Находясь в Сантьяго де Чили, как, впрочем, и во всех странах, по которым меня пронесла моя американская гастроль того сезона, я, согласно постановлению о лишении меня права выезда, должен был платить, дабы выехать из каждой из этих стран. После того, как я вынужден был оплатить служащим, ответственным за выполнение этих злополучных распоряжений, все предъявленные мне штрафы; после стольких огорчений, чувства невероятного одиночества и усталости от навалившихся проблем я, как уже сказал, находясь в Сантьяго де Чили, принял решение.

Я сказал себе: «До чего мы дошли, Рафаэль».

Я остался без студии звукозаписи и практически без возможности записываться. Отчаявшийся, в совершенно подавленном состоянии, я медленно, но неумолимо сползал на дно пропасти. Всё было очень серьезно и плохо. Очень плохо. Зная, что я нахожусь на грани своих возможностей, я решил идти ва-банк. Я пнул ногами дно пропасти и вылетел оттуда на поверхность, словно стрела, в поисках воздуха. Под первым же предлогом, пришедшим мне в голову, я отправил Пако Гордильо в Мадрид. Музыкантов послал жариться на солнышке в Рио де Жанейро. А сам улетел.

Но не в Мадрид.

В Лондон. Один. Без секретарши, без менеджера, представителя и музыкантов.

Только я и моя тень.

Я был абсолютно убежден в том, что добиться чего-либо можно было лишь при личной встрече с генеральным директором фирмы «Испавокс», Хосе Мануэлем Видалем Сапатер, в тот момент моим злейшим врагом.

У меня было большое преимущество, поскольку я знал, что Хосе Mануэль питал ко мне большую симпатию и восхищался мною еще больше, чем прежде. Мне оставалось лишь решить, какой приём применить, чтобы шаг за шагом достичь своей цели во время встречи.

Я приехал в «Парк Лэйн» — отель всей моей жизни — совершенно один. Было примерно 10 утра. Я не помнил, забронировал ли я номер из Сантьяго, тот самый, в котором всегда останавливался, приезжая выступать в «Talk of the Town», в котором закрывался, дабы позаниматься английским с преподавательницей из Челси, и где провел много дней, записываясь на телевидении.

Как только я принял решение, что дела не могут больше идти так, как они шли в течение уже значительного времени, мне стало абсолютно ясно, чего мне нужно было добиться. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что я должен был делать. Я только еще не совсем ясно представлял себе, как это сделать и с чего начать.

Я осознавал, как важно было без риска подойти к рассмотрению вопроса, и что не следовало терять время на дискуссии и конфликты. Меня интересовало лишь мое мнение и ничье другое. С другой стороны, я был настолько уверен в принятом решении и в том, чего должен был добиться, оставив все разумные и неразумные сомнения, что мне не нужны были ничьи советы. Как бы там ни было, я должен был провернуть всё сам. Поскольку в тот критический момент я доверял только себе.

Кроме того, я уже говорил в этих Воспоминаниях, что трудные решения принимаю всегда сам, и если ошибаюсь, то это моя ошибка, в которой некого винить, кроме себя самого. Находясь наедине с самим собой, и будучи единственным, кто был в курсе дела, я также никому не давал повода обмануть себя.

В моих отношениях с «Испавокс» было так много отречений, мелких надувательств и больших обманов, что было бы смешно кому-либо доверять. Никому!

Ненавижу, когда меня обманывают.

Я очень правильный, и не выношу, чтобы злоупотребляли моим доверием.

Я считаю себя человеком прямым, честным, не виляющим, не лицемерным. Мне не нравится причинять людям вред. Кстати, причинять кому-либо зло совсем не в моём характере. Возможно, я могу это сделать, но нечаянно.

Поэтому я предпочитаю сам отвечать за свои поступки.

Итак, я в Лондоне.

Когда я вышел из такси, на котором приехал из аэропорта, и расплачивался с таксистом, а носильщик уже направлялся к двери отеля с моим багажом, я вдруг почувствовал себя абсолютно уверенно. Один, уверенный и с верой в себя. Мне было так хорошо. И так легко дышалось.

Лондон, окутанный в серый цвет, в то утро был таким, каким он мне всегда нравился. Не слишком темный и не слишком яркий. В мой серый цвет, расслабляющий серый. С Гайд-парком напротив, двухэтажными автобусами красного цвета, кажущегося серым, и серого, кажущегося красным. Приветливого красного цвета, согласующегося с серым, который мне так нравится, за умиротворение, которое он на меня навевает. Не могу объяснить почему.

— Good morning, mister Raphael. (Доброе утро господин Рафаэль!)

