Улица… или лучше: бульвар Капуцинок. Фасад театра, мечта, моя самая заветная мечта (или, может быть, наша мечта?) — «Олимпия».

Однако и этот театр не был пределом мечтаний: мои мечты простирались еще дальше.

Это было… есть… Как трудно говорить о том, что чувствуешь!

«Олимпия» — это Греко, Беко, Мистингет, Шевалье.

Это — ПИАФ. И прежде всего, ПИАФ. Она и ее мир. ПИАФ — всегда — ПИАФ.

Здесь я видел ее, единственный раз, здесь купил всю ее историю, записанную на дисках, здесь она заставила меня плакать и смеяться, и именно здесь я почувствовал, что значит быть Артистом! Но главное, что Артистом с большой буквы можно стать.

И вот я здесь, на репетиции. Да, я впервые пою в «Олимпии». И какой ничтожно маленькой мне кажется эта стопка исписанных листов бумаги для того, чтобы выразить все мои чувства этим вечером.

Это было выше моих сил и стоило мне огромного нервного напряжения. Весь этот месяц ожидания, томительного ожидания, до моего приезда сюда — до того момента, пока я, наконец, не переступил порог этого восхитительного театра не как зритель, а как артист.

Переступив порог служебного входа, я оставлю зрителя снаружи: за этой малюсенькой, старенькой, обшарпанной дверью, представляющей собой нечто совершенно непрезентабельное. Однако этот порог являл собой некую границу между быть и не быть (парадокс и искусство всегда идут рука об руку).

И вот я стою перед этой дверью, ведущей к славе.

Стою перед ней на улице, что справа от театра.

Диалог между Rafael и Raphael:

— Это такая же дверь, как и все остальные, Raphael.

— Нет, Rafael, не такая!

— Да, такая же, каких много — узенькая, старого дерева, источенная жуками, грязная, как и все служебные двери всех театров мира, в которые тебе уже доводилось входить.

— Нет!

— Да. Разве ты этого не видишь?

— Нет. Через нее входила ОНА, каждый день, сотни дней, когда пела в этом театре. Представляешь? ОНА входила сюда и после выступлений выходила через эту дверь!

— Пойдем, посмотрим главный вход, это как раз то, что тебе нравится, тщеславный Raphael. Ну же, пошли! Твое всегда неудовлетворенное ego просто воплем взывает к тебе.

— Нет!

— Но почему же? Ведь весь фасад театра закрывает огромная афиша, на которой ярко светятся большущие буквы: «Bruno Coquatrix представляет сольный концерт РАФАЭЛЯ…» Колоссальная. Великолепная. Такая, о которой ты мечтал, когда вы с Пако направлялись в небольшой отель на Пигаль. Совсем недавно. Помнишь? Пойдем, Raphael, пойдем, посмотрим на нее!

— Нет!

— Не будь таким упрямым! Я добился этого для тебя. Главный фасад твой. И театр твой. Это ведь то, чего ты так хотел, не так ли?!

— Да, да, да! Но сегодня я хочу войти через эту маленькую дверь, такую же маленькую, какой была ОНА. И только потом посмотреть на свою афишу — такую же, как у нее, когда ОНА пела на сцене этого театра.

— Будь по-твоему, Raphael!

С улицы уже слышны приближающиеся шаги. Кто-то идет. Наверняка, это Пако.

— Малыш!

— Да, Пако?

— Пошли, посмотрим главный фасад театра. Он великолепен!

— Потом. Оркестр уже ждет. Мы можем опоздать.

Мы входим в узенький, плохо освещенный коридорчик. Тем не менее, его стены сияют афишами и фотографиями… всех.

Здесь — все. Они все — здесь.

И я тоже здесь. Теперь и я тоже здесь. С взглядом, бросающим вызов всем окружающим и наблюдающим за мной со стены напротив. А под моей фотографией мое имя, и чуть ниже надпись: «На пластинках Pathè Marconi».

— Малыш, это господин Coquatrix.

— Очень приятно.

Доминик, моя французская секретарша, подталкивает меня, чтобы я продемонстрировал свои знания французского языка, за которые она чувствует свою ответственность и испытывает гордость:

— Говори по-французски, Рафаэль, я же для чего-то тебя учила?!

— Ah, oui!.. Enchanté, monsieur Coquatrix. (Ах, да! Очень приятно, господин Coquatrix.)

— Vous parlez français? (Вы говорите по-французски?)

— Un petit peu seulement. (Совсем немного.)

— Mas non! Vous parlez très bien. (Да нет же! Вы очень хорошо говорите.)

— Merci. (Спасибо.)

Мне бы очень хотелось, если бы я только мог, быть более разговорчивым. И сказать ему что-либо менее формальное — более приветливое и эмоциональное. Показать себя более общительным и дружелюбным по отношению к этому любезному человеку, сделавшему так много для того, чтобы мое вхождение в руководимый им театр было как можно более приятным. Однако с тех пор, как я вошел, я был настолько поглощен самим собою, что совершенно отрешенно где-то витал, чувствуя себя кем-то другим, словно наблюдая за собой извне и изнутри одновременно. Невозможно выразить словами все эмоции и мысли о еще пока несбывшихся желаниях, которые уже давно грезились в моих мечтах, тысячи раз пронизали мое воображение, и которые теперь стали такими же реальными, как легкая дрожь в руках и ногах, что я ощутил, как только переступил порог служебного входа. Входа, который столько раз переступала ОНА.

