Главное меню

Пусть говорят

Пресса о Рафаэле

Гастроли в СССР

Книга Рафаэля

Испания

Форма входа

Поиск

Глава 12
(окончание)
С каждым днем Пако обрастал все новыми связями. Помню, во время перепалки с Бермудесом он подбадривал меня: «Послушай, если Бермудес таким неподобающим образом ведет себя, мы поедем в другое место — тоже мне проблема! Даже не думай переживать по этому поводу!»
Тем временем, импресарио из Хихона позвонил Раулю Перния, чтобы сказать ему приблизительно следующее: «Ну и ну, из-за этого парня здесь такое началось: буквально ни днем, ни ночью не прекращаются боевые действия! Я был вынужден увеличить число выступлений и сделать по воскресеньям одно вечернее — для молодежи и другое — для взрослой публики. Это очень выносливый малый и мощный артист: на своих выступлениях он такое творит, что держит публику в напряжении от начала и до конца концерта! Он проводит на сцене три часа — и хоть бы что, такое впечатление, что ничего и не делал!» По правде говоря, Хихон мне очень помог, очень: как бы там ни было, но силы, особенно в те самые трудные, первые дни, я черпал у своей публики. Когда видишь публику, полностью отдающуюся тебе, а ты не можешь ответить тем же, и даже с большей отдачей, это может означать только одно: что ты — не артист! Публика очень хорошо чувствует и реагирует, когда перед ней — артист, и артист должен уметь соответствовать публике.
Именно тогда появилась очень хорошая критическая статья, в которой буквально было сказано следующее: «Вчера вечером мы видели Рафаэля. Поистине, этот голос — как жар разгорающегося пламени!»
Все это было хорошо, однако моей навязчивой идеей был Бермудес и его упрямство, не желающее признавать и видеть очевидное. Я не мог забыть ту первую встречу в его кабинете, когда сказал ему прямо в лицо, что не буду петь в Йоркском клубе. Раскаяния во мне не было! В моих ушах еще звучали сказанные им тогда слова: «Через год ты уже будешь никем».
После моего возвращения из Хихона Бермудес вновь позвонил мне и продолжил тот же разговор. Мы с Пако вновь наотрез отказались от Йоркского клуба!
И тогда Бермудес снова стал в позу:
— Ну что ж, тогда ты подохнешь с голоду, придурок!
Всем известно, что в «репертуаре» Бермудеса огромное множество таких «изящных» выражений. Однако, как говорится, — нашла коса на камень!
— Не думаю.
— Тем хуже для тебя. Здесь, если хочешь чего-то добиться, ты должен делать то, что я хочу! Если нет, то к чертовой матери! Ты для меня не существуешь! Ты понял?! И подыхай с голоду!
Его слова придали мне только больше смелости и уверенности в себе, и я выпалил в лицо этому великому человеку одну из своих незыблемых истин, которыми я руководствуюсь и по сей день в своей жизни:
— Хорошо, если вам так угодно, пусть я умру от голода, но зато — счастливым! Вам понятно? Счастливым и довольным собою!
— Скатертью дорога! Нам больше не о чем говорить!
— Не знаю, какого черта вы мне все время звоните! И оставьте свои оскорбления при себе! — Мое слово все-таки осталось последним. Это было самое понравившееся мне хлопанье дверью, за всю мою жизнь. И, гордясь своей победой, я пошел к себе домой.

