То, что я сейчас расскажу, произошло в моей сложной жизни после того, как я выиграл Бенидорм и записался на студии «Филипс». Кое-что из упомянутого в предыдущей главе я вспомню и здесь.

Поскольку даже сам маэстро Гордильо не смог произвести впечатление на тех невозмутимых сеньоров из «Филипса», а они, в свою очередь, даже под прицелом не пошевелили бы и пальцем, чтобы помочь мне с раскруткой, я решил, что должен строить свою жизнь самостоятельно. Точнее, зарабатывать на свое пропитание. И не только свое, но и многих других. И, естественно, будучи человеком глубоко ответственным, я не собирался ломаться.

Это был тот самый короткий этап моей жизни, когда мне не было дано выбирать. Выбирали за меня. Слава Богу, что хоть так!

Эти обстоятельства, — какое счастье, что это уже в прошлом, — вынудили меня поехать в Барселону вместе с повсюду сопровождавшим меня тогда Пако Гордильо, чтобы петь в помещении под названием «Клуб 1400».

Цифровой частью своего имени это помещение было обязано всего лишь тому, что находилось на высоте того же километра от шоссе Сарриа. Вот такой полет фантазии!

Чтобы было ясно, я переношу своих читателей в это место, поскольку именно там началась одна история… скажем так, любопытная. По меньшей мере любопытная.

История одного открытия.

Все последующее произошло, когда мне еще не стукнуло мои вечные двадцать три года.

Хотя я и был участником происходящего, но чувствовал себя не совсем в своей шкуре. Впрочем, в конце концов я смирился с тем, что был участником, а не просто свидетелем. Это, когда оказываешься настолько захвачен фильмом, что совсем забываешь, что это лишь кино.

Со дня моего дебюта в зале «Клуба 1400» я невольно заметил, что на меня обращает внимание одна женщина, неопределенного возраста… не знаю... который трудно определить.

Такого рода женщины — а я не единожды в этих воспоминаниях упоминаю о них с нежностью, называя «симпатичными», — красятся так сильно и по-особому, что вынужден признать свою неспособность угадать, и тем более точно назвать их возраст.

Конечно, она была намного старше меня. Возможно, ей было за тридцать или более того. Столько?

Впрочем, какая разница!

Тем более, отец учил меня, что у женщин нет возраста.

Эта женщина ничем не отличалась от всех остальных посетительниц того клуба, сидящих около барной стойки или за столом рядом с клиентами, заливая в себя столько бокалов, сколько могли, каждая на свой манер.

Это был стиль их жизни, а я, как уже отмечал, не имею привычки судить людей за то, как они зарабатывают себе на хлеб. У каждого своя жизнь, а мне и в своей проблем хватает.

Я обратил внимание на эту женщину, поскольку с момента моего появления в «Клубе 1400» она не сводила с меня глаз. Должно быть, в ее взгляде было нечто особенное, что привлекло мое внимание, ведь нет ничего необычного в том, что на меня смотрят во время выступления. Взгляды я воспринимаю как часть моих взаимоотношений с публикой. У меня хорошее зрение, и со сцены, или откуда бы я ни выступал, все прекрасно видно — каким бы слабым ни было освещение зала, я могу разглядеть даже самые незначительные детали.

В случае с этой женщиной — вскоре я узнал, что ее зовут Монтсе — мое внимание привлек не тот факт, что она смотрела на меня, а то, как она это делала. Ее глаза говорили что-то ясное и понятное, словно собирались тотчас же подтвердить это.

Должен сказать, что эта Монтсе в череде моих «симпатичных женщин» принадлежала к категории наиболее дерзких и страстных.

Какой же страстной она была! После выступления я, как всегда, вернулся в свою гримерную, как вдруг она ворвалась туда, словно фурия.

Она даже не удосужилась постучать.

Она распахнула дверь настежь и, уверенно встав передо мной, без каких-либо обиняков и колебаний буквально бросила в меня своим именем: «Привет, дорогой. Меня зовут Монтсе. Для тебя Монтсе».

Я, было, собрался вежливо, хотя и со смущением ответить «Очень приятно», но не успел, потому что она тотчас же, ничуть не стесняясь и не теряя самообладания, ошарашила меня новостью, что я живым от нее не уйду, нет. Что она терпеливо дождется окончания моего второго «шоу», — с какой же изящностью она произнесла это слово — и что после моего выступления отведет меня в одно знакомое ей местечко, где мы сначала поужинаем, а потом, после нескольких бокалов, «я уведу тебя в сад».

Где она собиралась съесть меня целиком. А на случай каких-либо сомнений, добавила: «Живым ты, дорогой, от меня не убежишь».