Итак, я здесь…

А в мыслях только ОНА... И более чем я сам. ОНА, ее душа, ее голос и тысячи песен говорят мне в это самое мгновение: «Добро пожаловать в “Олимпию”!»

«Soyez bienvenu, Raphael.» («Добро пожаловать, Рафаэль!»)

Это ее голос звучит в моих ушах, пока я, изо всех сил своего естества, подталкиваю себя к входу.

Это ее голос…

«N’ayez pas peur, Raphael. Vous êtes chez nous…» («Не бойтесь, Рафаэль. Вы в нашем доме…»)

Я на грани потери сознания, однако допустить этого не могу: одно дело — чувствовать, и совсем другое — допустить, чтобы другие это заметили. «Держи себя в руках, Raphael!», — не преминул напомнить мне Rafael, хотя никто его об этом не просил.

Я должен что-то предпринять, чтобы выйти из этого заточения в самом себе (из этого ступора) и побороть силу, увлекающую меня гораздо больше, чем любезный жест Bruno Coquatrix, приглашающего пройти дальше, по маленькому, темному коридору, где, я знаю, хоть и впервые переступаю порог этого храма — святая святых искусства, — находится дверь. А за дверью — ОНА, вечная ОНА…

— Si vous voulez je vous montre votre loge. (Если желаете, я покажу вам вашу артистическую гримерную.)

— Merci bien. (Большое спасибо.)

Любезный голос Bruno Coquatrix приводит меня в трепет.

Я открываю дверь, находящуюся почти рядом со сценой.

Небольшое помещение, с гримерной в глубине, все обклеенное афишами, среди которых наиболее выделяются две огромные афиши ПИАФ.

Я почти онемел от охватившего меня волнения, перехватившего горло.

Я даже не осмеливаюсь себя ущипнуть, из боязни обнаружить, что это не я нахожусь здесь, а мой призрачный дух.

Когда сон превращается в действительность, мы все боимся проснуться, или не проснуться вообще.

— Скажите мне, сеньор Coquatrix, это была гримерная ПИАФ?

— Совершенно верно. Это главная гримерная «Олимпии». На сегодняшний вечер — это ваша гримерная, Рафаэль.

Меня бросило в пот — я ощущаю его на руках, на лбу, мне кажется, что это слишком заметно…

Я должен как-то взять ситуацию в свои руки!

Даже не помню, как я сюда дошел.

Но я здесь.

Сегодня вечером я буду петь на сцене, находящейся на расстоянии вытянутой руки от этой гримерной… И я неуверенно уточняю, на удивление, на французском: «La première loge à l’Olimpia, c’est la mienne ce soir…» (Главная гримерная этим вечером будет моей?!.)

Наконец-то свершилось!

— Извините, а оркестр меня ждет?

— Конечно, мосье Рафаэль. Сегодня вечером вас ждет большой успех.

Доминик сказала это по-французски. Пако, возможно думая, что я не понял, повторяет:

— Да, малыш, сегодня будет один из самых больших твоих вечеров. Нет ни единого билета. Зал заполнен до отказа.

Но я уже не слышу ни Доминик, ни Пако.

Я слышу только играющий оркестр.

Выхожу на сцену, на этот старый дощатый пол, который помнит стольких известных мастеров. Последней на нем вчера выступала Далида (та, возле огромной фотографии которой мы с Пако не так давно останавливались помечтать).

Сегодня эта мечта сбылась, и моя фотография заняла место над главным входом «Олимпии».

Вы можете понять мое волнение и мои чувства? Вы должны понять меня, ну пожалуйста! Ибо для чего же тогда я все это пишу?

О, Боги! Я нахожусь на сцене старой и великой «Олимпии»! Время перестало для меня существовать. Уже нет ни прошлого, ни будущего. Только настоящее.

Мануэль Алехандро дирижирует оркестром. Здесь же и Поль Мориа, я ведь буду петь сегодня вечером и его песни.

Большой оркестр, и за роялем Френсис Лей.

(Через год весь мир узнает его чудную музыку к кинофильму «Мужчина и женщина», которую я знаю сегодня. А спустя три года он станет автором «Истории любви», которую я могу слушать сейчас).

Здесь также все те, кто должен быть… звезды…

— И я, Rafael?

— И ты тоже. Мой тщеславный Raphael!

— Почему тогда ты не называешь и меня?

— Как это, не называю?

— Нет, ты говоришь «все звезды», а меня отчего-то не называешь.

— Дело в том, что ты еще не видел своего имени на фасаде «Олимпии». Вот когда ты его там увидишь, только тогда ты поймешь точное значение этого слова. И только тогда ты станешь похожим на звезду. И у тебя уже не будет нужды в том, чтобы тебе об этом говорили. И ты тоже никогда не будешь говорить — «я звезда». Звезда — это нечто, живущее отдельной, даже от тебя, жизнью.

— Я пошел!

Я иду и тут же возвращаюсь: у меня до невозможности дрожат ноги, у меня (о, ужас!) пропадает голос…

— Ну что, тщеславный Raphael?

— Он там, на переполненном бульваре… и мои афиши вместе с…

— Нет нужды говорить... Сейчас ты, действительно, Звезда. Теперь, да… И сегодня вечером, подняв публику, ты станешь ею навсегда. Однако, и тебе это также известно, «навсегда» — это только сегодня... Понимаешь, Raphael?

— О да, monsieur Rafael Martos, я буду это помнить всю жизнь!