— Good morning to you, too. (Взаимно.)

Служащий отеля, столько раз меня встречавший и провожавший, — очень приветливый и приятный человек. Необыкновенно приятный.

— Сеньор надолго к нам?

— Не знаю точно. Возможно, на два дня. Может, на три.

— Где Вы выступаете в этот раз?

— Я приехал не выступать. Это деловая поездка. Скажем… личная.

— Of course! (Конечно!) Поэтому я нигде не видел объявлений о выступлениях сеньора. Но Вы приехали работать. Вы всегда работаете, мистер Рафаэль. Вы прилетели из Испании?

— Нет, я прилетел из Чили.

— Good Lord! (Боже всевышний!) Откуда?

— Из Сантьяго де Чили.

— Издалека…

— Ну, в общем, да, издалека.

— Тот же номер, надеюсь.

— Кажется, я уже забронировал. Если это возможно, Вы уже знаете, что я всегда останавливаюсь…

— Номер забронирован, мистер Рафаэль. Вот Ваш ключ. Счастливого пребывания среди нас.

— Я на это надеюсь! Вы даже не знаете как!

Я очень торопился. Я вдруг почувствовал, что очень торопился. И, торопясь, я добрался до своего номера. В спешке разобрал чемоданы. Поспешно открыл свой портативный проигрыватель, с которым никогда не расставался. Вернейший товарищ в поездках. Поставил диск. Я всегда это делаю, поселившись в гостиничный номер. Это немного позволяет мне чувствовать себя как дома. Как будто этим маленьким проигрывателем я убирал холодность комнаты, присущую отелям, каким бы хорошим ни был номер или отель. Это какая-то причуда, как любая другая. Причуда путешественника. Возможно, в самом процессе извлечения проигрывателя и установки диска было что-то такое, что я всегда связываю со своим домом. Не знаю, как будто от этого веет уютом, и я чувствую себя более защищенным. Словно всё это вдруг перестало быть Лондоном, и даже отель не был отелем, и кто-то из моей семьи в любой момент мог выглянуть из двери.

Где бы я ни находился, музыка всегда помогала мне создавать благоприятную обстановку.

Я достал свою записную книжку и нашёл номер телефона кабинета Видаля Сапатера. Прямой телефон, который у меня был с давних времён. Я позвонил оператору и попросил соединить меня.

У меня почти не было времени подумать. На самом деле удивительно, насколько быстро осуществлялась телефонная связь между Лондоном и Мадридом в то время. Я не успел толком продиктовать номер оператору, как уже услышал голос, показавшийся мне вначале незнакомым:

— Да? Я вас слушаю?

— Привет, Хосе Мануэль. Это я, Рафаэль.

Установилась тишина, которая, по крайней мере мне, показалась более долгой, чем нужно.

— Да? Да? Хосе Мануэль? Ты меня слышишь?

— Да, конечно. Вот так сюрприз! Я мог бы ожидать кого угодно, только не тебя. Где ты находишься?

— В Лондоне. Я только что прилетел из Чили. Я всю ночь летел оттуда, чтобы встретиться и поговорить с тобой.

На этот раз не было ни секунды сомнения. Ни десятой доли секунды молчания.

— Хорошо. Где и когда?

— Здесь. Сегодня же.

Теперь пауза продлилась несколько секунд. Немного. Но, по сравнению с предыдущей, она показалась мне длинной.

— Кошмар! Дай мне хоть посмотреть, какой у меня на данный момент расклад, чтобы вылететь к тебе. Подожди минуту.

Хосе Мануэлю понадобилось совсем немного времени на получение необходимой информации. Если бы я не знал, что это было абсолютно невозможно, я бы поклялся, что он ждал моего звонка, нашего свидания, и заранее подобрал наиболее подходящий его графику рейс Мадрид — Лондон.

— Рафаэль?

— Да, Хосе Мануэль.

— Я выезжаю из Мадрида в четыре, и если не будет никаких задержек, ни чего-то непредвиденного, то смогу быть там уже в семь. Тебе подходит? Где мы увидимся?

— В гостинице «Парк Лэйн», напротив Гайд-Парка.

— Я знаю это место. Отлично. Ты мог бы забронировать мне номер? Таким образом, я сэкономлю время на оформлении.

— Конечно, Хосе Мануэль. Я уже это сделал.

Я даже не помню, сказали ли мы друг другу «пока». Помню только, что понял это после того, как повесил трубку. Я стоял спиной к окнам, выходящим в парк. Повернулся и пошёл к одному из них. День стоял, на самом деле, великолепно серый. Когда приедет Хосе Мануэль, уже стемнеет, и цвет света не будет иметь никакого значения. Мы сядем в кресла лицом к окнам, выходящим на Гайд-Парк. Только парк уже не будет виден. Это хорошо.

