Став немного старше, несмотря на то, что мы продолжали жить в том же квартале, я начал ходить в театры, расположенные в центре, где мне довелось увидеть Тину Каско и Хосе Бодало, Лили Мурати, Марию Фернанда Ладрон де Гевара, Луису Ортегу и Пилар Лопес с Маноло Караколь, а в центральном театре Мадрида посмотреть ревю под названием «Соблазн», с Марией де лос Анхелес Сантана, разрешенное к просмотру только взрослым.

Мне приходилось выстаивать длиннющие очереди, и зачастую, когда я подходил к кассе, билеты заканчивались, но, так или иначе, мне всегда удавалось или заполучить заветный билет, или проникнуть в театр без него в качестве клакера, или как-нибудь иначе, но на представление я все же попадал. Каждое. Не один, не два раза, нет. Я смотрел их по двадцать раз. Я знал наизусть диалоги всех комедий, которые давались в Мадриде.

В какой-то момент я уже знал всех контролеров главных театров столицы.

Туда и обратно я ходил пешком. Помню, как, спрашивая разрешение, я с серьезным видом говорил: «Я вернусь поздно ночью, потому что иду в театр». Конечно, как всегда, я намеревался посмотреть два представления, и потому, выходя с вечернего, оставался еще и на ночной спектакль.

Я уже говорил, что становился одним из клакеров, если имелись на это деньги, а когда их не было, пролезал за счёт наглости. В любом случае в театр мне приходилось идти пешком. Всего ничего! Час с небольшим, чтобы дойти до театра, и столько же, чтобы вернуться в свой квартал.

Возвращаться было тяжелее. Еще бы! После двух спектаклей за плечами...

Помню, что когда очень уставал, то садился на площади Кеведо в автобус, который отходил в два часа утра и проезжал вверх по Браво Мурильо до улицы Тетуан, то есть как раз рядом с моим домом.

Автобус называли «Ла Гольфа». «Путана».

В то время я не знал, почему, да и не пытался это выяснить. Много позже я узнал, что это название он получил за то, что всегда был полон проституток... Они видели меня, несчастного чертенка, с ушами веером, в коротких штанах, одиноко бредущего по улице в этот предрассветный час, и всегда, когда я проходил по площади, эти чудесные девочки кричали мне: «Поехали, садись», и я садился к ним.

А когда автобус подъезжал к моему дому, они говорили мне: «А вот и твой дом». Я выходил, а «Путана» с ними ехал дальше.

В один прекрасный день отца Эстебана перевели из церкви Сан-Антонио в церковь Мединасели. То есть в самый престижный район, рядом с отелем Палас.

Это был шаг наверх по служебной лестнице, но при этом возникла довольно острая проблема: в хоре церкви Мединасели не было такого голоса, как мой. Или отец Эстебан не видел возможности его найти. Поэтому — как он сам мне сказал много лет спустя — он потерял к этому интерес, да и у мальчиков не было моих способностей, ни такого, данного природой голоса.

Уж не знаю, каким образом, но ему удалось добиться, чтобы нам с моим братом Хуанином оплачивали проезд в метро, туда и обратно, от «Четырех дорог» до Аточи. Он нуждался во мне и потому платил за нас. За меня из-за моего голоса, а за брата, потому что моя мать, со своей обычной мудростью, считала, что я был слишком мал для таких поездок. А так как Хуанин уже мог ездить самостоятельно, она меньше беспокоилась, зная, что я с ним. Для меня эти поездки еще представляли собой сложный лабиринт.

Нам приходилось идти до «Четырех дорог», где мы садились в метро.

Метро... Я уже целую вечность не спускался в метро. Тем не менее, проезжая на автомобиле, я вижу из окна машины людей, просящих милостыню, а прохожие, как почти во всем мире, не обращают на них никакого внимания.

Но вот настал черный день, очень черный, вынудивший меня решиться просить милостыню у входа в метро. Это был момент отчаяния, который, надеюсь, никогда больше не повторится в моей жизни. Я не видел никакого выхода. Для моего дома, для моей семьи. Мой отец был болен, и я видел, что моя мать — всегда такая сильная! — подавлена тревогой. Мне было страшно, и я решил, что альтернативы нет и что мне необходимо просить милостыню.

