Я родился в Линаресе, в провинции Хаен, 5 мая 1943 года. Дата совершенно анекдотичная, поскольку, как на нее ни посмотри, вот уже много лет мне есть и будет 23 года: не больше и не меньше.

Мои первые воспоминания восходят к тому времени, когда мне было года четыре. Мне сразу же хотелось бы подчеркнуть, что я не претендую на точность дат, кроме тех, естественно, которые касаются моей творческой карьеры. Не думаю, что моя жизнь имела такое значение, чтобы была необходимость уточнять день, месяц или год каких-либо происшествий, встреч, разногласий, забавных историй и т. д. Важно то, чтó было, где и как, и не обязательно, когда именно. У моей истории нет историографов. Я результат всего того, что следует далее. Название этой книги, очевидно, наилучшим образом пояснит вам, почему я взялся за это нелегкое дело.

Все, кому известна моя песня под названием «Я расскажу тебе о своей жизни», так или иначе знают, что я этого никогда не делаю. Тем не менее, сейчас, на страницах этой книги, я попытаюсь это сделать с наилучшими побуждениями и настолько, насколько мне позволит моя память.

Итак, я начал с того, что отсчет моих первых воспоминаний я веду с тех пор, когда мне было года четыре.

Мы жили тогда в Мадриде, на третьем этаже в доме номер один по улице Каролинас на углу Браво Мурильо, напротив церкви Сан-Антонио.

Тот квартал, возле площади «Четырех дорог», запечатлелся в моей памяти как очень симпатичное и приветливое — а порой и жестокое место. (Спящая, в те времена моего детства, Андалузия только ожидала своего пробуждения, дабы потом раз и навсегда войти в мою жизнь. Сегодня я не только ощущаю себя андалузцем до мозга костей, но и являюсь им. И еще как! Но об этом у нас еще будет время поговорить).

В четырех-пятилетнем возрасте, как я уже говорил выше, мой пейзаж ограничивался улочками квартала Альварадо, и в моей памяти они всплывают сейчас как что-то светлое, теплое, радостное и ни с чем не сравнимое.

Сегодня я знаю, до какой степени та яркость переплеталась с голодом и горем и что, не осознавая того, мы больше пели, чтобы не плакать. Я знаю это, потому что мне об этом рассказывали.

До шести-семи лет я был счастливым ребенком. Или, по край- ней мере, такие чувства связывают меня с тем периодом жизни. Я закрываю глаза и вижу, как бегу в церковь Сан-Антонио, чтобы занять свое место под новым, сверкающим органом в первом ряду церковного хора, в котором я был солистом. Дирижерскую палочку дорогого отца Эстебана, капуцинского монаха, который, сам того не осознавая, написал первую фразу в партитуре моей музыкальной жизни, которая позже прозвучит в самом Карнеги‑холле в Нью‑Йорке. Придет успех, пройдут годы, а она все будет звучать. Ни отец Эстебан, ни миловидный и шаловливый мальчишка, каким я был в то время, не могли себе представить, до какой степени Музыка войдет в мою жизнь, и какой станет моя жизнь в Музыке. И что закрутится вокруг персоны Фалина, как меня тогда ласково называли.

Мое имя начиналось с буквы Ф, от Рафаэлин. Насколько мне помнится, так меня назвал мой брат Хуанито. У меня трое братьев и сестра, которую я не знал, поскольку она умерла спустя несколько месяцев после рождения. Если бы она была жива, то была бы старшей.

У меня еще есть брат Франсиско, который ушел в армию, когда я был маленьким мальчиком, и до его возвращения я потерял его из виду. За ним следует Хуанито. И, наконец, Хосе Мануэль, который родился, когда мне было девять лет. Так что я для него был вроде отца.

Во всех смыслах Хосе Мануэль был для меня больше, чем брат, он был мне как сын. Он был тем, кого я должен был защищать. Несмотря на необходимость немного опередить время, — нечто для меня несуществующее, или существующее в несколько ином, отличном от понимания других смысле, — должен рассказать, насколько значительным событием для моего детства стало рождение брата.

