Насколько я помню, в Университете Анауак в Мехико моя нога попала в щель, которая была в сцене, я упал, повредил носовую перегородку и потерял сознание. Когда я очнулся, то был похож на чудовище. В связи с чем мне пришлось на целый месяц отменить на телевидении съёмки сериала, в котором я участвовал. Несколько лет спустя в Барселоне в день моего дебюта в театре «Аполо» меня ударило электрическим током. Я чудом остался жив. Хотя я и продолжил петь, но для реабилитации мне понадобился целый месяц. Последний случай произошел в Венесуэле, два месяца назад. Из-за плохого освещения я упал с лестницы, ведущей со цены в зрительный зал, сломал запястье правой руки. Меня срочно прооперировали, а затем еще раз. В течение семи недель я пел с закрепляющей поврежденную руку металлической конструкцией, которую мне сняли буквально вчера.

Во втором фильме прозвучали песни «No tiene importancia» и «Al ponerse el sol». Но, прежде всего, «Hablemos del amor», одна из моих лучших и любимых песен. Все они появились на свет благодаря вдохновению Мануэля Алехандро.

Второй фильм начали снимать также под руководством Леонардо Мартина с помощью Бенито Перохо, ввиду того, что бюджет фильма был более высоким.

Третьим моим достижением стал фильм «Digan lo que digan», который получил наибольшее народное признание на международном уровне — и едва не поломал всю мою карьеру. (О проблемах, связанных с песнями из этого фильма, я более чем подробно рассказал в главе, посвященной тяжбе с «Испавоксом»).

Фильм снимался частично в Аргентине, продюсерами были Бенито Перохо и Мигель Тудела.

Моими партнерами по фильму «Digan lo que digan» были снова Серена Вергано и замечательный аргентинский актёр Игнасио Кирос.

По сценарию он был моим старшим братом. С Игнасио я создал, на мой взгляд, один из лучших кинематографических эпизодов за всю мою карьеру. Разумеется, кроме той определяющей роли, которая еще впереди и которая, несомненно, будет. Эпизод рассказывает о встрече двух кинематографических «братьев» на причале порта в Буэнос-Айресе. Ничего особенного, но в этой сцене мы с Игнасио сыграли на пятерку. Всякий раз, прокручивая ее в памяти, я все больше утверждаюсь в этом мнении и в том, что в нем ровно столько тщеславия, сколько и должно быть.

Когда мы приехали в Аргентину, то было решено, — что, на мой взгляд, было ошибкой, — чтобы я жил в окрестностях Буэнос-Айреса, на вилле «Оливос», где находилась частная резиденция президента.

Поскольку это великолепное и очень спокойное место располагалось довольно далеко от места съемок, то мне для того, чтобы приезжать пораньше (вы уже знаете о моей привычке всегда быть первым, идет ли речь о кино, телевидении или театре), почти не оставалось времени для сна. Моя чрезмерная пунктуальность поднимала меня с кровати, не давая времени осознать, что я в ней был. Затем ежедневная пытка автострадой.

На этой роскошной вилле со мной жила одна пожилая семейная пара. Трудолюбивые, любезные, заботливые люди, они всегда были очень внимательны к моим желаниям и, одновременно, очень щепетильны относительно моей личной жизни. Это то, за что я всегда буду им благодарен.

Но я очень скучал по своему кругу людей.

У меня было ощущение, что я выпал из жизни, из моей жизни, и это меня очень угнетало.

У меня мало воспоминаний о тех днях, хотя одна сцена запечатлелась у меня в памяти.

Оказалось, что моя партнерша по фильму Серена Вергано подстригла волосы «а ля гарсон», что совершенно разрушило образ персонажа, создаваемый продюсерами.

Когда что-то противоречит планам кинопродюсеров, или случается что-либо непредвиденное, то вполне закономерно их недовольство. А прическа Вергано совершенно не вписывалась в их замыслы!

У нас было выездное совещание по этому поводу в «Оливосе».

Марио Камус тоже был не согласен с прической Серены, а она категорически отказывалась сниматься в парике.

Я в течение многих часов заступался за мою подругу Серену. Но был момент, когда я подумал, что даже мои благие намерения не смогут вывести нас из тупика, в котором мы оказались.

Некоторым моим читателям это может показаться неправдой, однако в мире кинематографии одна совершенно незначительная деталь может спровоцировать настоящую трагедию.

