

Казалось, проблема не имеет решения. Однако…

Бог милостив, и в очередной раз мои усилия и его величество Случай протянули друг другу руки, и произошло чудо.

Мне предложили дать сольный концерт по поводу открытия жилого района в местечке Торребланка дель Соль в Малаге.

Маноло Караколь, который уже не пел, подписал со мной контракт, поскольку принимал какое-то участие в этом деле.

Предполагаю, что Господь услышал в очередной раз мои молитвы о помощи.

Могу лишь сказать, что на том концерте я был в ударе — пел как никогда, и все прошло более чем удачно. И еще более чем удачно, если такое возможно.

В результате владельцы земли решили подарить мне надел в энное количество квадратных метров на упомянутой территории.

Ну, а поскольку я не дурак, то побежал прямиком на самый высокий холм с изумительным видом на море. Оказавшись на самой верхней и красивой точке, я сказал: «Этот участок — мой».

Они, конечно же, извинились, объяснив, что дарят мне участок, но не такой большой и не в лучшем месте. К счастью, у меня тогда уже было достаточно средств, и я сказал, что все понимаю и готов купить лишние, превосходящие их щедрый подарок квадратные метры… Но что этот участок будем моим, и что с этого холма меня уже никому не сдвинуть.

Я выбрал этот фантастический участок с намерением построить там дом. Таким образом, первая моя большая покупка была сделана для папы. Или, иными словами, с мыслями о нем и во имя спокойствия всей семьи.

Я вернулся в Мадрид вне себя от радости. Подойдя к отцу я сказал: «Папа, я хочу, чтобы ты работал для меня». И рассказал ему о Малаге. Мысль ему пришлась по душе, однако, верный самому себе, он не выказал бурной радости по этому поводу.

Уже в Малаге, стоя на вершине холма, глядя на плещущееся внизу море, я сказал: «Я хочу, чтобы ты ничего не делал. Ты руководишь стройкой и не поднимаешься на леса: пусть там работают другие. А ты, с сигареткой, попивая винцо, руководишь: “Ты поднимись туда, а ты спустись сюда, сделай это, сделай то”, и так далее. Но чтоб ни ногой на леса!»

Долгое время, пока отец занимался строительством дома, все были спокойны и счастливы.

Но, конечно же, наступил момент, когда строительство подошло к концу, и отец мне позвонил по телефону: «Послушай, малыш, приезжай. Дом уже почти готов, и я хочу, чтобы ты посмотрел, какой он красивый получился».

Опять проблема.

В общем, я ехал в Малагу, моля Бога, чтобы отец не понял моих намерений, и говорил ему: «Ух ты, папа, у тебя получилось, как в кино… но мне кажется… что еще бы парочку комнат…»

И папа занялся придуманной мною стройкой. И снова звонок: «Послушай малыш, приезжай, уже все готово. Надеюсь, это все».

И я вновь его чем-то озадачивал.

Так было до тех пор, пока расширяться стало уже некуда. Проблема вновь встала передо мной во весь рост. Но нет, о чудо!

Моему отцу очень полюбилась эта земля, которая, в конце концов, была собственной, и он решил, что не может жить в другом месте. Мама попыталась пожить там, но пришла к выводу, что ей больше подходит Мадрид с его магазинчиками, улицами, витринами и друзьями. Хотя, надо сказать, что она частенько ненадолго наведывалась в Малагу.

Таким образом, родители решили: «Ты живешь здесь, а я — там». Мой отец хорошо устроился в Малаге, а мама — в Мадриде.

Жизнь отца, его замкнутость и независимость, профессия, сопряженная с постоянной опасностью работы на лесах, — учитывая, что в те времена о технике безопасности понятия не имели, — мои постоянные и продолжительные отъезды и то, что мы не были с ним так близки, как с матерью, создавали мне проблемы, которых мне как раз для полного счастья и не хватало. Сейчас мой рассказ укладывается в несколько абзацев и похож на анекдот, но тогда мне было не до смеха.

То, что сейчас кажется пустяком, тогда для меня представляло серьезную проблему.

Но, наконец-то, все довольны, а я свободен от груза, который столько времени держал меня в напряжении.

Характерной чертой отца, кроме его склонности к философствованию, немногословности и меткому слову, было то, что он умел тихо радоваться жизни.

Наиболее красноречивым примером является моя личная жизнь. Знакомство с Наталией и наша с ней женитьба стали для него настоящим счастьем. Наталия наполнила нашу жизнь радостью, особенно жизнь моего отца. А мамы — по-своему.

Да и как могло быть иначе, ведь их взгляды на роль женщины и отношения в супружеской паре были абсолютно противоположными.

Помню, как будто это было вчера, сидели мы в гостиной: мама, папа и ваш покорный слуга. Я только начал встречаться с той, которая вскоре должна была стать моей женой, и еще ничего не сказал об этом маме. Это было во время завтрака. Я только встал и еще не успел открыть рта, как мама воспользовалась моим состоянием молчаливого отсутствия и сказала вскользь.