Такой вот, дословно, была ее решительная речь.

Решительная, тревожная и несвоевременная. С моей точки зрения, конечно. В тот момент меня, как и всегда в моей жизни, когда я работал, — меня беспокоило лишь одно — отдать всего себя и свой голос моему зрителю, полностью погрузиться в свое выступление, как, впрочем, и в последующие. И так, пока не закончатся мои артистические обязательства.

Так что ничего этого не могло быть. И я совершенно ясно сказал об этом Монтсе.

Ну, почти.

Эта женщина, одетая во все черное, произвела на меня впечатление.

Думаю, я сказал ей, что за неимением времени не могу уделить ей внимания, и что она, несомненно, поймет, что такой артист, как я, душой и телом принадлежит публике и единственное, что меня беспокоило на тот момент — это мое вечернее выступление. Ну и что я, короче говоря, не мог, да и не имел желания отвлекаться на прочие занятия, и т.д. и т.п. «Ведь я профессионал своего дела. И этим все сказано!»

Монтсе даже не изменилась в лице. Совсем даже наоборот. Это ее словно подстегнуло: «Ха! Я тоже! Или ты думаешь, что для меня это просто увлечение?»

Помню, я начал объяснять ей, что наши предназначения в жизни были очень разными, ведь я-то пел, а она…

Не знаю, что я там ей говорил!

Вполне возможно, что и ничего.

Возможно, вообще стоял молча, раскрыв рот, перед этой сногсшибательной женщиной, чьи невоздержанность и броскость были так далеки от того, что мне могло понравиться в женщине.

Может быть, я даже сказал ей об этом... (не думаю, хотя мне нравится рисковать). Разве что добавил: «К тому же, Вы не в моем вкусе».

Словно не расслышав меня, — или потому что я действительно ничего и не сказал, — Монтсе заявила без обиняков: «Благодари Бога, что я не съела тебя прямо здесь и сейчас, как того требует мое тело. Ладно, придется подождать... Но немного, милый. До вечера, готовься!»

Она сказала мне «До вечера, готовься!» так… так, что я побежал искать Пако, чтобы он избавил меня от такой беды.

Я рассказал ему как на духу о том, что со мной произошло, полностью передав в его руки мою физическую и моральную невинность: «Пако, ты должен избавить меня от нее. На то ты и есть мой менеджер и защитник». Пако действительно всегда отлично действовал обеими руками. Лучше, чем Манолете (известный тореадор), царствие ему небесное.

Конечно же, как и следовало ожидать, Пако в тот же вечер, каким-то образом, избавил меня от Монтсе.

Уж не знаю как, но избавил. Могу только предположить как.

Но я никогда его не спрашивал.

У меня есть хорошая привычка спрашивать только то, что мне действительно интересно. И если мое любопытство не является неуместным. А то, что могло бы произойти между Пако и Монтсе, не подпадало ни под одно из этих обстоятельств. Поэтому, повторюсь, я и не спрашивал.

С другой стороны, поскольку меня занимала только работа и ее качественное выполнение, то Монтсе и не должна была надолго задержаться в моей голове.

Еще одна ошибка, и лишнее доказательство того, что неправильно перекладывать решение личных проблем на третьих лиц.

Во-первых, мне следовало спросить моего менеджера, чем закончилось дело. Во-вторых, мне не следовало столь сильно недооценивать эту женщину. Но все из-за моего упрямства, если уж что засядет мне в голову.

Каждый вечер я работал в «Клубе 1400», как всегда, полностью выкладываясь в течение всего срока действия контракта. Даже больше, поскольку продлил его по настоянию хозяина заведения.

Зал, действительно, каждый день был заполнен всевозможной публикой.

Очень разной публикой, посещающей это заведение. Ко всему прочему, Монтсе тоже приходила посмотреть на меня. Каждый вечер.

Она не пропустила ни единого шоу. Я видел ее сразу, как только выходил на сцену. Она сидела и смотрела на меня. Не моргая, не шевельнувшись. Иногда она была в сопровождении какого-нибудь клиента, которому благодарно улыбалась, и который этого не замечал, не обращая на нее ни малейшего внимания.

Она всегда сидела в первом ряду. Взгляд Монтсе был направлен только на меня. Ее взгляд был прикован ко мне. Она не отводила его, даже когда зажигала сигарету.

Это было удивительно. Она на ощупь брала пачку, затем на ощупь же доставала сигарету, подносила ее ко рту, с божьей помощью находила зажигалку и, не глядя, прикуривала.

Все на ощупь. Потому что ее глаза неотрывно смотрели на меня.