Я бы даже сказал, что именно тогда я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Конечно, во многом я уже таким и был, принимая во внимание возраст моих друзей, доверие, возлагаемое на меня моей матерью, ответственность, которую я, сколько помню, брал на себя, и многие другие причины.

Но до появления на свет Хосе Мануэля я в полной мере этого не осознавал. Я понял это именно в тот самый момент, когда впервые взял брата на руки.

В один прекрасный день я пришел в церковь на репетицию и очень серьезно сказал: «Завтра не рассчитывайте на мое пение, потому что завтра мы идем в больницу, где должен родиться мой младший брат». Именно так, — как напомнил мне недавно отец Эстебан, — я и сказал.

Малыш вошел в наш дом, когда мне было (уже!) девять лет. Я занимался им, отдавая все силы и душу. Я первым взял его на руки, после моей матери, конечно. И с ним на руках мы вернулись домой. Я был в коротких штанишках, но чувствовал себя отцом.

Его отец, который был также и моим, лежал больной и не смог пойти в больницу. Это был еще один повод для того, чтобы я почувствовал себя ответственным до такой степени, что, спустя годы, отправил своего младшего брата в больницу на операцию, испугавшись аппендицита, которого у несчастного не было и в помине! Но, поскольку в нашей семье все делалось так, как говорил я, моему брату все же сделали операцию. Именно так! У бедняги ничего не обнаружили! Бывает же такое!

Мой маленький брат…

Хотя ему, несчастному, исполнилось больше лет, чем мне. Естественно! Кто им приказывает? Они начинают бежать без остановки, а затем умирают. От старости.

Со мной такого никогда не случается.

Мой брат Хосе Мануэль появился на свет в неплохие времена. Не в хорошие, ибо таковыми они не были. Но в неплохие. По крайней мере, уже не было того голода и трудностей…

В то время, естественно, я жил в стороне от всякого рода политических вопросов. Мой мир на протяжении многих лет находился за пределами такого рода тем. Я видел то, что видел, и имел свое представление обо всем, что происходило вокруг меня. Но у меня не было возможностей для абстрактного вос- приятия происходящего. С другой стороны, невозможно размышлять о чем-либо без дополнительной ежедневной информации, основываясь лишь на той, что ограничивалась рамками нашего квартала. Одним словом, это было выживание. Я был маленьким экстравертом. Мальчиком улицы. Классическим испанским ребенком, довольно упитанным, очень продвинутым и, как мне рассказывали чрезвычайно надежные свидетели, весьма симпатичным. Симпатичным, но вредным. В прямом смысле этого слова. То есть, неугомонным озорником.

Я всегда очень любил своих родителей. И если маму любил не больше, то восхищался ею уж точно больше. Возможно, потому, что всегда больше общался с ней, и она всегда всех защищала.

Мой отец был замечательным человеком, но моя мать была исключительной личностью.

Она все сглаживала.

Эту Рафаэлу — так ее звали — ничто не могло вывести из себя.

Ей не нравилось ее имя. То, что ее звали Рафаэла, ей казалось ужасным. Я же, наоборот, нахожу это имя замечательным. Не потому что так зовут итальянскую певицу Рафаэлу Карру. Рафаэла… как прекрасно звучит! Конечно же, имена всегда зависят от моды, а в те времена девочек называли Антония, Хосефина, Мерседес, как сейчас называют Вивианами, Ребекками или Ванессами…

В общем, мой отец нарек меня Рафаэлем и, как мы вскоре убедимся, он обладал особым чувством юмора в том, чтобы насолить моей матери. В метриках он зарегистрировал меня под именем Рафаэль. И точка. Однако когда меня крестили, моя мать настояла на том, чтобы мне дали еще имя Мигель. Таким образом, меня зовут Мигель Рафаэль, хотя во всех юридических документах я фигурирую как Рафаэль. И все из-за причуд моих родителей! Все это произошло в Линаресе. Мой отец работал в муниципалитете, и его перевели в Мадрид, благодаря, как потом мне рассказали, одному его другу. Таким образом, у меня нет ни одного детского воспоминания, связанного с Линаресом.