Но я не сделал этого.

Не смог.

И сейчас я иногда сожалею, что не сделал этого, дабы хоть немного смягчить ситуацию. Может быть, немного. Совсем чуть-чуть. Но это ведь могло заставить меня удариться в другую крайность. Об этом тогда никто так и не узнал, однако дела обстояли именно так, как я рассказываю.

Хотя я не думаю... В силу своего характера не думаю, что мне удалось бы чего-то достичь таким способом... нет, не думаю. Но лучше не искушать дьявола. На всякий случай. Чтобы просить милостыню, нужно быть очень смелым или очень малодушным.

Как жаль, что в то время не существовало таких изданий, как «Фонарь» или «Улица», которые помогают нуждающимся людям зарабатывать себе на жизнь. Они бы не только способствовали получению общественностью информации о происходящем или превращали самых нуждающихся в полезных обществу людей, но, что самое важное, благодаря им эти люди могли бы иметь достойную работу. Не попрошайничали, а работали. Вот что главное.

Отправляясь с Хуанином в путешествие на метро, я размышлял прежде всего об этом. Мы садились в метро на площади «Четырех дорог», и оттуда должны были добраться до Аточи. Затем мы шли пешком до церкви Мединасели. И так каждый день, репетиции, а по субботам и воскресеньям пение в хоре.

Я с большой нежностью вспоминаю то время.

Хотелось бы добавить, что нас приглашали — я имею в виду хор школы — петь на различных торжествах важных общественных деятелей. На одном из них, во дворце герцогов Мединасели, мы пели по случаю первого причастия их дочери Касильды. Во время этого события я лично познакомился с женой тогдашнего главы государства, доньей Кармен Поло де Франко.

Однажды, не помню уже почему, отец Эстебан не смог оплачивать наш проезд, и мы вернулись в хор школы церкви Сан-Антонио.

Новый дирижер мне не понравился. По правде говоря, он никому не понравился. И мы все ушли. Кто куда.

Я перестал ходить в школу, и меня определили в академию, чтобы я мог учиться в первой половине дня. Она находилась на площади «Четырех дорог». Таким образом, я стал приближаться к центру, едва ли сознавая, что удаляюсь от своего квартала.

Потом пришло приглашение принять участие в хоровом фестивале в Австрии. И мы снова собрались вместе. Мы репетировали и поехали в Зальцбург, где в свои девять лет я получил приз за лучший голос Европы. Хоровая школа была третьей, а я как солист стал первым.

Я уже упоминал о моем отношении к так называемому триумфу в австрийских землях.

Я просто не думал об этом.

Это не имело для меня значения, поскольку, позволю себе повториться, я не помышлял о карьере певца. Никогда. У меня этого и в мыслях не было.

Мне гораздо больше нравилось бывать в мастерской портного и разговаривать там со всеми.

И к тому же, была еще сестра портного…

Сестра портного была очень красива — настоящая женщина, как говорят в Андалусии. Она стала брать меня с собой в кино и театр. Платила она. И меня вполне устраивала возможность ходить за чужой счет. Все было замечательно.

До тех пор, пока у нее не появился жених. Нужно сказать, что это мне очень не понравилось. Очень? Да просто чрезвычайно!

Еще бы! С появлением жениха пропала вся моя халява. А это было лучшее, что имелось у меня в моей короткой, но насыщенной детской жизни. Ведь сестра портного не только брала меня с собой в театр и кино, но, кроме того, приглашала на блинчики со сливками. Только те, кто пережил эти годы, находясь «по мою сторону баррикад», смогут понять, что значили для нас эти блинчики со сливками. Это было «качество жизни», как сейчас говорят.

Благодаря сестре портного я узнал Латинский театр, театр Комедии и, к тому же, она оплачивала билеты в партер. Тридцать пять песет. В течение этого времени она водила меня в Алькасар, в театры Кальяо, Авенида, во Дворец Музыки. Спустя годы его сцена станет свидетелем моих самых громких успехов в Мадриде. Но в то время я не думал о пении и ни о чем-либо подобном. Тогда мне было очень приятно с сестрой портного, которая была уже зрелой женщиной. Для меня, конечно.