Кроме всего прочего, посреди этого спора: «Как ты могла подстричь так волосы!» и «Я ни за что не надену парик!», пришла великолепная новость о том, что в Испании с беспрецедентным успехом на экраны вышел фильм «На закате солнца». С успехом, который, кроме того, невероятно отразился на кассовых сборах. Но, несмотря на захлестнувшие нас эйфорию и радость, волосы Вергано оставались волосами Вергано, а весьма рассерженные Камус и продюсеры продолжали настаивать на своем. Получился спор немого с глухим. Одним словом, мы оказались в тупике. По правде говоря, на экране мы с Сереной были похожи на двух мальчишек, с одинаковыми прическами. И понятно, что по сценарию так не должно было быть. Уже почти на рассвете нам удалось убедить Вергано надеть парик.

Я уже говорил, что сторонник всегда сначала говорить «нет». Чтобы сказать «да», время всегда есть.

За исключением случаев, когда необходимо сказать «нет» и стоять на своем.

Когда я этого не делаю, то провалы для меня как утешение в трауре. Поскольку мне не нравится, когда за меня работает дублер. Думаю, что никто не должен делать что-либо за меня. Я унаследовал эту черту характера от своей матери, которая ей следовала неукоснительно. Если предполагается, что это я, значит, и все делать тоже должен я. Только так и не иначе. Так что, если бы меня спросили, ездил ли я верхом, я бы совершенно четко ответил: «Конечно, с самого детства».

Вот такие вот тщеславие и наглость! Подобным же образом, если бы меня спросили, умею ли я плавать. «Как я могу не уметь делать такой пустяк!»

Хорошо, предположим, не умею. Но даже под пыткой я бы в этом не признался. Несмотря на то, что всем известно, что я всегда говорю «нет».

Я прежде захлебнусь, чем признаюсь в неспособности держаться на воде. Будь то в море, реке или бассейне.

Уже на съемках третьего фильма с моим участием продюсеры осознали степень моей неразумности и освободили меня от всех опасных трюков. Поэтому, хотя меня буквально разрывало от негодования, в эпизодах фильма, когда необходимо было садиться на лошадь, меня всегда подменял специалист. Меня это ужасно выводило из себя!

Именно этот фильм совершенно определенно продемонстрировал, каким кассовым я был. «Пусть говорят» принес кучу денег.

Эта лента, тесно связанная с событиями, которые могли привести меня к необратимому краху, стала, по иронии судьбы, невероятно успешной с экономической точки зрения.

В фильме «Пусть говорят» прозвучали такие песни как «Моя великая ночь», автором которой был мой замечательный друг Сальваторе Адамо, «Закрываю глаза» — одна из великих песен Мануэля Алехандро, и песня, разделившая мою карьеру на до и после: «Тема любви». Слова этой песни написал не кто иной, как Рафаэль де Леон, он положил их на музыку старинного музыкального пассажа, известного под названием «Анонимный романс», из фильма «Запрещенные игры». Фильм «Запрещенные игры» стал в свое время очень популярным, и музыкальную тему постигла та же участь. Превращенная в песню, она и по сей день остается одним из самых больших моих успехов.

О «Теме любви» можно также сказать — и, возможно, с большим правом, чем о какой-либо другой, — что эта песня является самой выдающейся из всех моих песен.

Фильм, как с коммерческой точки зрения, так и профессиональной, полагаю, стал гигантским шагом вперед.

Его кассовость позволила сделать бюджет моего четвертого фильма просто роскошным. С привлечением иностранного капитала. Американского. Точнее говоря — киностудии «Коламбия Пикчерс». Что по тем временам было невероятной удачей.

Тогда я, еще не осознавая этого, имел все основания для хорошего настроения. Два зайца одним выстрелом. Самая престижная международная дистрибьюторская компания и встреча с неординарным человеком, живым до невообразимости, очень интересным и с безграничным и заразительным энтузиазмом ко всем и ко всему: Висенте Эскривá.

Я называл его «Радость сада», как говорят в Валенсии о человеке, сеющем вокруг себя радость и оптимизм.