Глава 13
«Йорк». «Рекс». Звёзды никогда не повторяются. Папа. Мой ангел-хранитель
Я сидел дома и ждал, надеясь, что Бермудес снова мне позвонит, ибо никак не мог поверить, что всё так скверно закончится.
Но время шло, а звонка все не было. Впрочем, это только для меня ожидание казалось вечностью. На самом же деле не прошло и двух часов, как раздался звонок Бермудеса: «Приходи ко мне в офис. Немедленно. Нужно поговорить. Причём лично. Ну же! Я жду, так что давай, поторапливайся!»
Теперь уже я не понимал, как после столь ужасного финала нашей предыдущей встречи, уже через два часа Бермудес снова возжелал меня видеть. Да ещё с таким нетерпением!
И вот я снова на проспекте Хосе Антонио, 62.
Что же такое могло случиться, что заставило Пако Бермудеса пойти на попятную? Или он позвал нас, чтобы окончательно дать от ворот поворот? А может, решил, что мне будет полезно прогуляться? Что, чёрт возьми, происходит?
Я узнал это лишь по прошествии некоторого времени. От самого Пако Бермудеса, из его собственных уст, и рассказываю это сейчас именно так, как он рассказал мне тогда.
Луис Тор уже давно наседал на Бермудеса по поводу клуба «Йорк», и с каждым днем всё сильнее закручивал гайки. В то время как я — далёкий от этих игр — не сдавался, настаивая на своем условии, чтобы Чунга танцевала в клубе «Йорк» несколько дней непосредственно перед моим выступлением. В противном случае я не собирался петь в том зале.
Мне кажется, что Бермудес — думаю, что сейчас я хорошо его изучил — относится к категории людей, уверенных в том, что для того чтобы распоряжаться и командовать, никогда нельзя отступать. Уступишь один-единственный раз — и придётся делать это ещё не единожды. А может, и вообще постоянно. Как говорится… дай только палец, а там… и так далее и тому подобное.
Я в то время давал распоряжения только самому себе. И полностью разделял позицию Бермудеса в отношении уступок. Это была моя жизнь, и я не мог уступать. Если бы я тогда пошел на попятную, то на моей карьере, в том виде, в каком я её себе представлял, можно было бы поставить крест.
В определенном смысле, я думаю, что Бермудес, проявляя принципиальность, в конечном счёте особо ничего не терял, поскольку хорошо знал свое дело. Для меня же, напротив, на кону стояло всё.
Хитрый лис, Бермудес понял это и резко сменил тактику поведения. Или, по крайней мере, так подумал, создавая видимость, что не только не пошел на попятную, а, наоборот, настоял на своем.
И ему это вышло боком.
Как оказалось, в тот день Луис Тор позвонил ему буквально спустя несколько минут после нашего последнего разговора, завершившегося полнейшим взаимным нежеланием сотрудничать, и поставил его между молотом и наковальней: «Или этот парнишка поёт в “Йорке”, или я лишаю тебя всех концертных залов».
Конечно же, это было серьезным заявлением.
Дальнейший ход событий я, словно собирая пазл, воссоздал из различных обрывков информации.
Хитрюга Бермудес похоронил эту часть истории в себе, как в могиле.
Хорошо зная его, я могу только себе представить, чего ему стоило переступить через себя.
Судя по всему, он и сейчас старается убедить всех нас, кто находился тогда с ним рядом, в том, что идея пригласить Чунгу в «Йорк», дабы таким образом немного улучшить его репутацию, прежде чем я стал бы там выступать, принадлежала ему. Ну-ну!
У каждого своя манера интерпретировать действительность.
Лично я доверяю только правде. В противном случае молчу.
Итак, согласно официальной версии, Бермудес уговорил Чунгу выступать в клубе «Йорк». Уж не знаю, какие золотые горы он ей за это посулил.
Я шёл к его офису с тузом в рукаве. Хотя в тот момент ещё не имел об этом ни малейшего представления. Как, впрочем, и Пако. Ни один из нас не знал, что для Бермудеса на карту было поставлено всё. И эта карта была у меня. Но, повторюсь, я об этом даже не догадывался. Пока что… поскольку у меня было лишь предчувствие — а уж интуиция меня никогда не подводила, на этой территории хозяином был я.
Мы зашли в офис. И Хавьер Мир, и Перния, которые здорово нам помогали и прекрасно знали Бермудеса, встретили нас ободряющими словами.
