Это происходило в театре «Фуэнкарналь», известном своими традициями, где тогда проводились экзамены, чтобы, по меньшей мере официально, стать артистом. Эти слова вызывают неподдельный смех. Кому могло вообще прийти в голову, что посредством экзамена можно определить, кто избранный, а кто нет?

И, тем не менее, это так.

В те годы и много позже в Испании или ты доказываешь, что можешь быть артистом, или ты не можешь заниматься профессией.

На экзамен нас пришло человек сорок. Я и не представлял, что в Мадриде столько соискателей славы.

Помню, каким долгим было ожидание. Все утро нетерпения, нервов и внутреннего волнения. Я, как и все остальные певцы, должен был представить на суд две вещи, хоту и одну из популярных тогда мелодичных песен. Это то, что я собирался спеть. Что собирались делать остальные — одному Богу известно.

Когда подошла моя очередь, я услышал, как негромко прокричали мое имя, и вышел. Вышел внешне очень спокойно, но с очень неприятным томлением в желудке, которое сейчас я называю чувством ответственности. А тогда это было еще просто томлением. Без имени и фамилии.

В два прыжка я преодолел лестничный пролет, глубоко вздохнул и... вышел. Я вышел так, как умею ходить по сцене, хотя еще не осознавал этого, и пошел прямой, как стрела, на свет рамп. Внимание! Решительно и с достоинством. Не спеша, но и не останавливаясь. С апломбом, конечно. Словно делал это всю жизнь.

В руках ничего, ни микрофона, ни волынки…

Думаю, что любого другого, менее дерзкого и решительного человека, или более впечатлительного, чем я, атмосфера экзамена могла бы сломить. Только не меня. Вспоминаю сейчас об этом для этих мемуаров. Но тогда, довольный всем, я даже не придал этому значения.

Я помню все обстоятельства и детали происходящего благодаря тому неизвестному, что вот-вот должно было произойти.

Почему-то плохое я обычно помню гораздо подробнее, чем хорошее.

Все вокруг было окутано полумраком. Весь театр в потемках, и лишь в верхней ложе угадывались какие-то тени. Не нужно было быть провидцем, чтобы догадаться, что там находились члены жюри.

Я вышел, как всегда, ни о чем не думая, — ни об экзамене, ни о нервах, ни о мандраже.

На сцене стоял рояль, и какой-то сеньор сидел за ним. Пианист, понятно. Бедняга был лыс, и свет лампы из тех, что использовались в театрах во время репетиций или для первого чтения либретто, раскачивавшейся на сквозняке, гуляющем по авансцене, освещал его голый череп в такт раскачиванию. Словно посылая сигналы азбуки Морзе.

Бессознательно, сосредоточившись на подобной глупости, я остановился посреди сцены. Прозвучало несколько тактов музыки, я открыл рот (ибо это единственный известный мне способ, дабы начать петь) и…

И голос, словно это был голос Бога, будто обухом оглушил меня: «Достаточно! Вы можете идти!»

Вот так, без каких-либо объяснений.

Мне никогда не удавалось вспомнить ни то, как я покинул сцену, ни как прошел перед теми, кто ждал своей очереди, и вышел ли я на улицу, или пересидел где-то в углу. Не знаю. Я был совсем юн, и мир обрушился на меня. На мою голову, буквально, обрушилось небо. На мою несчастную, лопоухую голову.

Логично. Мальчику, мечтавшему покорить весь мир, не дали ни малейшего шанса, грубо выбросив, словно расклеившуюся коробку.

Или, по крайней мере, так звучал тот голос, который, спустя время, станет для меня значимым. Я отчетливо услышал: «Достаточно! Вы можете идти!»

Сколько я с годами ни пытался смягчить его, добавляя «Спасибо» или какие-то другие любезные слова, мне так и не удалось изменить к лучшему то ужасное воспоминание.

Улица Фуенкарраль была свидетелем того, как я бежал по ней, от самого театра до площади Бильбао, заливаясь слезами, как сумасшедший. Громко рыдая от отчаяния. Не зная, на какую улицу свернуть и куда идти. Для меня все закончилось.

«Достаточно! Вы можете идти!» Я думал, что от резонанса тех слов у меня лопнут перепонки.