Не перестает удивлять то, что все мои тогдашние друзья и подруги и появившиеся позже (по сегодняшний день, хотя и не в той мере), прежде чем принять какое-то решение, всегда старались познакомить меня со своими женихами и невестами. Чтобы получить от меня добро.

Однако эта красивая женщина, с роскошными черными туго собранными волосами, блеск которых завораживал, по крайней мере, меня, совсем не была избалована мужским вниманием. Она часто говорила: «Фалин, приходи, я познакомлю тебя с одним человеком, который мне нравится и приглашает на свидание».

Ей было необходимо мое мнение.

Моим первым вопросом всегда был: «Ему нравится театр?» Ответ «нет» меня не устраивал, и в одних случаях я говорил: «Он нам не интересен», в других: «Этот не самый лучший, и вдобавок совершенно лысый, или ты не видишь его лысины? Такая красавица, как ты, заслуживает лучшего сеньора. По крайней мере, получше этого. Тебе так не кажется?»

И с претендентом было покончено. С высоты сегодняшнего дня это не перестает быть скверным поступком.

На тот момент ей было лет тридцать с хвостиком. Женщина в таком возрасте и не замужем… Тут уж, извините, вопрос стоял ребром. Надо было спешить.

И она вышла замуж, Господи! Вышла замуж! Точнее сказать, я выдал её замуж. Так что моя совесть успокоилась.

Я выдал ее замуж, прекрасно! Если бы я не бросил на противень кусок мяса, ничего бы не было. Но как только я увидел рядом с ней человека с хорошим положением, как тогда говорили, — я пожертвовал собой, отказавшись от халявы, которой пользовался благодаря сестре портного, и дал добро в отношении этого сеньора.

Что говорит о моем великодушии и отсутствии эгоизма. Чтобы отказаться от того, от чего отказался я в том возрасте, надо было иметь золотое сердце.

Хоть об этом и нескромно говорить.

Тем не менее, та халява навсегда запечатлелась в моей памяти!

То, что украл у меня тот счастливый жених, появившийся неизвестно откуда, лишило меня не только компании сестры портного, общение с которой было приятно во всех отношениях. Он украл у меня больше! Он украл тридцать пять песет, которые стоил билет, и около тридцати — я думаю, вы помните, — которые стоили блинчики со сливками! Когда еще мне представится случай и возможность полакомиться блинчиками со сливками! В театр и кино я мог проникать тайком, или в качестве клакера, или уговорив кого-то провести меня... но где бы еще я мог найти такого же хорошего человека, как сестра портного, который бы пригласил меня на блинчики со сливками? Для кого-то это может показаться не важным, но для меня в то время это было целой трагедией.

Естественно, что перед тем, как принести себя в жертву, я должен был убедиться, что мужчина с его предложением были выгодной партией для моей подруги. Поэтому я всегда присутствовал, когда он делал ей предложение. Каким значимым тогда я себя ощущал!

(Сейчас я уже не так близко принимаю все к сердцу и, по мере возможности, не подставляю свое плечо для окропления слезами).

Как-то раньше она попросила меня взглянуть на одного из своих новых ухажеров. Чувствуя себя очень важным, я спустился в прихожую, став свидетелем всей беседы. Он объяснялся, очень официально, она же слушая, время от времени искоса поглядывала на меня, чтобы видеть выражение моего лица. Я ведь был посредником... и судьей.

Это чудо, что я не заработал подзатыльник от кого-либо из претендентов. Особенно от тех, кто не прошел мой отбор.

Когда он ушел, мы с ней молча поднялись в квартиру портного или зашли в мастерскую, я уже не помню. Я знал, что на этот раз мне придется дать ей мое благословение. Интуитивно я понял, что это был последний трамвай и что, если бы мы его упустили, то, как тогда говорили, моей подруге, сестре портного, не оставалось бы ничего другого, как облачиться в святые одежды.

Конечно, я все это вообразил себе. Имею право.

Единственное, что я совершенно отчетливо помню, что она тоже не проронила ни слова, словно в ожидании приговора. Бедняжка! И перевела дух только после того, как услышала от меня: «Этот подходит».

И они действительно, поженились.

Помню, когда мне было лет тринадцать или четырнадцать, я решил их навестить. Не знаю, почему. Но я это сделал. Уверен, что это был один из тех моих внезапных порывов, которые зачастую заставляли меня раскаиваться.