— Да он просто шёлковый. Шёлковый. Он, конечно, вида не показывает, но внутри у него все просто кипит от злости. Зато снаружи просто шёлковый. Он только вид делает, что он хозяин ситуации. Так что вперёд, и сразу бери быка за рога.
В кабинет шефа мы вошли, уже более-менее успокоившись, не в таком нервном напряжении, в каком мы были в машине, но, разумеется, с должным уважением.
Он впервые принял нас стоя, и даже извинился!
— Послушай, малыш, ты уж не держи на меня зла за тот разговор, я погорячился. Точнее говоря, вы меня просто вывели из себя. В общем, да, погорячился… Ну, и ты, малыш, что о себе возомнил? Думаешь, ты уже Беко?
Тут я его перебил:
— Я намного лучше Беко.
Я это сказал специально, чтобы позлить, поскольку по отношению ко мне так поступали несчетное количество раз.
Я должен пояснить, что Жильбер Беко — один из величайших артистов Франции, и я лишь хотел посильнее уколоть Бермудеса, ни с кем себя не сравнивая.
В тот самый момент я ни с кем себя не сравнивал. Вот ещё!
Он сел, покачивая головой, всё ещё не веря собственным ушам, и указал нам на два кресла, стоявшие по другую сторону огромного стола, за которым он сидел, бормоча сквозь зубы (по крайней мере, мне так показалось):
— Ну да ладно, хватит, не говори глупостей. Садись… оба садитесь. Перестань паясничать! Лучше Беко! Опять за старое?
Он хотел этого, и он это получил:
— Разумеется! Вы же видите! — Тогда я обращался к нему на Вы, а потом говорил ему «папа», и на «ты» обращался к нему всю жизнь. — Опять за старое, потому что Вы меня оскорбляете, говоря, что я возомнил себя тем или иным… Я — это я. И меня это обижает, потому что я лучше их всех… и без особого напряжения. Да-да, даже не напрягаясь! А уж если возьмусь за дело — Вы себе и не представляете!
Да уж, тут я явно переборщил.
Бермудес просто остолбенел.
Казалось, будто ему перекрыли кислород. Он был просто ошеломлен наглецом, отважившимся говорить с ним в подобном тоне.
Только заметив готовность Бермудеса стерпеть что угодно, я наконец понял, что что-то произошло. На его лице легко читалось, каких огромных усилий ему стоило сдерживать себя. И для этого должна была существовать ну очень важная причина — иначе бы он давно уже послал меня ко всем чертям, окончательно и бесповоротно.
Однако он этого не только не сделал, но и, судя по усилиям, предпринимаемым для того, чтобы сдержаться, и не собирался этого делать. Пока что…
Мне показалось, что Мари Кармен, секретарша Бермудеса и мой ангел-хранитель, ободряюще мне подмигнула.
Ах, мой ангел-хранитель!
Не могу не воспользоваться возможностью, прежде чем покину этот мир, отдать дань уважения Мари Кармен, которую она, несомненно, заслуживает, посвятив ей несколько строк в моей истории.
Она сыграла огромную роль в моей карьере. Это она выбивала мне контракты и, пользуясь отсутствием Бермудеса, сама принимала решения.
И в такие моменты контракты просто сыпались на меня. Всякий раз, когда Бермудес куда-либо уезжал, у меня сразу появлялось двести контрактов!
Все это я, пожалуй, немного преувеличил, но совсем чуть-чуть. Ну, так, к слову.
Дело в том, что она их просто для меня выбивала. Она обзванивала всех примерно в таком духе: «Беко? Нет, он занят. Но у меня есть для тебя кое-кто гораздо лучше. Даже сравнивать нечего!»
И ей отвечали: «Ну ладно, тогда присылай его ко мне».
И я шёл туда, показывал себя с самой лучшей стороны, и про меня начали говорить. Мари Кармен нашла мне множество контактов. Как и Перния, и Мир.
Когда Бермудес возвращался из своих поездок и спрашивал:
— Ну что там у нас для Беко или Саши Дистеля? — она отважно отвечала:
— Один контракт, в Валенсии. А вот у Рафаэля их аж сорок!
— И как же так получилось? — удивлялся Бермудес.
— А, ну так просто его все зовут.
На самом же деле это Мари Кармен добывала для меня все эти контракты. Потому что её знали все. И все знали, что она была правой рукой Бермудеса.