То, что произошло, стало для меня полной неожиданностью. Как я мог себе такое представить? Они мне не позволили даже рта открыть! К этому ли я готовился в течение всего времени? Его было не так уж много, скорее даже мало. Но «мало» относительно времени могло превратиться для меня в вечность и, в первую очередь, тот злосчастный день.

А моя бедная семья в арендованной комнате в Карабанчели. Что я скажу моим родителям? Что я скажу в академии? Мне хотелось только умереть.

Клянусь, что с того момента, как я оказался на площади Бильбао, я не помню ничего из того, что произошло. Ни того, что сказал своим, ни того, что они мне могли бы сказать в ответ.

Ничего, память чиста.

Помню лишь то, что примерно через месяц после того рокового дня я узнал, что предоставлялась вторая возможность, и я пошел в театральное объединение, чтобы записаться и, уже будучи там, на доске объявлений увидел списки.

Я приблизился и увидел, что все имена были зачеркнуты, кроме двух или трех. И среди них — мое! Рафаэль Мартос!

Среди приблизительно сорока претендентов на свидетельство артиста Театра, Цирка и Эстрады одним из немногих был утвержден и я. Насколько я помню, еще был утвержден кто-то из танцоров. Или больше, не знаю. В тот момент для меня ничто не имело значения. Кому-либо из вас мое поведение могло бы показаться эгоистичным. Наверное, вы были бы правы. В этой профессии, в которую я только ступил, чтобы чего-то добиться, нужно быть эгоистом. Более того, нужно быть жестоким эгоистом. Или ты, или другие. Никто не уступит ни половины пяди. Моя мама, с ее необыкновенной чувствительностью, считала мир моей профессии безжалостным, не знающим перемирий, таким, в котором ты можешь быть уничтожен, отвернувшись даже на мгновение. Капут! Это вызывало отторжение у моей мамы. Что-то среднее между страхом и презрением. Это — и ее недоверие к тем, кто мог приблизиться ко мне и причинить мне зло.

Из сорока с небольшим человек тридцать с лишним были отсеяны, а я, почти в одиночестве, официально признан артистом. Бюрократия закончилась. И теперь уже почти все зависело исключительно от меня.

А по этому пути я ходить умел. Так мне подсказывал мой инстинкт.

Однако, несмотря на очевидность этого факта, я не верил своим глазам и еще некоторое время как ненормальный всматривался в доску объявлений. Поскольку я был один, то думаю, что для верности даже довольно больно себя ущипнул. У меня голова шла кругом.

Я ничего не понимал.

Зачем надо было так грубо выгонять меня и доводить чуть ли не до смерти, чтобы потом принять? Кроме того, я ведь должен был петь, а мне и рта не дали раскрыть. Так какого тогда черта они меня утвердили?

Я этого так и не понял.

Лишь много лет спустя мне объяснили.

Ко всему этому, должен сказать, что состав членов жюри был известным. Или, по крайней мере, я знал их. Может быть, мне об этом сказали в школе. Во всяком случае, мне было известно, что в той средней ложе, в полутьме находились маэстро Гарсия Сегура, Хосе Толедано, Алгеро, падре... Люди очень знающие. Завершал этот список человек, который крикнул это ужасное «Хватит!» Это был Антонио. Гениальный танцор Антонио. Ни много, ни мало.

Почему я был так уверен, что проклятый голос был голосом Антонио? Я в этом абсолютно не сомневался. Это был тот, кто так грубо выгнал меня.

Долгое время это было моим предположением. Я полагаю, слух, данный мне Богом, вполне позволял мне определить своеобразный голос Антонио, который я не раз слышал в радиоинтервью и еще где-то. Он был на пике своей карьеры. Эта новость изо дня в день звучала на разных радиостанциях. Тем, кто жил в 50-х — начале 60-х, нетрудно вспомнить, что радио тогда было всем. И все, что происходило, передавалось по радио. Однако в сторону рассуждения, я совершенно точно знал, что это именно его голос прогнал меня со сцены театра Фуенкарраль. Почему мне не позволили не то, что спеть, а даже вздохнуть! И это утверждение, которому предшествовало такое молниеносное удаление; в лучшем случае плохое настроение могло бы прояснить ситуацию. Всё, кроме имени реального автора той нелепости, было укрыто тайной.

До тех пор, пока сам Антонио не рассказал мне об этом.

Это было в Мексике. И всё еще не потеряло своей остроты.

Несколько лет спустя.