Мои первые воспоминания, как я уже говорил, связаны с Альварадо. Я не страдал от нехватки воображения — как раз его у меня в то трудное время было предостаточно. Я играл на асфальте в чапас1,прим.1-1, ставил, так сказать, импровизированные шоу на тротуаре, состоявшие из песен и танцев, или читал из подъезда своего дома проповеди для моих верных «прихожан», тогдашних моих зрителей. Все эти дети, хотя и были старше, а зачастую — значительно старше меня, с энтузиазмом принимали мои выдумки. Я знаю это, поскольку уже тогда мне неистово аплодировали. Все, что я ни делал, сопровождалось овациями.

Несмотря на жаркие аплодисменты, которыми награждали меня мои друзья по музыке и играм, ничто мне не давало ни малейшего намека на ту славу, которая ждала меня за ближайшим поворотом очень недалекого будущего.

Ничто!

Я ведь тогда хотел быть портным.

Именно так: портным.

Естественно! Потому что портной, который жил и работал на соседней улице, был для меня образцом жизненного успеха. И я хотел так же, как он, иметь свою собственную мастерскую и служащих, и зарабатывать так же много, как мне тогда казалось, и иметь такую же большую вывеску на фасаде дома, на которой было бы написано: «Фалин, портной», хотя его и звали не Фалин.

По правде говоря, я не помню, как его звали. Но зато очень хорошо помню, как я мечтал, что, если буду портным, мне не придется ходить в магазин и покупать еду в кредит. Если ты портной — тебе не нужно стоять в очереди в кино, беспокоиться о чем-то другом, кроме костюмов, которые шьют твои служащие, и получать за них потом деньги, потому что ты — портной, а быть портным означало иметь в жизни все.

Мне иногда говорили: «Фалин, ты будешь артистом!» А я: «Ну да, артистом! Вот еще! Я хочу быть портным!»

Для меня было совершенно очевидно, что единственным отличием профессии портного от всех остальных профессий были деньги и власть, которые я приписывал владельцу швейной мастерской нашего квартала.

Мне в те времена даже в голову не приходило, что я мог бы стать тем, кем я стал. Хотя уже тогда именно я всегда и во всем был главным. Всегда. В играх, в хоре, на улице, дома, вне дома… Всегда и во всем. И все это только потому, что моего воображения и моей инициативы с лихвой хватало на меня и моих друзей по играм.

Не перестает удивлять то, что все эти ребята были намного старше меня и, тем не менее, плясали под мою дудку. Бедняги, как же я их доставал! Я рассаживал их и небрежно бросал: «Сейчас будем делать это. А теперь я — это, а вы — то». Несмотря на то, что они были гораздо старше меня, все повиновались беспрекословно. «А теперь я буду петь, а когда закончу, вы мне будете аплодировать. Смотрите, не забудьте поаплодировать!»»

И так весь день напролет.

Мои друзья детства…

Бедняги, они были травмированы мной. Если правда то, что говорят психиатры, может, кто-то из них так и не избавился от этой травмы.

Я действительно слишком много командовал, для своего возраста. А они, будучи старшими, чересчур подчинялись. Так, словно я был военным.

Но где там, я ведь им не был.

Я хотел быть портным, об этом я без устали говорил всему нашему кварталу.

В нашей квартире было четыре балкона. Один выходил на Браво Мурильо, а три других — на улицу Каролинас, откуда я мог видеть церковь Сан-Антонио, расположенную на углу. Я ее вижу как сейчас.

Район Альварадо. Церковь Сан Антонио. Там началась моя история. Маленькая, но длинная.

В один прекрасный день мой брат Хуанито схватил меня за руку и, как всегда, по просьбе моей матери сказал мне: «Пойдем, Фалин, один человек хочет познакомиться с тобой».

И привел меня к человеку, который должен был заняться моим образованием, как музыкальным, так и общим. Это был отец Эстебан.

Отец Эстебан де Сегоньяль, капуцинский монах из церкви Сан-Антонио.