Они жили в добротном доме. Очень милом и симпатичным. Уютная квартира в современном здании, расположенном в одном из новых районов Мадрида того времени.

Я вспоминаю наше прощание, которым закончился мой визит. Мне сказали что-то вроде «ну, и когда же мы теперь вновь увидимся, поскольку мы очень сомневаемся, что ты еще придешь нас навестить». Спустившись вниз, я на мгновение остановился и окинул взглядом очень хороший подъезд того дома, с лифтом!

После некоторых размышлений — сейчас это вызывает у меня смех — я сказал, довольный собой: «Это хорошо!»

Готов поклясться, что произнес эти слова вслух. И что неоднократно повторил, будучи счастлив за них. Я не сказал тогда, как сказал бы спустя годы, чувствуя удовлетворение от чего-либо, сделанного мною самостоятельно: «Это моя работа». Не сказал, потому что не имел привычки говорить так в том возрасте. Но уверен, что я это чувствовал.

Больше я их никогда не видел.

Мое представление о счастье, которое я связываю со своим детством, рухнуло самым жестоким образом и в одночасье, когда однажды нас выгнали из квартиры на улице Каролинас.

Квартира была не наша. Она принадлежала тете моего отца. Когда вся моя семья переехала из Линареса в Мадрид, тетя приняла нас, и мы жили вместе с ней. Я помню ее как нечто отдельное от нас. Не знаю, овдовела ли она, или просто была не замужем, никто мне об этом ничего не говорил, да я никого об этом и не спрашивал. Эта женщина — не могу вспомнить ее лица — наряду с мамой, отцом, старшим братом Пако и моим братом Хуанином, среди тех, кого я увидел первыми. У меня нет и тени сомнения в том, что эта женщина присутствует в моей памяти всегда. Что касается «присутствует», так это лишь слова. Я не смог бы объяснить, какой она была, ни даже была ли она вообще. Но она была, просто была. Я не знаю даже, как это точнее выразить. Хотя она жила с нами, или, скорее, мы с ней, она, как мне кажется, никогда не была частью нашей семьи… но это был ее дом, я в этом уверен. Я мог бы поклясться, что эта женщина жила в ином мире. Совершенно одна. Всю жизнь с ней... и без нее. Мы называли ее «тетя». Я не знаю степени родства между ней и мной, была она мне двоюродной, троюродной — не знаю! Не знал тогда, не знаю и сейчас.

Когда она умерла, нас выгнали из этого дома, к большому огорчению моей матери и моему неудовольствию. Более чем неудовольствию, я бы сказал, страданию, переживанию за свою мать. Мое сердце разрывалось при виде ее страданий.

Поскольку нас не просто выставили на улицу, нет. Нас выгнали самым жестоким образом, выкинув наши матрасы на лестницу.

Юридически мы не имели права на эту квартиру, я понимаю это, но закон, к сожалению, не всегда справедлив. И, на мой взгляд, меньше всего по отношению к беднякам.

Матрасы на лестнице.

Моя душа рвалась на части, видя, как моей матери приходилось умолять, упрашивать адвоката — или кто он там был, — выгоняющего нас на улицу. К тому же обстоятельства, при которых происходило выселение, мне представлялись тогда — да и сейчас — просто злодейскими. Недопустимыми. Все происходило в тот момент, когда моего отца не было дома. Тогда, когда он буквально надрывался на работе.

Правда, это выселение было логичным завершением долгого процесса.

Естественно, ибо с самого начала мои родители отказались от борьбы до последнего. Но наступил момент, когда им дали срок в энное количество дней и месяцев. Затем им предоставили отсрочку, но, к несчастью, должен был наступить день и час, когда наши вещи оказались выкинутыми на улицу.

И я оказался единственным мужчиной в доме в момент выселения, организованного на глазах у соседей. Я хорошо помню, как некоторые даже ехидно усмехались, как будто это доставляло им удовольствие. Никто не протянул нам руку. Вероятно, они не могли. По крайней мере, я предпочитаю так думать.