Я — Рафаэль, со всеми вытекающими последствиями — продукт этой страны, если хотите. Моя работа и удача превратили меня в «баловня» (любимца) мексиканской публики.

Когда произошло то, о чем я сейчас расскажу, шли съемки фильма «Сорванец» с Ширли Джонс.

Съемки шли полным ходом, и я точно не помню, как я узнал о том, что Антонио собирался появиться в Мексике после… не знаю… достаточно долгих лет отсутствия.

За съемками и всеми делами я забыл об Антонио, несмотря на большое желание получить объяснение словам «Достаточно! Вы можете идти!», произнесенным в мадридском театре Фуенкарраль, а заодно рассказать ему о тех ужасных мгновениях, которые мне когда-то довелось пережить. Пока в один прекрасный день не раздался телефонный звонок, и это был Антонио собственной персоной. Он остановился в той же гостинице, что и мы, и позвонил, чтобы пригласить меня на вечер его возвращения в эту страну.

После столь долгого отсутствия даже гениальный артист, каким был он, нуждался во всяческой помощи, а я как раз был рядом.

Прежде чем продолжить рассказ, хочу особо подчеркнуть степень своей убежденности в том, что Антонио был лучшим танцовщиком, которого когда-либо имела эта страна. И что другого такого никогда больше вновь не будет. Ни танцовщика, ни танцора фламенко. Могут быть очень хорошие танцоры, но никогда им не стать Антонио. Они даже могут быть лучше технически, но вряд ли появится кто-либо, обладающий такой индивидуальностью, таким даром, этим взглядом во время танца, умеющий выдерживать такие паузы… Я позволю себе сказать больше: это невозможно повторить.

«Послушай, Рафаэль, почему бы тебе не прийти на мою премьеру? Это мое возвращение после стольких лет, и я очень нервничаю...»

Тогда — я на этом настаиваю, поскольку это важно для понимания того, что последует, — я в Мексике был всем. Мое появление где бы то ни было вызывало буквально фурор. Рафаэль был на телевидении, на обложках журналов, в газетах… везде и в любое время.

Раньше Антонио имел в Мексике большой успех. Естественно. В золотой период своей карьеры он был в Мексике с испанскими «Los Chavalillos». Но это помнили только настоящие ценители и мемуаристы.

Сейчас он приехал сюда один. Это было впервые, когда Антонио приезжал в Мексику один.

За время, прошедшее между последним и этим разом, появился Антонио Гадес. Поэтому единственным танцором фламенко, которого знали в этой стране и которого звали Антонио, был, несомненно, Гадес. Поводов было предостаточно к тому, чтобы Антонио (Руис) был заинтересован в том, чтобы его премьера прошла с наибольшей помпой.

Гений возвращался. Прежний Антонио. Тот, который был партнером другой выдающейся танцовщицы — Росарио, составив с ней величайшую пару в истории танца фламенко. Тот самый Антонио. Один из испанских «Los Chavalillos». Тот, который собрал сотни успехов в этой прекрасной стране.

Но все это было так давно.

Пригласив меня на свое выступление, он уже прекрасно знал, кем я являлся для Мексики. Нет, не так. Я думаю, что он знал. Но это мы скоро увидим.

Совершенно естественно было предположить, что именно моя огромная популярность стала причиной этого приглашения. Что само по себе ни хорошо и ни плохо. Говорю это, поскольку думаю, что было именно так. Поэтому, в связи с его настойчивостью я счел необходимым расставить все точки над «и», сказав: «Хорошо, Антонио, мне очень приятно. Но считаю, что мое присутствие будет только помехой. Вместо того чтобы способствовать твоей популярности, все может получиться наоборот. Поскольку ты не знаешь, как публика воспримет мое появление». Однако добрый Антонио, должно быть, подумал, что тщеславие и высокомерие, или и то и другое, заставили меня так говорить. Он попросил меня не беспокоиться, поскольку все хорошо продумал: «Я знаю, Рафаэль... Мне очень нужно, чтобы ты пришел и сделал так, как я тебе скажу. Смотри, ты пройдешь в ложу. Только прошу тебя, не появляйся, пока в зале не погасят свет».

Хорошо зная ситуацию, я настаивал: «Маэстро, то, как меня принимают в Мексике, ни на что не похоже».

Он прервал меня, возможно думая, что я переоцениваю свою популярность.