Эх, надо было её видеть и слышать. С телефонной трубкой в руке она была восхитительна. «Послушай-ка, Зутанито, что у тебя сейчас есть? Ах, да, празднование… Ну, так тебе просто повезло, потому что Рафаэль каким-то чудом в этот день не занят. И он всем понравится, вот увидишь! Ты ещё мне позвонишь мне на следующий день, чтобы сказать спасибо за него. Всё, больше ничего не скажу!»
А так как я всегда имел огромный успех, — ах, этот Рафаэль, и кто тебя только выпестовал. Другие двое — Мир и Перния — точно так же возились со мной, стремясь пристроить петь в самые лучшие места. И так я выступал по всей Испании. Однако Бермудес не сдавался.
Итак, после этого небольшого отступления, дабы отдать должное великолепной Мари Кармен (она, несомненно, заслуживает большего, но словами всё равно всего не выразишь), и которое еще больше возбудило интерес к развязке «дела Бермудеса», возвратимся, наконец, в кабинет шефа, как раз в тот момент, когда моя тирада буквально выбила его из колеи. Находясь в состоянии шока, прилагая нечеловеческие усилия, дабы сдержаться и не высказать мне всё, что он обо мне думает, в особенности по поводу моего очевидного бахвальства относительно того, что я, даже спящий, лучше Беко, Бермудес перешёл к делу:
— Итак. У меня есть одна серьёзная проблема, которую ты можешь решить. Я умею быть благодарным, и я тебе это докажу. Ты сам знаешь, как: у тебя не будет ни дня без работы, с большой перспективой на будущее. Но… ты должен выступить в клубе «Йорк».
Мы с Пако были просто ошеломлены выдержкой, хладнокровием Бермудеса и его умением выходить из сложных ситуаций. Можно было подумать, будто мы говорим на эту тему впервые, и всё, что произошло раньше, нам приснилось. Да уж, Бермудес действительно был мастером своего дела.
Пока мы приходили в себя, поражённые его выдержкой, Бермудес продолжил, да так, что получалось, что это была его идея, а не моё условие.
— Конечно же, сначала будет выступать Чунга. Да-да, Чунга, потому что я так решил! Она дебютирует в «Йорке» в эту же пятницу, и будет танцевать там несколько дней, а потом — выйдешь ты. Договорились?
Вот тогда-то настал и мой черед удивить его:
— Договорились…, но есть ещё кое-что.
— Как это, есть кое-что ещё! Что ещё, чёрт подери?! Разве может быть что-то ещё?
Да, было. Я вдруг с полной уверенностью почувствовал, что это был тот самый момент, когда мне было необходимо поставить на кон всё, и что у меня не будет другой такой возможности, чтобы совершить настоящий прорыв в моей карьере. Поскольку по тому, как развивались события в тот момент, моя самая заветная мечта начала казаться мне более чем исполнимой.
И, подмигнув Пако Гордильо, я сказал совершенно спокойным голосом, как будто речь шла о чём-то уже решённом:
— Сразу же после выступления в клубе «Йорк», сразу же после этого, именно так и не иначе, я дебютирую в «Парилья дель Рекс».
Как я уже говорил, в те дни там выступала Далида.
Бермудес никак не мог поверить своим ушам и тому, что происходило.
Но он понял, что должен был уступить. И не единожды, а много раз. А он был человеком, не привыкшим идти на уступки.
— Это уже шантаж! — воскликнул он. — Самый настоящий шантаж!
Но битва уже была мною выиграна.
— Что ж делать, таковы мои условия, — был мой ответ, насколько я помню.
У Бермудеса уже не было ни малейшего желания спорить со мной.
— Ладно, ладно. Но учтите: вы злоупотребляете моей доброй волей.
При всём при этом Франсиско Бермудес так и не видел меня в деле. Ни единого раза!
Я дебютировал в клубе «Йорк» на следующий день после того, как там свои выступления завершила Чунга.
Мы готовились к этому, как к «большому событию»: сделали красивые приглашения и разослали их самым, на тот момент, важным представителям общественной жизни Мадрида. Среди них была Кайетана Альба, которой я послал мой первый диск. Именно она стала обладательницей самого первого диска с дарственной надписью от Рафаэля. С тех пор мы очень симпатизируем друг другу, и герцогиня де Альба навсегда стала одной из самых моих ярых защитниц.
Помимо Кайетаны — будто бы одного этого мало — на моём дебюте в «Йорке» собралось много-много важных людей.