Так она сидела на самом лучшем месте в клубе и смотрела на меня.

И, конечно же, я ее видел. Помимо моего желания. Она была прямо у меня перед носом. Смотрела на меня и курила.

Что за манера смотреть на меня, Монтсе!

Но, несмотря на эти пристальные взгляды, эта тетка мне не аплодировала! Она лишь дымила и не сводила с меня глаз ни на десятую долю секунды. Но не аплодировала. Вся остальная публика — такая разношерстная — аплодировала мне с энтузиазмом. Все, кроме Монтсе.

Монтсе разглядывала меня сверху донизу. Снизу доверху. Курила и разглядывала... все! С головы до ног. И снова, только в обратном направлении. И все повторялось снова! Но чтобы аплодировать — нет! И я спрашивал себя: «А чего же на самом деле она от меня ожидала?» С такими-то взглядами. Я, конечно же, был уверен, что Пако избавил меня от этого самым определенным образом.

Конечно, Монтсе все сказала мне яснее некуда еще в первый день, но я был уверен, что этот вопрос уже более чем разрешен, что Пако уладил его раз и навсегда. От моего имени. Ведь я его уполномочил. А Пако никогда не подводил меня... Однако, если мои предположения были верны, то почему она продолжала пожирать меня своим взглядом? Следует сказать, что я, несмотря на мой самоуверенный и важный вид, был простым парнем, и особенно в таких вопросах почти не имел опыта. Да что там почти — совсем не имел никакого.

Тем более я не понимал, почему эта женщина, смотревшая на меня с таким благоговением, не аплодировала мне, как все остальные зрители? Ну, хотя бы иногда. И откуда такое внимание к моей бедной персоне, когда вокруг столько мужчин? Мужчин, которые смотрели на Монтсе с теми же намерениями, с которыми она смотрела на меня, и специально приходили в «Клуб 1400» именно за «этим». В первую очередь за «этим».

Я же — нет. Я пел. Работал.

Некоторые клиенты только и делали, что преследовали ее с намерениями, не вызывающими сомнений. Максимум, что позволяла им Монтсе — это присесть рядом и пригласить ее выпить. Она могла иметь любых мужчин... и даже тех, которых не хотела. Но она не делала этого.

Очевидно, дело было не в этом.

Пока не подошел последний день, когда в конце вечернего выступления Пако подошел ко мне и сказал: «Малыш, деньги я уже получил. У меня здесь в кармане надежно спрятанный “бутерброд”. Здесь всё от первого и до последнего дня». Бутербродом называли пачку денег, завернутых в газету, как хлеб с маслом. Это была своего рода маскировка, чтобы какой-нибудь шустряк не умыкнул деньги. В те дни платили тысячами или пятисотками, и пакет в зависимости от суммы был довольно увесистым. Сумма была достаточно большая, и необходимо было не зевать и соблюдать осторожность. Нашей находчивости хватило только на то, чтобы завернуть деньги в мятую газету, чтобы это походило на бутерброд. Этот трюк был не просто наивным — но был достоин оптимистически настроенного идиота, поскольку, если им обычно пользовались все, то почему об этом не могло быть известно в менее честных кругах населения. Эта мысль вызвала бы у моей обожаемой мамы приступ незабываемого смеха. При ее-то мнении об артистической среде!

Дело в том, что мы получили все до последнего сантима, и это было настоящим богатством. Я, во всяком случае, никогда раньше не видел сразу столько денег. Серьезно, я вообще за все годы своей жизни не видел столько денег. Правда, она была еще слишком короткой, и мы еще не привыкли к таким гонорарам. Не то чтоб у нас их совсем не было, но не столько, чтобы это уже стало привычным.

Я никогда не забуду этот опыт, но и очень хорошо помню, как и сколько раз я вспоминал ту банкноту в 100 песет, потерянную и так и не найденную в подвале рынка Маравильяс, в тот самый черный вечер моей детской жизни.

Еще тогда, когда меня звали Фалин.

Итак, мы находились в моей гримерной и были совершенно беззаботны и счастливы, что нам так быстро и без проволочек заплатили. Я думал о возвращении в Мадрид, уже считал часы, думая о... как вдруг открылась дверь, и я увидел... Монтсе!

Не глядя на Пако, она бросила мне своим хриплым голосом (по крайней мере, сейчас он мне вспоминается таким):

— Привет, Рафаэль.

И я, словно мы случайно встретились на улице, как два случайных прохожих, ответил:

— Привет. Как дела?

Она, как ни в чем не бывало, продолжала:

— Что делаешь... дорогой?