Кажется, тогда отцу Эстебану купили прекрасный орган, и он как раз организовывал хор мальчиков при церкви. Ему удалось собрать шестьдесят мальчиков, среди которых был и мой брат. Всем им было уже по 8 или 9 лет, а я был четырехлетним гномом.

В тот день, когда я появился в жизни отца Эстебана, он был в отчаянии.

Он был в отчаянии, ибо, как мне рассказали позже, в тот момент он был одержим идеей ставить сарсуэлы с последующим представлением их в колледже, который находился недалеко от площади «Четырех дорог». Это был колледж пресвятой девы Пилар, которому принадлежал театр — довольно приличный по тем временам.

Дело в том, что отцу Эстебану нужен был мальчик, умеющий петь и танцевать. То есть такой, который умел бы не только петь в хоре, а представлял бы собой нечто более универсальное. Тогда Хуанин — мой брат, я его звал Хуанин, — сказал ему:

— Ну, у меня есть брат, который дни напролет поет и танцует, но он очень маленький.

Отец Эстебан увидел свет, лучше и не скажешь.

— Ну, и чего ты ждешь? Хоть он и мал, тащи его сюда.

Хуанито притащил меня за руку. Ну и я устроил им переполох! Колледж содрогнулся. Я все поставил с ног на голову.

Когда отец Эстебан увидел меня, такого маленького и тщедушного, он сердито взглянул на Хуанито, повернулся ко мне и спросил меня очень строго:

— Стало быть, поешь?

— Да, пою.

— И что же ты поешь, позволь узнать?

— Я? «Тани».

— «Тани»?

— Да, в которой поется о…

И я принялся петь очень популярную в то время песенку: «Ай, Тани, Тани, моя Тани, ай, Тани, Тани, моя. Та!».

Отец Эстебан не верил своим глазам.

— А танцевать? Тоже умеешь?

— Еще как!

Умел ли я танцевать! Да хоть всю жизнь, если бы понадобилось!

И я принялся танцевать и петь, как ни в чем не бывало, махать руками, подражая оригиналу.

Да уж, устроил я им веселье!

Все ребята аплодируют, отец Эстебан на седьмом небе от счастья, а я выделываю нечто столь же естественное для меня, как заснуть, когда хочется спать.

В итоге, я стал первым голосом. Солистом хора. Естественно! Ведь я был тем единственным, кто мог выражать себя языком песни и танца, единственным, кто мог двигаться по сцене, и вообще делать все, что бы мне ни предложили в будущем. Таким образом, с этого момента я стал «звездой» хора. Из шестидесяти детей именно я обладал настоящим голосом. Все великаны, по крайней мере, таковыми они мне казались, и я — четырехлетний гномик во главе.

По правде говоря, я в своем колледже был счастливым ребенком. Не по результатам учебы, конечно. Учеба мне никогда не нравилась. Представьте, меня даже выгоняли три раза из школы! Хотя все это было напрасно, поскольку потом у них не было другого выхода, как взять меня обратно.

Нормально.

Меня выгоняли, потом восстанавливали, потому что я бежал из школы иногда со слезами на глазах, иногда делая вид, что плачу, и возвращался с отцом Эстебаном или с другим дежурившим монахом. Я слышал, как они говорили:

— Оставьте, этот парень не может уйти из школы.

И другие:

—Да он ничего не учит, не хочет учиться, крутится, всегда создает вокруг себя много шума, досаждает другим. Это не ребенок, это землетрясение, стихийное бедствие!

—Посадите его на последнюю парту, делайте, что хотите, но этот ребенок должен научиться читать и писать так же, как и другие дети. Он не может оставить школу, потому что он нам нужен. Послушайте, сколько раз это надо повторять, черт побери! Этот ребенок — первый голос в хоре, и мы не можем без него обойтись.

Я же, зная все это, пользовался их заступничеством. И не раз!

В конце концов, я ничего для этого не делал. Я просто пришел, чтобы решить проблему отца Эстебана. Возможно, тогда я еще не был способен так думать и говорить. Но я это отмечал, интуитивно, поскольку с самого детства интуиция играла для меня важную роль в познании вещей, особенно в моменты выбора.