Когда мы расположимся там, то напротив нас будет лишь свет, исходящий от уличных фонарей и от угла уже освещённого навеса над входом в отель. Возможно, будет туман. Если он будет очень густым, то не будет видно даже уличного освещения. Тот лондонский туман являлся частью декорации. Невозможно себе представить Лондон без тумана.

Я глубоко вздохнул.

Я знал, что все было в моих руках и что вскоре можно будет проверить, чему меня научила жизнь, проведя через столько испытаний и неопределенностей.

Или решений.

И всегда в одиночестве.

В тот вечер, начиная приблизительно с семи часов, я должен был проверить, чего стоили и какой след оставили во мне эти многочисленные встречи, состоявшиеся и не состоявшиеся, эти поездки, радости и огорчения. Я должен был удостовериться в рентабельности прожитой жизни!

Пако Гордильо и Пако Бермудес в Мадриде. Мои музыканты, счастливые, как мне казалось, — в Рио. А я тут один сижу напротив окон с парком в глубине.

Время мне казалось вечным.

Я посмотрел на себя в зеркало. Я был худым. Даже слишком. Я решил надеть черный свитер и брюки того же цвета. Подумал: «Как странно. Я в чёрном». Я невольно улыбнулся про себя наивности этой мысли или, возможно, потому что, несмотря на ситуацию, был спокоен, уверен и владел собой.

Я вернулся в гостиную. Сел, не переставая думать о том, что мне предстоит. Хотя, как уже сказал, я был спокоен.

Темнело. Я включил свет. Высунулся из окна, и через некоторое время увидел Хосе Мануэля, выходящего из такси. Настал момент истины, а я, как и прежде, чувствую себя расслабленным, спокойным. Решение давно уже было принято, и, чему суждено было произойти, произойдёт.

Неизбежно. Назад дороги нет, да я этого и не хочу. Разве что я испытывал некоторое нетерпение, чтобы всё закончилось как можно скорее. В свое время, но как можно раньше. Я без труда избавляюсь от этого нетерпения. Всё будет хорошо. У меня в этом нет ни малейшего сомнения.

Спокойствие, ну, спокойствие. Все реакции под контролем. Уверенные движения, твердые жесты, присущие сильным духом. Поэтому я, не торопясь, подхожу к телевизору и включаю его. На экране Бренда Ли поет в своей манере.

Я направляюсь к двери номера и открываю её. Всегда по своему собственному сценарию, я оставляю ее немного приоткрытой. Достаточно для того, чтобы это было видно с внешней стороны. Я снова усаживаюсь напротив Бренды Ли.

Несмотря на приоткрытую дверь, я слышу стук. Стараясь быть громче, чем поет Бренда Ли, осторожно, чтобы мой тон был нейтральным, серым, как сам Лондон всего лишь несколько часов назад, я говорю:

— Входи, входи. Я видел, как ты выходил из такси.

Через зеркало вижу, как Хосе Мануэль входит. Он кажется немного странным. Я даю ему сделать пару шагов, и в этот самый момент встаю, выключаю телевизор и иду ему навстречу.

Он подходит, протягивая мне руку, но я, следуя моей привычке, подхожу к нему и целую его два раза.

— Как поездка?

— Хорошо, хорошо. Нормально, спасибо.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

— В данный момент нет. Возможно, позже, спасибо.

Я предлагаю ему сесть, и мы располагаемся там, напротив окон, через которые не просвечивается ничего, кроме света луны или отражения одной из уличных ламп и неоновый отблеск навеса гостиницы. Это как если бы Гайд-Парк перенесли и заменили чем-то темным, без контуров. Первый раз я обращаю внимание на такую явную ерунду. Тем лучше. Это означает, что я ещё более спокоен, чем предполагал.

Хосе Мануэль откашливается и делает первый шаг:

— Итак, я перед тобой.

— Да, я уже вижу.

— Как доказательство моей доброй воли, я сел на первый же самолет до Лондона, и вот я здесь. Теперь ты должен объяснить мне причину этой встречи.

— Послушай, я хочу, мне необходимо, чтобы все уладилось. В таком виде эта ситуация больше не может продолжаться ни одного дня.

— Я вижу, что ты в добром духе и в хорошем настроении, но я повторяю свой вопрос: от меня-то ты чего хочешь?