Я с мольбой посмотрел на Пако, словно прося накрыть меня своим плащом. Но он превратился в соляную статую. Поэтому я решил импровизировать самостоятельно:

— Ничего, как видишь... я тут... с Пако... Тебя ведь зовут Монтсе, не так ли?

Подбоченившись, Монтсе сказала:

— Ты же хорошо знаешь, красавчик...

После чего последовал диалог, который звучал приблизительно так:

Монтсе: «Можешь прогуляться со мной? Сейчас девять часов, а твое второе шоу только в час».

Я: «Но я... ээ... я... по правде. Пако! Пако, правда же, мне сейчас нельзя уходить? Пако, ну скажи же Монтсе...»

Пако умирал от смеха, но не проронил ни слова. Молчал, негодяй, словно его там и не было. Как неживой.

Монтсе: «Слушай, ты... тебе меня не провести. Ты, красавчик, не уйдешь отсюда живым. Давай, шевелись! Будешь первым. И не говори мне, что тебе не передавали мои приветы».

Я (оказавшись, выходит, без приветов, а теперь еще и без прикрытия): «Нет... правда... По правде, я... Я думал... что Пако от моего имени... Нет? Пако, старик, это же несерьезно? (Пако уже практически жевал занавески в моей гримерке, сдерживая хохот.) В любом случае... как бы тебе это сказать... я... я... (Весь красный, словно рухнул с вишни, я выпалил): Я перед пением не могу, я от таких вещей теряю голос... всегда... это моя особенность...»

Монтсе: «Давай уже, пошли! Не зли меня!»

Я: (Пако уже бился в истерических конвульсиях в углу, совершенно не сдерживаясь.) «Слово чести! Это чистая правда, Монтсе. Пако! Черт бы тебя побрал, Пако! Скажи ей, что это правда!»

Но Пако даже рта не открыл, и я, в отчаянии, дабы выиграть время, сказал, что пойду с ней, но попозже, ночью. Но поможет ли!

Думаю, что я сказал ей так:

— Ладно, Монтсе, как скажешь. Но только после того, как спою. А до пения — нет. Я потеряю голос. Это серьезно. Неужели ты не понимаешь, Монтсе?

— Ладно, — сказала она. — Я прождала целый месяц, подожду еще несколько часов. Ведь я уже месяц жду тебя, красавчик! Или ты не видел меня весь этот месяц, как я часами напролет сидела, глядя на тебя, ночь за ночью? Да? И зачем? Так я тебе скажу, если ты сам не въезжаешь. Потому что ты очень уж мне нравишься, а если Монтсе нравится мужчина, то она его живым не отпустит. А тебя — тем более. Потому что ты мне нравишься даже больше чем очень. Так что этой ночью... а если нет, то я буду думать, что не нравлюсь тебе... или что ты... ну ладно, дорогой, ты все понял...

Думаю, что я ответил ей:

— Да, Монтсе, я тебя понял.

Хотя и не могу утверждать, что сказал что-то, не знаю. Но большой ошибки здесь нет. Поскольку моя судьба была предрешена!

Монтсе развернулась, направилась к двери и, закрывая ее, не оборачиваясь, добавила:

— Ну, до скорого, Красавчик!

После того как дверь закрылась, я помню себя слегка окосевшим и нашептывающим что-то вроде:

— Ладно, Монтсе, да, до скорого... Хорошо, Монтсе... Пусть так... До скорого...

Боже мой! Я долго не мог придти в себя. У меня мурашки пошли по телу от бесстыдства этой женщины. Мурашки! А Пако тем временем валялся по полу в приступе удушающего смеха. Вот подлюга. Буквально разрываясь от смеха, козел. Как я его тогда не задушил…

Да. Мне было страшно, к чему отрицать?

Страх. Как звучит. Редкий страх.

Эта ночь могла стать моей первой настоящей «ночью любви»... до самого конца. Меня застали врасплох!

Я все себе представлял куда более романтично. Всегда идеализировал свою встречу с любовью — с любовью физической, имеется в виду, — а Монтсе уж никак не вписывалась в мой идеальный образ. Я всегда представлял себе это совсем по-другому.

Все это было слишком скоропалительно, грубо, даже грязно. Это было не вовремя, не по моему сценарию, и она была женщиной не в моем вкусе… Но...

Но, видимо, судьбе было угодно, чтобы я узнал об этом именно таким образом. Что тут поделаешь! Жизнь есть жизнь, в ней много углов, и нет смысла застревать на воспоминаниях. Все было, как было.

Когда Пако, наконец, закончил потешаться, мы вышли поесть и заодно подумать над разрешением нашей проблемы. Мы разработали план, и Пако гарантировал, что он должен сработать.