Вскоре после «Пусть говорят» меня купили; вечная тема купли-продажи — неизбежный аспект в жизни любого артиста. Следствием этой кинематографической акции явился «Сорванец». Висенте сделал сценарий, соответствующий моим подлинным возможностям. Я бы даже сказал — потребности их выражения. Здесь я не должен был быть меланхоличным парнем. Радость вмиг отогнала прочь печаль. Я вдоволь мог смеяться! Не умаляя заслуг моего предыдущего режиссера, в том, что касается меня как актера и человека, Эскривá попытался — и это ему удалось — раскрыть меня шире и намного лучше.

«Сорванец» снимался в моей любимой Мексике.

А точнее, в Акапулько.

Это, вне всякого сомнения, лучший из всех моих фильмов. По крайней мере, для меня.

«Сорванец» снимался с привлечением больших средств. Это была работа, на которую денег не жалели. С другой стороны, учитывая важность, которую имеет для фильма его распространение, «Коламбия Пикчерс» способствовала его продвижению по всему миру, и это участие американской киноиндустрии стало важнейшим шагом вперед.

Для меня в Америке «Сорванец» стал посвящением в рыцари.

Кроме того, в этом фильме я спел такие песни Мануэля Алехандро, как «Аве Мария», «В Акапулько» и «Будет лучше», ставшие настоящим бумом в мире дискографии.

Я разделил афиши с Ширли Джонс, получившей Оскар Голливудской Академии Кинематографии за фильм «Огонь и слово».

При съемках этого фильма, которые проходили не только в Акапулько, но и в Нью-Йорке, произошло несчетное количество происшествий, одно забавнее другого.

Забегая вперед, расскажу про один забавный и одновременно трогательный случай, главной героиней которого стала моя мать, в очередной раз продемонстрировавшая неординарность своей личности и чувство ответственности, обязывающее во что бы то ни стало выполнять то, что ты должен, и которое, полагаю, я отчасти унаследовал.

Для тех, кто не помнит или не слышал, о чем этот фильм, коротко расскажу, что речь идет об истории любви между американкой, которая приехала провести отпуск в Акапулько, и молодым мексиканцем, в которого она влюбляется.

Американку играла Ширли Джонс, а парня из Акапулько — ваш покорный слуга. Один из эпизодов снимался в Нью-Йорке в более чем стоэтажной башне Эмпайэр Стейт Билдинга, со смотровой площадкой, откуда в ясные дни можно увидеть штат Нью-Джерси.

Если еще не сказал, то я привез свою мать на американскую землю, и она была со мной несколько месяцев, пока снимался фильм. Мы были в Нью-Йорке, и она, вместе со всей съемочной группой, поднялась на последний этаж этого архизнаменитого небоскреба. Ей так нравилось следить за процессом съемок — то, чего мне никогда не понять, — поскольку нет ничего скучнее съемок, особенно если наблюдать за этим со стороны.

Как только мы добрались до самого верха, продюсер, удостоверившись во впечатлении, которое произвела высота на мою мать, не нашел ничего лучшего, чем довольно «дьявольским» способом подшутить над ней, доставив тем самым ей несколько неприятных минут, результатом чего стали слезы и обморок бедняжки.

Грегорио Валенштайн — имя этого злого шутника — недолго думая сказал моей матери: «Вы, наверное, знаете, Рафита, что в одном из эпизодов ваш сын должен броситься отсюда в бездну». Моя мать, — уже известно ее нетерпимое отношение к людям искусства, — решила, что Грегорио Валенштайн являлся исключением, подтверждающим правило. И все потому, что Грегорио, по ее мнению, был человеком воспитанным и утонченным, который подарил ей пару великолепных кожаных пальто. И сколько бы я ни повторял подруге своих дней, что вся эта одежда появляется на деньги, которые Грегорио недоплачивает мне за роли в фильме, моя мать всегда настаивала на том, что Валенштайн единственный достойный человек во всей актерской братии.

Еще один повод для того, чтобы бедная женщина безоговорочно поверила в то, что я должен был броситься с Эмпайэр Стэйт Билдинг. «По сценарию, — добавил проклятый Грегорио. — А разве ваш сын ничего не сказал Вам, Рафита?» И моя мать, совершенно охваченная ужасом: «Нет, нет, он ничего мне не сказал…» Она сказала это тоненьким голоском и с отчаянием, но в то же время очень решительно, поскольку ее чувство ответственности заставляло принять подобное безрассудство как злую необходимость. Делать нечего, считала она, если это являлось составной частью моих профессиональных обязанностей!