Нельзя сказать, что там собрался «весь Мадрид», но публика была довольно изысканная. Многие из них до этого ни разу в жизни даже не заходили в клуб «Йорк». Им в голову не приходило бывать там до моего дебютного выступления, не пошли бы они туда и после. Я о таком не знаю. Но предшествовавшие выступления Чунги очень поспособствовали их приходу, и нам об этом рассказывали.
Дело в том, что Луис Тор весь светился от радости и всем, кто его мог слышать, без умолку повторял: «Этот мальчик — настоящий неотшлифованный алмаз!»
Мой репертуар был прежним: песни из Бенидорма и те, которые мне написал и продолжал писать Маноло Алехандро. Песня «Inmensidad» произвела на публику непередаваемое впечатление. Она стала кульминационной в моём выступлении.
Меня снова пригласили на телевидение. Но на этот раз я не пел, а показывали публику, пришедшую на мой дебют, и известных людей, делившихся своими впечатлениями на выходе. Я очень хорошо запомнил слова Кеты Клавер, которая на тот момент была хозяйкой и владелицей испанского музыкального журнала: «Какой Синатра, какой Пол Анка! Да о ком вообще можно говорить! Рядом с этим сеньором и поставить- то некого. Тут и говорить не о чем».
Или та же Конча Веласко: «Я в своей жизни не видела ничего подобного». Что-то вроде этого она говорит обо мне и сейчас: «На его концерт стоит идти уже хотя бы для того, чтобы увидеть, как он двигается. Ну, как он двигается по сцене! Можно подумать, что он на ней родился и прожил всю свою жизнь!»
И так далее, в том же духе. О таком успехе можно было только мечтать.
Однако сеньор Бермудес, кабинет которого, между прочим, находился в том же здании, нижние этажи которого занимал клуб «Йорк», вёл себя так, словно и не знал о моём дебюте. Он не спустился в клуб ни в день моего первого выступления, ни в последующие.
Пройдёт ещё некоторое время, прежде чем он это сделает.
Если б не мое золотое сердце, я бы уже утопил его в Мансанаресе, привязав камень на шею.
Я пел только днем, поскольку по вечерам там проходили другого рода шоу. В общем, каждый день очередь из желающих увидеть и услышать меня опутывала квартал, в котором находился клуб.
Те, кто не смог войти, оставались стоять посреди улицы.
Бермудес так и не спускался посмотреть на меня.
Пока однажды Хавьер Мир, не сдержавшись, не сказал ему:
— Послушай, Пако, послезавтра Рафаэль заканчивает выступать. Это нехорошо, что ты отказываешься посмотреть его. Мальчик так хочет, чтобы ты пришёл; просто трудно поверить, что тебе приходится об этом говорить. Как можно подписывать контракт с тем, кого ты ни разу не видел в деле! Чёрт возьми, Пако, это просто несерьёзно!
И Бермудес, прикидываясь дурачком, отвечал:
— Ничего, мне многие говорили, что мальчик хорош. Ну, может, слегка манерный…
В ответ Хавьер Мир говорил:
— Он как истинный андалузец много жестикулирует… такой уж у него стиль. Но если ты собрался выпустить его выступать в «Парилья дель Рекс», то уж как минимум должен спуститься и посмотреть на него.
Это подействовало.
И Бермудес спустился.
Наверное, у него челюсть отвисла от удивления, когда он увидел, с каким восхищением публика меня принимала, и он, должно быть, подумал: «Что, чёрт возьми, происходит с этими людьми?»
Уверен, что такое ему не могло и присниться.
Стоило лишь объявить мое имя, и зал просто взрывался шквалом аплодисментов.
Когда он увидел, что публика буквально сходит с ума, Бермудес поспешил скрыться за сценой. «Среди ящиков», как принято говорить в нашей среде.
Во время одного из моих уходов со сцены — если не ошибаюсь, после исполнения песни «Inmensidad», — я пытался его найти, в то время как зрители не жалея рук аплодировали, и словно безумные орали «браво».
Тогда он, как истинный импресарио, внезапно остановил меня, схватив за плечо, и, не вдаваясь в лишние сантименты, буркнул:
— Иди и спой ещё что-нибудь.
Я повернулся — всю свою жизнь я вёл себя дерзко, поскольку всегда был в себе уверен, но тут, ко всему прочему, у меня ещё были и свои особые счёты с Бермудесом — и я спокойно, взвешивая каждое слово, сказал:
— Звёзды никогда не повторяются.