— Предоставь это все мне. Не беспокойся, я знаю о твоей популярности в Мексике и все хорошо обдумал. Договорились, Рафаэль?

— Договорились, маэстро.

Широкие улыбки, шикарные комплименты. Антонио чрезвычайно доволен.

Мне было все равно, и я даже мог понять цель его предложения.

Согласно договоренности, я не вошел в театр до тех пор, пока вся публика, или большинство, не заняли свои места в зале. Поэтому меня никто не видел, или почти никто.

Потом я узнал, что поговаривали, что я собирался придти в театр, или был там, но я старался, чтобы меня никто не увидел. Антонио не предупредил меня, что похлопотал о присутствии телевидения, журналистов и фотографов. Это было его право, но он должен был предупредить меня об этом перед приходом в театр. Прежде всего потому, что камеры были установлены как раз в ложе напротив.

Я вошел, чтобы занять свое место. Как только они меня увидели, то телевизионные осветители сразу же направили свет на меня.

Конечно, это как обычно взбудоражило публику. Весь театр «Bellas Artes» встал. Все аплодировали, как сумасшедшие. Все повернулись к моей ложе... В этот момент Антонио появился на сцене. Гениальный выход, он продвигался из глубины сцены, без музыки, почти к краю сцены. Снял сомбреро и им всех приветствовал. Он был очень красив и эффектен. Овации. Только очень немногие видели это, поскольку взгляды почти всей публики были обращены ко мне.

Антонио оставался там, с сомбреро в руке, склоненный в приветствии, пока я жестом не перевел аплодисменты на того, кто заслуживал их тем вечером. Он тщательно скрыл свое неудовольствие. Поэтому я не пошел приветствовать его в антракте. Кто-то сказал, что он был зол как тысяча чертей. Правда, я посчитал его гнев достаточно логичным, но он сам был во всем виноват. Не рассчитал. Он хотел, чтобы я помог ему с премьерой. Я это сделал...

Для чего он меня пригласил? Из большой дружбы, когда несчастный эпизод моего экзамена в театре Фуенкарраль был единственным, что нас связывало в те далекие времена? Кому нужно было мое присутствие?

Конечно, Антонио, стоя на неосвещенной сцене в приветственной позе, со шляпой в руке, оказался в довольно неловком положении. Но потом все нормализовалось, и у него был непередаваемый успех. Для него это была славная ночь. Как и все остальные в его артистической жизни. А я был первым из его поклонников.

Через несколько дней он сказал, что не в обиде на меня.

Воспользовавшись подходящей возможностью примирения, я вспомнил о своем экзамене и спросил, какого черта он выставил меня из театра Фуенкарраль. Прямо так и спросил: «Послушай, почему ты выгнал меня со сцены в день прослушивания, не позволив мне даже спеть?»

Я увидел, как он потупил взгляд, и понял, что после стольких лет он вряд ли вспомнит о том инциденте, но едва начал напоминать ему подробности, как он прервал меня:

— А что ты хотел? Чтобы мы еще и твое пение слушали?

— Что значит «еще»? Я пришел для этого! Я пришел на прослушивание!

Антонио разразился смехом, повторяя между тем:

— Знаешь, как ты вышел на сцену? Ты хоть имеешь представление, как ты вышел на сцену?

Я еще больше распалялся от такого подтрунивания и немного даже вышел из себя:

— Но что значит, как вышел? Вышел и все!

Антонио вдруг посерьезнел, и, положив мне руку на плечо, сказал:

— Но сынок! Это нужно было видеть! Как ты вышел!

Он прицепился к этому «как вышел», но я был настойчив — и, кроме того, в тот момент мне было очень обидно и я все хотел услышать из уст Антонио. Мне уже хватало с головой того, что он говорил, но мне было необходимо услышать всё слово в слово. Не зря же это «Хватит! Вы можете идти!» стало самым большим огорчением в моей жизни.

Поэтому я продолжал изображать наивность:

— И что я, по-твоему, сделал?

— Но выйти, беззвучно при этом крича: «Я здесь!» Это что, по-твоему? И я сказал себе: «Антонио, этот парень уже все умеет. В этом парне много мастерства, много силы». Мне не было необходимости ни слушать тебя, ни видеть. Увидев, как ты двигаешься по сцене, мне не было необходимости смотреть тебя еще. Поэтому, по общему согласию с остальными членами жюри, мы пришли к выводу, что больше не нужно никаких доказательств, и поэтому я сказал то, что сказал. И больше не вспоминал об этом.