Однако в своей подлости Грегорио пошел еще дальше и добавил: «Но вы ни о чем не беспокойтесь, Рафита, так как мы вашему сыну дадим на всякий случай парашют».

Надо было видеть огорчение моей бедной матери! Смиренная, но огорченная и подавленная донельзя. Вдруг — понятия не имея о шутке — я вижу свою мать с огромными слезами на глазах, иду к ней и спрашиваю, что произошло… и моя добрая мама начинает подбадривать меня: «Ничего, сынок, ты делай то, что должен делать. Твоя работа это главное… И если ты должен прыгать, прыгай».

Я закатил Грегорио скандал, поскольку в тот ужасный момент мне было совершенно не смешно видеть мою мать плачущей. Невозможно представить, чего мне стоило утешить эту необыкновенную женщину, ставящую превыше всего выполнение профессиональных обязанностей.

С чувством собственного достоинства она искренне подумала: «Если мой сын должен сделать это, значит, пусть делает. И пусть будет все, как того желает Бог».

Эта шутка еще больше утвердила ее в скверном мнении о людях этой профессии. Тем не менее, несмотря на то, что она лично пережила, и что непосредственным автором шутки был Валенштайн, она на протяжении всей своей жизни продолжала думать и говорить, что господин Валенштайн был настоящим джентльменом, и не верила, что кто-либо из категории таких людей мог быть причастен к подобного рода шуткам.

Ведь это именно он подарил ей эти великолепные пальто. Она так и не поверила в то, что они были куплены за деньги, вычтенные из моих гонораров. А я уже и не пытался переубедить ее.

Фильм «Сорванец» открыл для меня новые горизонты и новую манеру исполнения — не лучшую и не худшую, а другую, более близкую моему пониманию вещей, относительно первых трех моих фильмов. Висенте Эскривá был тем, с кем я чувствовал себя наиболее комфортно.

Возможно, потому, что он умел давать мне больше свободы.

Он позволил моей естественной сущности свободнее проявиться. Все это я говорю со своей личной точки зрения и, вполне вероятно, не безошибочной.

В работе Висенте Эскривá я нашел возможность выхода — всегда с запасом — бьющей через край жизненной силы, являющейся частью моей артистической манеры, недостаток которой ощущался в первых моих фильмах. Я могу быть кем угодно, только не кем-то помещенным в корсет. Мне либо дайте свободно дышать, либо — до свидания. Просто это не я. С Эскривá я ощущал себя самим собой. И это не имеет никакого отношения к таланту. Это относится ко мне. Хорошо это или плохо.

В фильмах «Ангел» и «Не прощаясь», в котором я играл вместе с очень юной и очень красивой Лесли Энн-Даун, он вместе с Хосе Сакристаном был моим режиссером.

Понемногу я учился ремеслу кинематографии. Ремеслу более сложному, нежели кажется на первый взгляд. Ремеслу, которое, даже с точки зрения актера, не имеет ничего общего со сценическим искусством, ограниченным моими концертами.

Это совершенно иные техники и знания, совершенно разные способы и манеры исполнения, и иногда противоположные. Что подходит для сцены, может не соответствовать канонам кинематографии. И наоборот. Любой фильм не имеет ничего общего с сольным выступлением. На концертах вживую не существует никаких посредников между артистом и зрителем. С другой стороны, хотя это кажется парадоксальным, кино обладает свойством необратимости, которого лишено живое выступление. Как только заканчивается монтаж фильма, копии выходят на экраны — все, поезд ушел. Уже ничего нельзя изменить. Все, что хранится на пленке, произойдет не один раз. Назад пути нет. И то, что тебе не нравится, будет повторяться бесконечно. Как наказание. Или как награда, если это то, что тебя восхищает.

На концерте, если песня не пошла, как тебе бы хотелось, ты можешь остановиться и начать все сначала. Я это делал, делаю и буду продолжать делать и впредь. И мне даже нравится это делать. Дойти до какой-то точки в песне и решить: «Сегодня что-то не получается, хотя пою как всегда. Сегодня нужно спеть как-то по-другому и все мое естество этого требует, да и публика, кажется, этого хочет; кто его знает, может быть, просто мне так нравится».

Я всегда говорил, что на сцене, исполняешь ли ты песню или играешь в спектакле, никогда ничего повторить нельзя. Исполнение песни всякий раз уникально. Даже если ты посвятишь этому всю свою жизнь, никогда ты не сможешь в точности все повторить, даже на следующем выступлении — то, что ты делаешь вживую. Это невозможно.