Я ушёл в свою артистическую, надел джинсы и свитер с высоким воротником. На дворе стоял октябрь, и было уже довольно прохладно. Пока я переодевался, публика продолжала мне аплодировать и кричать «браво».
Бермудес просто окаменел от всего этого.
Я ещё раз прошёл мимо него, уже в обычной одежде, и он спросил меня удивлённо:
— Ну и что ты теперь собираешься делать?
— Что делать? Выйти на поклон, — ответил я.
Я вышел, поклонился, и со словами «Прощайте, всего хорошего» покинул клуб «Йорк».
Онемевший и остолбеневший от изумления Бермудес, словно парализованный, остался стоять, как мраморное изваяние.
Потом, спустя время, он рассказал мне, захлёбываясь от смеха, что единственное, что он был в состоянии делать во время того транса, так это повторять про себя: «Ну, ничего себе! Что он, чёрт возьми, о себе возомнил?»
Прошло время, прежде чем я снова заговорил с Пако Бермудесом о выступлениях на бис. Ну и посмеялись же мы тогда.
Для Бермудеса моя тогдашняя реакция в клубе «Йорк» была не чем иным, как проявлением заносчивости со стороны мальчишки, страдающего звёздной болезнью. Однако это было далеко не так.
Сама идея «бисов» как таковая и в общепринятом смысле чужда моему принципу общения с публикой.
Попытаюсь объяснить.
Я даю сольник, концерт (назовите это, как хотите) и довожу его до кульминации. А кульминация — венец всему.
«Бисы», которые тем, кто меня не знает, могут показаться таковыми, на самом деле ими не являются, ибо с самого начала запланированы у меня в голове. Они включены в «мою» программу, являясь ею. После этого я могу выйти на поклон хоть пятьсот, хоть тысячу раз — преувеличиваю, конечно, — но петь больше не стану. Программа — исчерпана.
И это не тщеславие и не заносчивость. Ни в коей мере. Просто большего я дать не могу… Потому что внутри ничего не осталось. Я выложился без остатка.
Думаю, что я очень порядочен по отношению к публике. В каждом выступлении — неважно, где — я отдаю всего себя. Когда я пою, то полностью опустошаю себя. Это ещё одна константа моей артистической жизни — возможно, даже самая главная. Выходя на сцену, я полностью выкладываюсь, не жалея себя. И сейчас — точно так же, как и в самом начале моей карьеры. Наверное, у меня это на лице написано, потому что публика, похоже, знает это ещё до начала концерта.
Когда меня сейчас спрашивают, что я чувствую, когда публика встречает меня стоя, мне сложно ответить на этот вопрос. Всё и ничего одновременно. Мне это льстит, как любому артисту, и в то же время я не считаю, что при этом следует прыгать от радости. Не знаю, как это лучше объяснить. Мне не хотелось бы переоценивать себя, но и излишне скромничать, мне кажется, было бы тоже нечестно перед самим собой. Любая публика встаёт только тогда, когда видит, слышит или чувствует то, что заставляет её подняться.
Каждый раз, когда я об этом думаю — а происходит это, должен признаться, довольно часто, — я прихожу к выводу, что это своего рода выражение уважения к себе за то, что на сцене я оставляю свою душу. Я отдаю своей публике всего себя, ничего не утаивая и не оставляя про запас. Я отдаю им всё, что у меня есть, а они взамен дарят мне своё восхищение. Конечно же, это меня трогает, и даже очень! Но это константа моей жизни. На сцене я делаю свою работу, все остальные по другую ее сторону — аплодируют. Это своего рода обмен. Я полностью выкладываюсь как артист, а они полностью выкладываются как публика. Для меня это как возрождение. Я выхожу на сцену как в последний раз. Я знаю, что сделаю всё, что смогу, и знаю, что я умею это делать, ибо в этом заключается смысл моей жизни. Я становлюсь самим собой в тот самый момент, когда ступаю на сцену и попадаю в свет первого прожектора. Всё то, что происходит после этого, — это часть старой и неизменной церемонии, где энергетика идёт от сцены — в зал, из зала — на сцену, и так до тех пор, пока артист не отдаст всего себя. Публика благодарит лишь за то, что получает. И секрет триумфа заключается именно в энтузиазме, с которым выражается эта благодарность. Я настаиваю, что выхожу на сцену как в последний раз, зная шаг за шагом, что и как должен делать.