Вскоре я, как обычно, мысленно вернулся к своему, к моей публике, к представлению, которое начиналось в час ночи, и к главному выходу из «Клуба 1400».

Завершив свое шоу, несколько раз поклонившись публике, я возвратился в свою гримерную. Когда я закрывал за собой дверь, аплодисменты все еще были слышны. Умылся, чтобы затем переодеться в свою обычную одежду. Я совершенно отчетливо помню, что в тот момент чувствовал себя счастливым, счастливым!

Я пел. И, что бывает нечасто, чувствовал себя удовлетворенным, охваченным эйфорией! Если бы Франк Пурсель был тогда там, то не поверил бы собственным глазам.

Но мое веселье длилось недолго, потому что в этот момент явилась Монтсе, верная своему обещанию — точнее, своей угрозе, я бы сказал, — предстала собственной персоной.

Она снова вошла без звонка. Точнее, распахнула дверь и с воинственным видом встала, опершись на дверной косяк.

Это начинало походить на злую шутку.

На этот раз я уже уставился на нее.

Эта женщина была высокой, крепко сбитой — слово «толстая» мне не нравится, тем более оно не подходило Монтсе, — так скажем, это была здоровая, сильная женщина. С мощными, но красивыми ногами. С необыкновенно большой грудью, как те, которые американские звезды того времени, вроде Аниты Экберг, Менсфилд и других, выставляли напоказ.

Монтсе, как всегда, была одета в черное, и в упор смотрела на меня. «Как змея» — пронеслась в моей голове единственная глупая мысль.

Затем произошло нечто, чего я до сих пор не могу себе объяснить.

Эта женщина вдруг перестала вызывать во мне всякий страх. Я почувствовал досаду, но не из-за нее, нет: просто мне хотелось лишь заснуть, и чтобы наступило завтра, день возвращения в Мадрид. Мне совершенно не хотелось тратить время на осуществление плана, который в связи с этой ужасной ситуацией сплели мы с Пако. План защиты от всяких неудач и от Монтсе. Вот так!

Было уже очень поздно, когда мы вышли из «Клуба 1400». Пако был с другой девушкой, не желая оставлять меня одного в такой час. Правда, на сей раз его компания была частью нашего плана. Пако всегда в определенные часы сопровождал меня. Он же был моим менеджером, в конце концов. Примерно так я сказал Монтсе.

Я пояснил ей, что, поскольку эта ночь была прощальной, то мне хотелось бы сходить в разные места поесть, выпить, а Пако не хотел отпускать меня одного, потому и пришел со своей девушкой. Что позже мы сможем их продинамить и заняться своим.

Когда я сказал последние слова, дрожь пробежала по моей спине. Как у ребенка, который, лежа ночью в постели, вдруг подумал о смерти.

Наш хитрый план состоял в том, чтобы победить ее усталостью. Накормить и напоить ее так, чтобы ей захотелось спать. И так продержаться всю ночь. Выиграть время, ведь в 10 утра мы уже выезжали в Мадрид.

О, мой Мадрид!

Там ждала меня моя подруга, танцовщица — я расскажу вам о ней позже, но не называя имени, — которой мне действительно хотелось сдаться. Мне это казалось естественным, ведь мы так хорошо понимали друг друга, и она была так красива... И наши отношения были красивыми.

Так, думая о моей танцовщице, я решил вернуться в Мадрид нетронутым, с честью и без греха. А Монтсе пусть как хочет. Для этого мне нужно было добиться, чтобы эта большая женщина в черном утратила свои боевые способности. Как можно раньше и до десяти утра.

Наш план был детально спланирован и не мог дать сбой. Мы с Пако были большими доками по части разработки планов!

Однако не успели мы выйти из «Клуба 1400», как Монтсе взялась за свое.

— Почему бы нам не обойтись без закусок и не приступить сразу к нашему делу, драгоценный ты мой?

— Потому что после выступления я всегда голоден.

— Ну и что?

— Ничего. Мы пойдем в какой-нибудь придорожный ресторанчик неподалеку и поедим там отличных бутербродов с помидорами и ветчиной... Они там очень вкусные... а я страсть как голоден!

Монтсе попалась на удочку и согласилась. Она тоже была не прочь перекусить и приговаривала: «Бедняжка мой! Ты же так устал! Еще как устал! Ты пел в поте лица, солнышко мое! Ты так выкладываешься, бедняжка! Столько работаешь, мой бедненький, моя крошка!»

И Монтсе провела рукой по моему лицу, пощипывая его и приговаривая «бедненький мой», а затем поцеловала меня, а потом еще и еще...