Даже профессионалы, которые, казалось бы, всегда делают одно и то же, не способны сделать этого.

Время течет и все изменяется. И даже если бы пространство было тем же, оно также изменяется и становится другим: свет, расположение, жест, все становится неповторимым во времени и в пространстве, все, что артист делает вживую.

В кино — нет.

В кино ты можешь повторять что-либо столько, сколько тебе захочется, или сколько тебе кажется необходимым, но когда это уже запечатлено на пленке, то уже ищи ветра в поле. Как бы ни был тебе ненавистен какой-либо эпизод, ты уже не в силах изменить его. Так и будешь ненавидеть его вечно.

Точно так же в кино можно манипулировать пространством, что абсолютно не применимо к выступлениям вживую.

В кино есть трюки, спецэффекты, «двойники», которые мне очень не нравятся, даже если я и признаю их необходимость, бесконечные возможности объектива, линзы, углы съемок, целая батарея камер, используемых сегодня для съемок одного эпизода. Все то, что потом переработает, отберет режиссер и смонтирует на монтажном столе.

Это всегда следует иметь в виду. Совокупность всего этого и являет собой профессию, которой я овладевал благодаря замечательным товарищам по работе, с которыми меня свело кино.

Все это, по моему мнению, не только объясняет две очень разные стороны моей артистической жизни, но и возвращает нас к тому, с чего я начал главы моих воспоминаний, посвященные кинематографу. Вывод, который можно было бы оформить всего лишь одной фразой, настолько же скупой, как и категоричной: мой уровень сценического артиста и «артистичности», достигнутой на моих сольных концертах, даже отдаленно не соотносится с тем, чего кинематограф сумел от меня добиться.

Или с тем, что я сумел сделать в кино. На мой взгляд, правильнее скорее первое, чем второе. И я умираю от желания доказать это.

А сейчас о злополучном опыте под названием «Rafael en Raphael» («Рафаэль в Рафаэле»).

Я, по счастью, как мы увидим далее, вместе с Антонио Исаси Исасменди был сопродюсером этого фильма. Идея была создать документальный фильм обо мне: репетиции, путешествия, выступления, моя семья… В общем, моя жизнь в те семидесятые годы. Исаси записал вживую несколько моих концертов. Я долгое время выступал во Дворце Музыки и по его просьбе вынужден был продлить выступления. Вы уже знаете, как мне тяжело сказать «нет», особенно когда отказ сам собою напрашивается. Но я был сопродюсером и, скрепя сердце, продлил выступления. Исаси закончил снимать мои концерты и затем добился того, что мы с Наталией оказались на пороге войны со всеми друзьями нашей семьи, друзьями родителей Наталии, друзьями-артистами, писателями и очень известными людьми. Некоторые из этих людей, которые высказывали свое мнение обо мне, пользовались либо чрезвычайным авторитетом, как Хосе Мария Пеман, либо были очень популярны, как Мануэль Бенитес эль Кордобес, эпизод с которым, снятый на его вилле Вильялобильос, никак не должен был быть включен в фильм. К несчастью, я в тот момент был за пределами Испании и не смог отсмотреть смонтированный материал перед выходом фильма на экраны. Я бы этого не допустил.

Это была последняя капля, переполнившая чашу моей дружбы с Маноло и Мартиной. Дружба, которая, к несчастью, сошла на нет из-за обстоятельств, к которым ни я, ни Наталия не были причастны. Совсем наоборот: это нас очень расстроило.

Первая проблема появилась с рождением моей дочери Алехандры. Проведя несколько дней в Вильялобильос, я попросил их стать ее крестными. Они очень обрадовались, и Маноло сказал, что эта девочка будет невестой его блондина (старший сын).

Когда Наталия попросила разрешения провести обряд крещения в доме своих родителей, также как это было при крещении Хакобо, дабы избежать любого рода пересудов, священник узнал, что крестные не состояли в браке. Он сказал, что должен посоветоваться со своими наставниками. Тем временем, пресса без устали обговаривала эту тему. Это была очень пикантная тема.