— Послушай, сынок, мне сказали, что ты встречаешься с…

Я проворчал что-то вроде:

— Что? А, ну да, и что?

Мама опять за свое:

— А она умеет готовить?

— Что?

— Я спрашиваю, умеет ли она готовить…

Мне пришлось, наконец, выйти из состояния утренней задумчивости.

— Не знаю, — ответил я. — Я даже не спрашивал у нее об этом. Да это меня и не волнует. Вот что я точно знаю, так это то, что она умеет писать и хорошо писать, это точно.

Не говоря ни слова, мама вышла из комнаты, а папа сказал:

— Не обращай внимания, сынок. Зачем уметь готовить такой замечательной женщине? Я видел ее в газетах. Ах, какую женщину ты уведешь, если, конечно, тебе повезет.

Было ясно, что никто из моих родителей не был расположен мириться с моим молчанием. Поэтому, чтобы не молчать, я пояснил:

— Папа, да ведь еще ничего нет.

— Да, да, конечно, — ответил он загадочно.

Для меня большим счастьем были очень теплые отношения, сложившиеся с самого начала между моей женой и отцом. Он обожал Наталию, а она — его.

Возможно, самый смешной случай об отношениях моего отца и, конечно же, самой дорогой для меня женщины – касается их обоих.

Моя жена после свадьбы и, думаю, что и раньше, носила бикини. Надо отметить, что они на ней классно сидели.

Она в них была сногсшибательна!

Мы только что поженились и проводили несколько дней в Малаге. Каждый раз, когда отец видел мою жену в бикини, направляющуюся по саду к бассейну, он от всей души восклицал:

— Ай, какая радость видеть тебя с утречка пораньше, дочка, какая радость!

Наталии очень нравилось слышать такие комплименты от отца, а у меня текли слюнки. Что касается комплиментов, то Наталия тоже в долгу не оставалась и всячески подзадоривала его.

— Ну же, Пако, говори мне свои комплименты. Твой сын такой скучный и ничего подобного мне не говорит.

И наш философ выносил приговор:

— Мой сын — глупец.

Отношения моей жены и отца — это что-то не поддающееся описанию. Это надо было видеть. Люди редко сходятся так, как сошлись эти двое.

— Да, да, Пако, продолжай, потому что твой сын, действительно, очень скучный!

А отец опять за свое:

— Ай, дочка, какая радость видеть тебя!

Я умирал со смеху.

Когда Наталия была в положении, он ей помогал спускаться и подниматься по склону до шоссе и обратно и сопровождал ее во всех прогулках. И всегда с нежностью, с благоговением, с полной самоотдачей, что вызывало у меня чувство истинного умиления.

Как же все-таки рано он ушел!

Только один раз мне удалось уговорить его полететь на самолете, только чтобы увидеть меня в Париже. Правда, был еще один раз, когда он сел в самолет, чтобы присутствовать на моей свадьбе в Венеции. И больше никогда.

Я часто звонил ему во время своих долгих отлучек, и у нас были забавные разговоры по телефону:

— Привет, папа! Как дела?

— Ну, малыш, где тебя носит?

— Я тебе звоню из Чикаго.

— И что ты там потерял, в этом холоде?

— Но, папа, у нас замечательная погода.

— Уж уверен, что не такая, как здесь! Приезжай в Малагу, сынок, тебя напечатали в «Эль Соль». Давай, приезжай!

— Меня напечатали где?

— Ну, где же еще: на первой странице «Эль Соль», а вчера — в «Эль Сур».

Для моего отца две эти газеты, выходившие в Малаге, были самыми главными.

Малага была для отца центром Вселенной.

Помню, как он однажды прокомментировал:

— Ты видел в «ABC»?

— Что такое «ABC»? Вот «Эль Сoль» — это да!

Он был счастлив в Малаге. Это был спокойный и немногословный андалузец. Всегда хорошо выглядящий, и любящий женщин. Мою он любил больше всех.

Однажды он заболел и вернулся в Мадрид.

Я больше не видел его живым после того дня, когда он попросил меня посадить его к окну, лицом к улице. Я смог приехать только на похороны.

Иногда на концертах я представляю себе его спрятавшимся среди публики. Я не знаю, где он сидит, притаившись, как ему нравилось, только чувствую, что он навсегда затерялся среди зрителей, как когда-то мы терялись на стадионе, когда ходили смотреть его любимый Атлети.

Пару лет назад меня пригласили на стадион Висенте Кальдерон посмотреть один матч. Помню, как, оказавшись на трибуне, я подумал: «Где бы он ни был, я знаю, что он меня видит, и сегодня должен чувствовать особую гордость».

В тот момент я без тени сомнения знал, что он меня видит и восклицает: «Ай да Рафаэль!»