Следует сказать, что Монтсе то и дело тискала меня.

Таксист не смотрел на нас. Даже искоса. Он, должно быть, привык к подобному. Это же такси... и каждую ночь там одно и то же.

Пако, ехавший со своей девушкой, больше не мог сдерживаться от подколок, глядя на мои мучения. Он, сукин сын, помирал со смеху, глядя на мое лицо, пожираемое этой большой женщиной в черном.

Мы подъехали к ресторанчику, поели и выпили там. Ну, я не пил. Я, согласно сценарию, не выпил ни капли. И даже если бы сценарий этого не требовал.

Оттуда, снова на такси, мы отправились в другой придорожный ресторанчик, чтобы поесть и продолжить спаивать, прежде всего, Монтсе. А потом еще в один, который еще работал, и еще, и еще.

Мы ели и пили, а время шло.

Наш план работал идеально.

Наступил долгожданный момент, когда мне показалось, что Монтсе сильно опьянела. Я вдруг осознал это, когда при выходе из заведения увидел, что ноги ее не держат. На ее лице блуждала глупая улыбка, а ноги подкашивались, словно от сильной усталости.

Я донес ее, как мог, практически на руках — и это при ее-то размерах против моей худобы — до такси. Мне даже пришлось просить помощи у Пако. Мы уронили ее на заднее сиденье, и она, заснув, растянулась там во весь рост.

Мы с Пако переглянулись, словно говоря друг другу: «Миссия выполнена!», — и, следуя нашему плану, он пошел вызывать другое такси, чтобы отвезти свою девушку, а я, удобно расположив утомленную Монтсе на заднем сидении, осторожно закрыв заднюю дверь машины, сел впереди рядом с водителем.

Таким образом, осталось осуществить лишь сугубо практическую часть плана.

Я посмотрел на таксиста и с видом большой шишки и властелина мира изрек:

— Пожалуйста, в отель Кристалл. Когда мы будем там, я, помимо суммы на счетчике и хороших чаевых, дам вам столько, сколько вы запросите за то, чтобы покатать эту сеньориту, а когда она проснется, спросив, куда ей нужно, отвезите ее туда… Я готов заплатить, сколько скажете... правда. Но только не говорите ей, где вы меня высадили, как бы настойчива она ни была. И, Бога ради! не будите ее, когда я буду выходить из машины. Пока она спит, продолжайте кататься.

Таксист сказал мне:

— Ладно, как скажете. Но это вам обойдется недешево. Поскольку я не знаю, во сколько мне обойдется выполнить вашу просьбу, то возьму по максимуму. Иначе я не согласен. Как по мне, то я вам скажу, что если учитывать показания счетчика и то, во что мне обойдется ваша просьба, то это вам выльется…

Ну, или что-то в этом роде, но без всяких хлопот.

Таксист был абсолютно невозмутим в течение всего того ночного путешествия, из чего я заключил, что он был весьма закаленным своей работой парнем.

И такси выехало на дорогу, ведущую в Сьюдад Кондал.

Свет на улице и усталость, которую я вдруг почувствовал, говорили мне, что было около семи утра. Я никогда не носил часы.

Начинался новый день. Барселона всегда очаровательна, но на рассвете она представляет собой зрелище, краше которого я в жизни не видел. Особенно когда люди начинают выходить на работу, и пока еще пустынные улицы заполняются тысячами людей, идущими Бог знает куда, каждый по своим делам.

Правду говоря, в тот день, глядя на спешащих на работу и стоящих на остановках людей, я испытывал своего рода угрызения совести. Я-то ехал в свой отель отдыхать после, прямо скажем, бурной ночи. Даже если все это было ради освобождения от Монтсе. Которая продолжала спать за моей спиной. К счастью!

Наконец такси остановилось около моего отеля Кристалл, я опустил руку в карман, чтобы заплатить таксисту сколько нужно, в надежде увидеть его отбывающим со своим грузом, когда с ужасом услышал длинный зевок. После зевка хриплый голос спросил:

— Где это мы?

Дрожащим голосом я прошептал:

— У моего отеля, полагаю.

И Монтсе, невероятно бодрая и без малейших признаков алкогольного опьянения, буквально ввела меня в состояние ступора совершенно четким, ясным голосом, не принимающим никаких возражений:

— Да? Отлично! Тогда иди и скажи им, что я твоя сестра, или что там тебе взбредет в голову, чтобы меня пустили, понял?