— Единственное, чего я хочу — это одним росчерком пера покончить со всеми этими судебными тяжбами. Я хочу, чтобы ты вернулся в Мадрид, достал оригинал записи диска «Digan lo que digan», который я тебе сейчас отдам, явившейся причиной всего этого раздора, пустил его в продажу с должной рекламой и отозвал бы все эти висящие надо мной постановления, лишающие меня права выезда. Чтобы ты разместил во всех газетах объявления о дне моего возвращения в Мадрид после гастролей по Америке, и оказал мне хороший прием от «Испавокса». Чтобы все вернулось в нормальное русло, и не было больше ни обвинений, ни судов. Я ужасно устал от всего этого, Хосе Мануэль. Я хочу, чтобы ты понял, что, если мы будем продолжать в том же духе, упорно пытаясь довести это дело до логического конца, то оно будет стоить нам обоим многих миллионов. Тем не менее я хочу, чтобы было абсолютно ясно, что каким бы усталым я себя не чувствовал, если хочешь довести эту историю до конца, если хочешь, чтобы мы продолжили, то что ж, продолжим.

— Нет, Рафаэль. Я, так же как и ты, думаю, что мы не должны продолжать.

— Тогда?

— Хорошо. Ты просишь от меня ряд уступок? Тогда мой вопрос: что ты предлагаешь мне взамен?

— Ничего.

Лицо Хосе Мануэля остается неизменным. Он пребывает несколько секунд в паузе, кажущейся мне очень долгой, чтобы привести свои мысли в порядок. И с раздражением и сарказмом восклицает?

— Как?

— Как слышал. Ничего. Ничего. Если ты сделаешь то, что я прошу, — отзовёшь все дела и иски, выпустишь диск, о котором я тебе сказал, и сделаешь всё остальное, то я, закончив мои концерты и выполнив все обязательства перед Америкой, проверив по возвращению в Испанию выполнение моих условий, поговорю с тобой о новом контракте. Вот тебе мое слово. Только это. А мое слово — это много, ты знаешь.

— Но, Рафаэль, ты отдаёшь себе отчёт в том, что если я приму твое предложение, я увезу из Лондона множество обязательств в обмен на твое слово поговорить о новом контракте в случае, если его условия тебя устроят? Это чересчур, тебе не кажется?

— Именно так, Хосе Мануэль. Вот такие вот дела. Или это, или ничего.

Может показаться, что я сыграл слишком круто, так оно и было, но это единственный способ победить. То, чего я требовал и предлагал, — был единственно возможный выход из ситуации, в которой ни одна из сторон ничего не выгадывала. В этом я был полностью убежден.

С другой стороны, я всегда думал, что Хосе Мануэль был умным человеком. Я доверял его уму и здравомыслию. «Испавокс» как его детище — тому свидетельство. Лично я был убеждён в том, что когда его не будет, эта фирма рухнет, и с моей стороны это не было слишком смелой мыслью.

После некоторого молчания, которое, без сомнения, имело два разных измерения: его и мое, Хосе Мануэль протянул мне свою правую руку и твёрдо сказал:

— Хорошо, Рафаэль. Я доверяю тебе и твоему слову.

Я, пожав протянутую мне руку, сказал:

— Думаю, что это правильный путь. Путь взаимного доверия.

Затем, словно сбросив с себя тяжелый и надоевший груз — ух, мы всё же сделали это, — мы заговорили о множестве разных ничего не значащих вещей. Закончили тем, что пошли в кино. Надо же! Я даже помню название фильма, который мы посмотрели: «ТЕОРЕМА».

С того дня я стал испытывать большую симпатию и привязанность к этому человеку, который до того момента только и делал, что повсюду возбуждал против меня судебные дела и вчинял иски. Правда, он защищал свою собственную фирму, свой дом, что было его обязанностью. Так же как и я защищал свой. Он думал, что правота была на его стороне. Я же твёрдо верил в то, что если и ошибся в чём-то, то это было следствием моей возможной поспешности и того, что я прислушивался к доводам моего тогдашнего адвоката. Но при этом, справедливости ради, я всегда старался никого не ранить и не навредить. Возможно, я воспользовался плохим советом, но я имел мужество и честность это признать и противостоять этому. Тот человек и я (потому что я хотел во что бы то ни стало покончить с этой неприятной историей), мы встретились на нейтральной территории, и оказались способными придти к соглашению, основанному на священном понятии данного слова. Слово, данное мной и данное мне, стоит больше тысяч подписанных контрактов. И Хосе Мануэль это понял.

Когда на следующий день он возвращался в Мадрид, а я в Америку, чтобы возобновить мои гастроли, мы простились с абсолютной уверенностью в том, что оба сумеем дойти до конца, чтобы выполнить наши договоренности. Думаю, что никогда мне не была так ясна святая природа слова, данного между двумя честными людьми.

Инцидент был исчерпан.