Возможно, именно эта убежденность придает мне уверенности всякий раз, когда я выхожу на сцену. Хотя, если быть до конца честным, то всё предшествующее — всего лишь слова. Взаимоотношения артиста и публики невозможно описать: этим надо жить.
Кстати, на эту тему есть очень показательная история.
О причинах, по которым мне ещё в самом начале карьеры довелось выступать вместе с Жюльет Греко, я расскажу в свое время.
Разумеется, что на концерте она была звездой первой величины, а я — вторым номером. Поэтому начинал концерт, состоящий из двух отделений, я, а она заканчивала.
Ну и переполох же я устроил в тот день. Перед вечерним выступлением, когда я готовился к первой части своего выступления, мне сказали, чтобы я не беспокоился, поскольку Жюльет Греко решила выступать первой, а закрывать концерт буду я.
Эта умнейшая, обладающая огромным опытом женщина, известнейшая артистка, тем самым ещё раз доказала, насколько справедливы, и более того, эти утверждения. Как сейчас бы сказали, у Греко была потрясающе развита интуиция.
Увидев, что своим дневным выступлением я произвёл настоящий фурор — впрочем, как всегда, — и предвидя, что вечером история повторится и, возможно, в ещё большем масштабе, она решила выйти первой, спокойно спеть свои наиболее известные песни, получить порцию вполне ожидаемого успеха и оставить возможность мне, юному мальчишке, расшибаться на сцене в лепёшку. Ведь я-то только начинал свою карьеру, и, как говорится, мне были необходимы громкие успехи, в то время как у неё их уже и так было предостаточно, при этом ей и петь-то почти не нужно было. Она предпочла не повторять дневной опыт, когда ей пришлось выходить на сцену в то время, как в зале всё ещё звучали овации и крики «браво» в мой адрес, ибо я буквально вылез вон из кожи на сцене.
Впрочем, как я уже говорил, я и сегодня продолжаю отдавать на сцене всю свою душу и выкладываться до последнего. Так будет и завтра. И послезавтра. Я выхожу, чтобы покорить мир, потому что в этом весь смысл моей жизни как артиста. Сегодня. И завтра. А завтра — в ещё большей степени. Завтра, да будет благословенно это завтра, которое позволит мне снова начинать с нуля, каждый день на протяжении всей моей жизни!
Каждый мой новый концерт — это вызов.
То, что было вчера, — всегда можно улучшить. Нет целей — есть только завтра.
Возвращаясь к незаконченной теме о выступлениях на бис, я тысячу раз могу выходить на поклон, но когда я уже на пределе своих сил, я даю оркестру знак подняться — и на этом заканчиваю. В этом смысле моя публика ко мне очень благосклонна: они знают, что «всё» значит «всё!». И понимают, что я просто физически больше не в состоянии извлечь из себя ни единой ноты. И тем не менее они, не вставая с кресел, продолжают аплодировать. Но не потому, что хотят, чтобы я пел дальше — ибо знают, что я уже отдал им всё, что мог, а потому, что хотят, чтобы я продолжал выходить на поклон, пока аплодисментами они не поотбивают себе руки.
Трудно приходится — когда у меня два концерта, днём и вечером. Поскольку мне едва хватает времени, чтобы, пока одна публика покидает зал, а другая заполняет его, быстро принять душ и приготовиться к следующему выходу на сцену. Ибо я прихожу в свою артистическую насквозь мокрым, в буквальном смысле этого слова.
Иногда между двумя концертами у меня остаётся максимум полчаса: так как программа у меня обычно очень длинная, то конец одного выступления практически плавно перетекает в начало следующего. Должен признать, что один из главных моих недостатков — продолжительность моих концертов.
Для моего второго «я» — рассудительного Рафаэля — слишком большая продолжительность концертов это больше чем самоотдача, это недостаток Рафаэля-артиста, негативно сказывающийся на здоровье, к которому Рафаэль-человек относится заботливо, а Рафаэль-артист — с пренебрежением.
Эта давняя внутренняя война будет продолжаться до тех пор, пока Рафаэль-артист и Рафаэль-человек будут вынуждены терпеть друг друга.
И что же делать? А ничего! Просто принять это как данность.