Нет! Я ничего не понял! Я не понимал, как эта женщина может быть в здравом сознании после того, как выпила половину годового урожая Пенедеса! И еще, какого черта делал мальчишка вроде меня в подобном месте! И почему Пако не было рядом, с его-то двумя руками, способными побороть любого! Нет, ни черта я не понимал!

Я лишь хотел испариться или превратиться в уличный фонарь.

Но я был с Монтсе, которая выталкивала меня из такси и продолжала настаивать на строгом следовании ее инструкциям.

— Давай, старик, выходи, чего ждешь?

Я вышел из такси, как призрак, и словно призрак вошел в отель, подошел к стойке регистрации и, оставаясь в таком же состоянии, открыл рот. И мой призрак сказал:

— Доброе утро.

На что другой призрак в униформе мне дружелюбно ответил:

— Доброе утро, сеньор Мартос. Или доброй ночи?

Призрак без униформы, то есть я, залепетал:

— Простите меня... вы видите... так получилось...

К счастью, я вовремя среагировал. Как мог я сказать, что эта женщина была моей сестрой! Да и вообще чьей-либо сестрой. Сестры так не приходят, так не выглядят, и не красятся так... Сестры... И вообще, нет у меня никаких сестер!..

— Знаете, со мной тут сеньорита. Вы понимаете? Я бы хотел... хочется мне... это... ну, это... Я бы хотел, чтобы она прошла со мной.

Я осмелился сказать это! Мне не верилось, что эти слова были произнесены мною. Но это сказал я! Я!

Я только начал чувствовать удовлетворение от своей смелости, как услышал вежливый, бесконечно вежливый голос, которым с максимально возможной деликатностью могут говорить работники гостиниц, когда им приходится в чем-то отказывать щедрым клиентам (это был мой случай):

— Это невозможно, сеньор. Мне искренне жаль, сеньор Мартос, но этого не может быть. В нашем отеле такие вещи не дозволены...

Моя напускная уверенность испарилась, и я снова вошел в ступор. Я неумело попытался сгладить дело, покраснев, как помидор:

— Нет, нет, вы не так поняли... это... мы только выпьем по чашечке кофе, кофе... И все, ведь это моя сестра, она уйдет, у нее куча дел... Это дело пяти минут... Понимаете?

— Да, я все понимаю, сеньор Мартос, и поверьте, мне жаль, но это невозможно. Таковы правила отеля...

Я сунул руку во внутренний карман пиджака, подумав о взятке. Но, несмотря на свою молодость, я уже запросто мог отличить подкупаемого человека от неподкупного. И этот человек был из последних. А я — идиотом.

Я сделал рукой жест, который мог бы означать: «Не беспокойтесь, я все беру на себя» или же «Идите к черту!». Мужчина снова стал извиняться передо мной за здешние правила.

В любом случае... какая разница, что я сказал ему, или он хотел сказать мне. Главное, что у меня была проблема. И еще какая! Могучая проблема в черном.

Я вернулся на улицу.

Утро было свежим, очень свежим. Дул легкий, освежающий мои мозги ветерок. Плохо, что и мозги Монтсе тоже.

Она ждала меня в такси, пудрясь и накрашивая губы.

Монтсе была вынослива. Слишком вынослива. Гораздо выносливее меня.

— Ну что? — спросила она, не взглянув на меня.

— Они не разрешают тебе зайти. Послушай, Монтсе... давай оставим эту затею? Уже так поздно... Мне нужно паковать чемоданы и…

— Нет, детка, нет! Не оставим, красавчик!

Впервые таксист выказал нетерпение.

— Решайтесь, наконец.

Тогда Монтсе решила взять дело в свои руки. За что я ей в глубине души был благодарен. Мне бесконечно хотелось покончить с этим делом. Как угодно, но быстро. Как можно быстрее.

Она жестом приказала мне сесть рядом с ней, и, закрыв дверь, сказала таксисту с твердостью, не предполагающей возражений:

— Едем на площадь Каталонии. Там есть парковка.

Таксист не нуждался в дальнейших объяснениях. Машина тронулась, и он ответил:

— Я знаю, где это.

И мы поехали. Полностью смирившись со своей судьбой, я уже почти засыпал. Но не настолько, чтобы не осознавать происходящее. Я был в полусознательном состоянии.

Мы доехали до парковки и остановились напротив двери. Консьерж, уж не помню в униформе или без нее, но, как мне показалось, вполне законный, вышел к двери того места. Монтсе вышла из такси, подошла к нему и что-то сказала на ухо. Консьерж подошел к такси, и я увидел его лицо, приплюснутое к стеклу, и разглядывающие меня глаза. Он тщательнейшим образом осмотрел меня и, повернувшись к Монтсе, произнес:

— Но, Монтсе, это же ребенок!