Шли дни, а Наталии никто не отвечал. Священник проконсультировался со своими наставниками, те с вышестоящими, а те в свою очередь со своими. Пока наконец мы не получили решительный отказ. Поскольку гражданский брак крестных, с их точки зрения, считался «скандальным грехом». Наталия попросила аудиенции у самого высокого на тот момент духовного руководства — кардинала Энрике и Таранкóн. Она поехала к нему в нунциатуру, но ничего не смогла сделать. Позвонила мне в Японию и сообщила эту плохую новость.

В прессе разразился огромный скандал. Маноло подумал, что мы не приложили необходимых усилий, чтобы противостоять решению церкви. Он очень ошибался. Он даже представить себе не мог, до какой степени мы сделали все возможное.

Когда река, наконец, вернулась в свое русло, и наша дружба, к счастью, возобновилась, случилась еще одна история — съемки «Рафаэля в Рафаэле». С этим проклятым эпизодом, который не должен был появиться на экране.

Как бы там ни было, а Маноло всегда для меня останется другом. Я очень его люблю и восхищаюсь им.

В конце концов, из всего отснятого материала Исаси смонтировал совершенно искусственный фильм. В своем желании отразить в фильме разного рода мнения обо мне, плохие ли, хорошие, дабы избежать слащавости, когда бы мне пелись одни дифирамбы, он сделал нечто, чего я принять не могу и что идет вразрез с самой сутью документального кино, — нарушение правды.

В одном из эпизодов были показаны студенты, выходящие из университета. Исаси подходил к ним и спрашивал, что они думают о Рафаэле. Эти, очень «продвинутые», «большие интеллектуалы», в очках и свитерах с высоким воротом (словно вышедшие из плохого фильма) меня просто бесили. Ну, да ладно... Однако вершиной всего стал день премьеры (я уже уехал выступать в Австралию), когда Наталия заметила, что некоторые из этих «студентов» были люди из группы Исаси, следовательно, подготовленные им, и с написанным сценарием.

Я принимаю и понимаю, что есть достаточно людей, которые могут не принимать меня, мою манеру исполнения, в 74 году, сегодня, и через 15 лет, но я не приемлю, чтобы это было заранее подготовлено. Тем более в документальном фильме, целью которого является документация правды. Тем более что я являлся сопродюсером этого фильма. Как сказал бы Романонес: «в полном здравии».

Идею этого фильма подал сам Исаси, когда однажды, прогуливаясь по улицам Москвы, услышал по радио доносящуюся из открытого окна песню «Yo soy aquél». Как он сам рассказывал, в тот момент его это словно громом поразило. Я сейчас говорю о тех далеких годах, когда поездка из франкистской Испании в СССР была полным безумием. Поэтому Исаси показалась очень интересной возможность сопровождать меня в Россию, чтобы записать несколько концертов и затем включить некоторые фрагменты в фильм «Рафаэль в Рафаэле». Он путешествовал с Марисой Паредес, которая в то время была его невестой.

Вспоминаю, например, мое прощание в театре Санкт-Петербурга (тогда Ленинграда). Картинка вышла на редкость кинематографичная, такого не увидишь и в «Докторе Живаго». Заканчивается мой последний концерт. Сотни людей ждут меня у служебного входа. Все покрыто снегом. Милиция, в зимней униформе и каракулевых шапках, образовала проход в толпе людей, чтобы я смог пройти к машине. И люди, с необыкновенным уважением, присущим русской публике по отношению к любому артисту, говорили по-испански «спасибо». Все это было очень похоже на сцену из какого-нибудь фильма. Было невероятно красиво.

В этот вечер Исаси был без камеры… Увидев все это, он бросился за ней в отель. Но когда вернулся, то все уже закончилось.

— Это необходимо повторить, — сказал он мне.

Помню, как я посмотрел на него и спросил:

— Антонио, как ты себе это представляешь, если я не вернусь в СССР, по крайней мере, до следующего года.

С какой стороны не посмотри, а «Рафаэль в Рафаэле» был плохим опытом. Я верил в Исаси как в одного из наших лучших режиссеров. Но, к сожалению, потерял друзей, время, деньги и статус. Это было горько. Меня втянули в полемику, в которой я совершенно не нуждался. Это была попытка «определить третью лапу у кота». Совершенный абсурд, лишенный всякого смысла.

Я знаю, что сделал то, что должен был сделать, и сколько бы раз мне ни пришлось родиться, я сделал бы то же самое. Без лишних выяснений, воспользовавшись своим правом сопродюсера, я убрал фильм с афиши.

И точка.