Завершив свои выступления в клубе «Йорк», я, как и договаривались, дебютировал в «Парилья дель Рекс».
Там меня ждал чрезвычайный успех. Я употребляю именно это слово — чрезвычайный, — а не какое-либо другое, поскольку мой успех в «Рексе» был по своей природе отличным от успеха, например, в «Йорке». Да, он по-прежнему был значительным, но это был успех другого рода. В нём было… меньше энтузиазма. Хотя, наверное, это не самое лучшее пояснение реакции той публики. И дело тут не в больше—меньше, хуже—лучше. Просто публика, собиравшаяся обычно в «Парилья дель Рекс», была куда более сдержана в проявлении эмоций. Меньше возгласов, меньше криков «браво». Ну, или, по крайней мере, не таких громких.
Потому что эта публика была более изысканной, утончённой, более сдержанной и понимающей. В общем — не такой простой.
Ну, по крайней мере, эти люди сами так думали о себе. Речь шла о публике «более высокого уровня». Или это просто мне казалось, что им так казалось… Мне кажется. Ладно, хватит уже этих «кажется»!
На следующий день, едва закончив своё выступление в «Парилья дель Рекс», я буквально ворвался в офис Бермудеса. И поскольку я уже заходил туда, как к себе домой, то, никого не спрашивая, без стука, я зашёл в кабинет к папику. Он сам предложил обращаться к нему на «ты», и это, — уж не знаю почему, — мне очень понравилось и обрадовало. С тех пор, не знаю почему, я стал называть его «папи» — наверное, потому что в профессиональном плане он был для меня воплощением отца.
— Привет, папи, что там у тебя для твоего?..
Я запнулся на полуслове, ибо Пако Бермудес, отчаянно жестикулируя, знаками заставлял меня защелкнуть клюв. Продолжая говорить по телефону, он указал мне на кресло, жестом предлагая сесть, и, закрыв рукой трубку, так чтобы собеседник не мог его слышать, сказал:
— Что у меня есть? У меня завал, настоящий завал. Луис Тор меня просто замучил. Я сейчас как раз с ним разговариваю. О тебе, кстати. Садись и подожди немного.
И он продолжил свой телефонный разговор.
Я, естественно, мог слышать лишь то, о чем говорилось на этом конце провода.
— Да, Луис, он как раз только что зашёл… да, твой мальчик. Твой любимый мальчик как раз у меня… да-да, собственной персоной… Да-да, здесь, в моём кабинете… ну, конечно же, да… Он был великолепен… Как это, как я посмел! Я отправил его в «Рекс», потому что счёл нужным… Да, знаю… Ах, ну да… ты бы его ещё месячишко у себя подержал. — Речь шла о клубе «Йорк», который, в отличие от «Парилья дель Рекс», принадлежал Луису Тору. — Ну, нет… Да знаю я, что все твои дома — его дома. Но это тебе так кажется. Это ты так думаешь. — Даже до меня долетали вопли Тора, который, все больше распалялся на другом конце провода. И вдруг Бермудес с такой силой стукнул кулаком по столу, что содрогнулась вся комната.
— Нет, черт тебя побери, нет! Кажется, ты ничего не понимаешь, вот что плохо, Луис. В том-то вся проблема, что Рафаэль не хочет у тебя выступать… Так что не ты мне нужен, а, наоборот, ты нуждаешься во мне. И точка, чёрт подери! Луис, Луис! Ты меня слышишь? — Бермудес, с телефонной трубкой в руке, как будто его хватил удар, мог только кричать: — Этот тип, чёрт бы его побрал! Он повесил трубку, представляешь!
Я ничего не понимал. Ну, или почти ничего. А то, что понимал, не очень-то мне нравилось.
После долгой тишины и его типичных нервных подёргиваний плечом, Пако Бермудес заговорил. В его тоне слышались злость и обеспокоенность одновременно:
— У нас серьёзная проблема, Рафаэль. Этот Луис припирает меня к стенке: или ты… или его концертные залы.
Я, естественно, ни за что на свете не хотел навредить Бермудесу, поэтому сказал ему:
— Если я могу тебе чем-нибудь помочь, то только скажи.
Но он уже принял решение — решение смелое, которое доказывает, что, несмотря ни на что, он уже всё ставил на меня:
— Нет, тут всё не так просто. Тебе ничего не надо делать. Ты… лишь один Бог знает, что из этого выйдет, но… я остаюсь с тобой!
Разумеется, Тор и Бермудес окончательно разорвали свои коммерческие отношения.
Помню также, что он сказал мне:
— Ты мне как-то сказал в шутку…
— Я никогда ничего не говорю в шутку, — перебил я его.
Он продолжил:
— В общем, ты мне как-то сказал: «Не пройдёт и года, как я поеду в “Олимпию”». Ну так вот, ты и вправду поедешь.
И я поехал.
Позже, но поехал.
Но ещё раньше, в конце того нашего разговора, я сказал ему, наполовину в шутку, наполовину всерьёз, указывая на плакаты, висевшие за его креслом, стоящим в глубине кабинета:
— От этих трех, — с Чунгой, Марлен и Пиаф… можешь потихоньку уже избавляться.
И он снял их.
И повесил мой. Там только я один. Я был на седьмом небе от счастья. Однако не всё было так просто. Не знаю почему, но меня не покидало ощущение, что победу праздновать было еще рано. Что всё только-только начиналось.
Тем не менее, впереди нас ждал Париж, хоть я об этом ещё и не знал.


El menú principal

Digan lo que digan

URSS. Las giras

España

RAPHAEL Oficial


Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031

Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Проигрыватель

Copyright MyCorp © 2024Конструктор сайтов - uCoz