Меня так взбесил его презрительный тон, что я вышел из такси, хлопнув с размаху дверью, подошел к таксисту, попросил счет, заплатил больше, чем положено, и, не глядя, жестом попрощался с ним. Затем, отодвинув консьержа и Монтсе, вошел в дверь. Слева я увидел проходную и пошел туда. Я достал свое удостоверение личности, которым испанским правительством был признан взрослым, показал его на проходной и тут же, с абсолютной уверенностью, достал пачку тысячных купюр (часть моего гонорара, добытого потом и кровью за все дни выступлений) и победоносно их продемонстрировал. Я хотел произвести впечатление. И мне это удалось. Настолько, что Монтсе, обращаясь к консьержу, или кто он там был, осталось только сказать:

— Ну что, Рамон, видишь, какой он уже мужчина!

— Вот ваш ключ, сеньор, — произнес ошеломленный консьерж.

Опираясь на руку Монтсе, которая смотрела на меня восхищенно и изумленно, я направился к лифту. Пройдя пару шагов, я обернулся и сказал:

— Разбудите меня ровно в половину девятого. Мне нужно уезжать.

Уже подводя Монтсе к лифту, я услышал в ответ:

— Да, сеньор. Не беспокойтесь.

И мы вошли в лифт.

Это был скромно обставленный номер с небольшой гостиной.

А потом... потом все произошло... все, чему суждено было произойти... без поэзии... без каких-либо намеков на романтику, но... произошло.

Какое-то время у меня кружилась голова, а когда мне все-таки удалось остановить плывущую вокруг меня комнату, я был на грани обморока. Я чувствовал себя очень уставшим и мог думать только о моем отъезде в десять часов...

Прошло время, которое должно было пройти.

Она уже спала.

Я осторожно встал.

Из репродуктора очень тихо зазвучал мой голос, исполняющий одну из моих самых популярных в то время песен. Не помню какую. Я улыбнулся. Консьерж узнал меня и ожидал хороших чаевых.

Я встал и оделся.

Зазвенел телефон, и я бросился к аппарату. Меньше всего мне хотелось, чтобы Монтсе проснулась. Это консьерж звонил мне. «Ваше время, сеньор». Я ничего не сказал. Осторожно положил трубку. Монтсе не пошевелилась, и я перевел дыхание.

Я постарался, насколько было возможно, привести в порядок свои волосы. В тот момент меня не очень волновал мой внешний вид.

Обернулся и посмотрел на спящую Монтсе. Она спала и улыбалась. Только плечи высовывались из-под одеяла.

Тогда она показалась мне красивой. И я ее лучше понял...

Я также понял многое другое.

Мне захотелось оставить ей денег на столе. Вдруг я почувствовал, как меня схватили за запястье. Ее сон был притворным. Пока я одевался, она наблюдала за мной, притворяясь спящей.

Она крепко, но ласково держала меня за запястье той руки, которой я собирался положить деньги.

Она улыбалась.

Никогда не забуду ту улыбку, в которой было столько всего... не знаю... Некоторые улыбки, кажется, способны рассказать о целой жизни.

Потом она нежно говорила со мной.

Ее голос был совсем, совсем другим... мягким, мелодичным, словно она потеряла всю ту жесткость, ту хрипоту, которая была в нем раньше:

— Нет, не оставляй ничего, пожалуйста... Такие женщины, как я, не всегда делают это за деньги, понимаешь? Я хочу, чтобы, когда ты станешь настоящим, взрослым мужчиной, ты вспомнил бы обо мне. Вспомнил бы о Монтсе... Я ведь люблю тебя по-своему, понимаешь?.. Все было так красиво... Ты такой мальчик... У меня есть сын твоих лет.

Я не ответил. Мне нечего было на это ответить, да и никогда не будет.

Знаю, что тоже улыбнулся.

Я спрятал деньги и снова попытался привести себя немного в порядок. Я сделал все, что мог. Когда я обернулся, чтобы попрощаться, Монтсе уже спала. По-настоящему.

Дверь комнаты закрылась за мной. Я спустился на лифте.

— Добрый день, сеньор.

Поднявшись по эстакаде парковки, я вышел на улицу.

На площади Каталонии уже были тысячи людей. Жизнь продолжалась вокруг меня, словно все то, что произошло в ту ночь и то утро, было не реальным. И не имело никакого значения.

Во многих смыслах, не имело значения.

Я не взял такси. Отель был в двух улицах от площади.

Поднявшись к себе, я упаковал чемодан и приказал унести его в мой «Дофин».

Мне вдруг стало так пронзительно грустно.

Или печально.