Вот такова окончательная версия того, за что и как меня выставили, не удаляя с экзамена, и при этом еще и выдали свидетельство.

Превратности жизни!

Но вернемся к Мексике.

Я уже сказал, кажется, что гнев Антонио прошел. У него еще оставались пара ночных выступлений, когда он решил вновь пригласить меня, но на этот раз, решив немного схитрить, поместил меня в одну из лож, что располагаются на уровне сцены по бокам от авансцены.

Люди реагировали на первую часть его выступления в зависимости от моей на это реакции. Аплодирую я или не аплодирую. Делаю то — или делаю это. Верно то, что я все время вскакивал и неистово аплодировал. Его мастерство не иссякло.

Сразу же после того, как началась вторая часть, Антонио, указывая на мою ложу, сказал публике:

— Эту вторую часть я хочу посвятить моему большому другу Рафаэлю, которого очень люблю и которым восхищаюсь. — В общем, все то, что мы, артисты, в таких случаях говорим с большей или меньшей степенью искренности.

Ваш покорный слуга покраснел до корней волос.

Я поднялся и поприветствовал его из ложи. Начался всеобщий ажиотаж, и вся публика начала скандировать:

«Спой! Спой! Спой!!»

Антонио мне крикнул:

— Иди сюда, малыш!

Мне ничего не оставалось, как перебросить через перила одну ногу, потом другую, и вот я уже рядом с ним на сцене.

Он вновь обратился к публике, истинный сын своей матери:

— Рафаэль, как вы знаете, не может петь под гитары, это не его, но он, естественно, может танцевать. Потому что какой андалузец не умеет танцевать румбиту?

Он меня этим «какой андалузец не умеет» хорошо подловил. Хотя еще лучше он подловил меня с выбором румбиты, которая была самой модной, и ее танцуют в настоящее время на любой дискотеке.

Я посмотрел на него пристально и спросил:

— Маэстро, а почему румбита?

А Антонио, еще более подстрекая:

— Ну, может... потому, что любой андалузец умеет танцевать румбиту.

Я, сдерживая негодование и оценивая тишину, ответил ему с самой лучезарной из моих самых лучезарных улыбок:

— Может быть. Я не возражаю. Но... Для танца важно место, это как закон. С твоего разрешения. Сеньоры и сеньориты, я станцую... солеаприм.6-1.

Антонио замер и посмотрел на меня, как бы говоря:

— А что, этот малыш замахнулся на солеа?

И я замахнулся!

Все получилось как нельзя лучше, я очень хорошо знаю, как нужно стать, лишь поднял руку, раскрыл ладонь руки с вытянутыми соединенными пальцами и принял стойку — и, не сделав ничего, я получил один из самых значительных вечеров в моей жизни! Я не делал ничего, потому что из-за криков и оваций публики не слышал гитар.

Иногда моя решительность меня пугает, но, как всегда, — постучав по дереву, — я выхожу сухим из воды.

Антонио, понятно, смотрел на меня изумленно, а затем несколько обижено, потому что не ожидал такого поворота, а этот вечер получился больше моим, нежели вечером его премьеры.

И, хотя на то не было абсолютно никаких причин, Антонио стал от меня отдаляться. Однако на сей раз дело одним месяцем не ограничилось.

И все же Судьба, которая обычно заранее не возвещает о своих намерениях, распорядилась так, что мы с Антонио так или иначе оставались связаны друг с другом до самого конца — до печального момента его смерти.

В день смерти Антонио я закрылся в своей студии, и долго смотрел на сомбреро, хранившее блеск славы многих и многих его выступлений, испытывая скорее гнев, нежели боль и горечь утраты. Тысячу и один раз я перечитывал посвящение, которое он собственноручно написал на полях и тулье этой шляпы, подарив ее мне в знак примирения: «Это сомбреро — одна из моих “штучек” в стиле фламенко, которая объездила со мной весь мир. Тебе, Рафаэль, с восхищением и нежностью. Антонио».

Многие годы я встречался с ним по самым разным поводам. Последний раз — в клинике Мадрида, под самый конец его жизни. Он был исполнен горечью.

Как же плохо обходится Испания с теми, кто так много дал ей…