Мне по-настоящему больно рассказывать об этом. Вновь переживать те тяжелые часы рядом с доведенной до отчаяния матерью — не до слез, потому что она не плакала ни по какому поводу, но до отчаяния. Я тогда тоже был в отчаянии, страдая оттого, что ничем не мог ей помочь.

Поскольку все это касалось меня и моих братьев, я подошел к ним и спокойно сказал: «Собирайте каждый свой рюкзак и до свидания».

Все это сделали жестоко, воспользовавшись отсутствием моего отца. Они знали, что встретят только одну женщину. Ну, еще меня, но я мало что мог сделать. Так что мне пришлось организовывать «бегство». Из дома на улице Каролинас мы переехали в Карабанчель. В районе Карабанчель было спокойно. Тюрьма нам, конечно, не грозила. Мы переехали в дом, где все спали в одной комнате. Мебель — ну, громко сказано: мебель! — то немногое, что у нас было, нам удалось оставить на мебельном складе. То, что случилось, любого другого могло бы сломить, но только не меня, — я никогда не падал духом — не сдавался ни морально, ни физически: несмотря ни на что в этой жизни. Поэтому я сразу же бросился на улицу за хлебом. И всем необходимым.

Конечно же, я все нашел.

Не находит тот, кто не ищет. Всегда нужно что-то делать. Ты всегда встретишь руку поддержки. Но для этого необходимо предложить себя. Не просить милостыню, нет. Ты должен уметь сказать: «Я могу это сделать. Я сделаю то, что вы прикажете. Приказывайте, я сделаю это».

Я выходил с единственной мыслью — сделать что-то, чтобы выбраться из безвыходного положения, в котором мы оказались. Все плохое обычно приходит в этой жизни внезапно, без предупреждения. Кто-то может подумать, и не без оснований, что нам было известно, что выселение может произойти в любой момент. Но когда имеешь так мало, всегда надеешься, что что-нибудь — Божественное Провидение, чудо — не допустит большего несчастья. И тогда было именно так.

Зная, как сильно была расстроена моя мать, я чувствовал себя раздавленным. Говорю «зная», поскольку нужно было ее знать так, как знал я (даже угадывал ее мысли), чтобы осознавать, насколько тяжело она все это переживала. Она никогда — почти никогда — не показывала своих чувств, ни эмоций, ни страданий. В этом, как и во многом другом, я очень похож на нее.

Вообще, я был готов пойти на все, только бы она не страдала. Поскольку она не была пассивной страдалицей. Нет. Она должна была работать. Вопреки всему. Взвалив все невзгоды и печали на свои плечи.

И мой отец на три четверти такой же.

Я тоже не собирался сидеть сложа руки, тем более с братом-гномом. Ну, не с гномом, конечно, но все же маленьким. Совсем маленьким.

Я всегда был старшим. И всегда чувствовал это, когда меня называли взрослым. Для меня это всегда означало иметь чувство ответственности, не бояться жизненных невзгод и все принимать, особенно плохое, как вызов. Как что-то, что необходимо преодолеть.

И, прежде всего, иметь слепую веру в себя. Без самоуверенности, хвастовства и обид. Но с настойчивостью и твердостью.

Иногда я думаю, что не совсем верно, что окружающие меня люди старше меня. Это так, но это касается только возраста, потому что я всегда был старше себя самого.

Похоже на галиматью.

Хотя и не такая уж это галиматья, если хорошенько подумать.

Мне нравится находиться среди людей старше меня, это очевидный факт, но это не случайно, а, скорее, интуитивно. Я люблю говорить с людьми старше себя... потому что учусь у них. Встречаясь с этими людьми, я, как правило, не говорю, а слушаю. Даже если то, что они говорят, является глупостью. Поэтому, даже встречаясь с человеком слабоумным, я выслушиваю его. Не из любви, не из-за хороших манер, а потому, что в то время как он или она плетет этот вздор, я повторяю себе: «Какую чушь несет этот дядя! Я никогда не буду говорить такие глупости. Чем говорить такие глупые вещи, лучше совсем не говорить».

Я всегда слушаю, чтобы научиться. Научиться тому, что должно и не должно говорить. Слушая, не только учишься говорить, но и вовремя замолчать. Хотя я не всегда знаю, как это сделать практически. Иногда молчание может означать победу.

Молчанием можно столько всего сказать…