Несмотря на мой возраст, я чуял, что отцу Эстебану был нужен поющий и танцующий мальчик, каким бы маленьким он ни был. И этим мальчиком был я, который умел все это лучше кого-либо.

И из этого нужно было извлечь пользу.

Но не весь путь был усеян розами.

Еще бы!

Я не умел произносить букву «р». Я говорил «Гафаэль». Для того чтобы исправить дефект речи, отец Эстебан придумал мне песенку «на тему», изобилующую буквой «р».

Вот ведь незадача! Ни одного «р» я не мог произнести так, чтобы это понравилось отцу Эстебану. Как будто я родился во Франции. Нет, хуже. Отец Эстебан отчаивался и давал мне подзатыльники, да так, что у меня искры летели из глаз. Сколько подзатыльников я получил из-за этой буквы «р»! Отец Эстебан: «Рыба». А я: «Гыба». И бац! Он: «Краб». А я: «Кгаб». Бац! Опять искры из глаз.

Так что, выражение «без муки нет науки» у меня всегда ассоциируется с буквой «р». Это правда.

Правда и то, что до большой крови никогда не доходило, и отец Эстебан носил меня на руках. Конечно же, я был ему нужен, поскольку был чем-то исключительным. По крайней мере, в его планах.

Я всегда был «особенным». Но это другие ставили меня в первый ряд. Делали меня первым. Всегда во главе. Сам я для себя этого не выбирал. Правда, и для того, чтобы принять это, необходимо иметь некий внутренний стержень.

Но не я так решал. Меня всегда выбирали.

Ведь и ту встречу с отцом Эстебаном организовал не я. И в церковь я пришел не по собственному желанию — меня туда за руку притащил мой брат. И солистом, первым голосом хора меня сделал отец Эстебан, потому что у него не было другого такого голоса. То, чего я в тот момент не мог осознавать. Должно быть, я был действительно нужен, судя по фактам, о которых отец Эстебан любезно рассказал мне совсем недавно, когда я занимался поисками свидетелей своего прошлого, в котором мне стоило большого труда разобраться. Очевидно, именно я был им настолько необходим, как я уже говорил, что были нарушены все правила только для того, чтобы я пел в хоре.

Невзирая на мой слишком юный возраст, меня вынуждены были взять в колледж и держать на «особом положении». Хотя я был на четыре года младше остальных. Я тогда еще не знал ни бе ни ме. Ни остальные буквы. Поэтому меня просто заставляли их учить. Я был отдельный случай.

Я обладал всеми необходимыми им качествами. И был лучшим из того, что у них было. Им нужна была белая ворона. Это не я так сказал, однако не вижу причин не говорить об этом, поскольку именно так все и было.

То, что я был первым, для меня всегда было чем-то естественным. Это было некой данностью. Превосходство — я это говорю без тени высокомерия, поскольку все еще (правда, теперь уже меньше) мой дар не перестает меня удивлять.

Приведу пример. Один из немногих.

Моя победа в Зальцбурге, одержанная в детстве (позже я коснусь этой темы и расскажу то немногое, что смогу).

Вернувшись из Зальцбурга, я должен был бы задрать нос. Я победил во всех номинациях! Сопляк, по решению жюри ставший «лучшим голосом Европы». На краю света, как казалось нам, мальчишкам квартала Альварадо. В соперничестве с детьми из стольких стран мира и такими известными коллективами, как «Венский хор мальчиков» и «Детская капелла Мехико». Любой другой мальчик превратил бы эту награду в знамя и, по возвращении, сам бы мог превратиться в несносное существо. В «лучший голос Европы». Вот он я! Тщеславие — мелкое оружие в руках наглого мальчишки, никогда не выезжавшего за пределы своего квартала. Ведь Европа тогда казалась нам такой далекой. Я же вернулся, словно никуда и не ездил, как будто за угол сходил. Я не придал значения ни поездке, ни самой европейской награде. Не из тщеславия, мне это чувство было незнакомо, ни тем более из ложной скромности. Это было что-то совершенно естественное. Разве не я с четырех лет был солистом хора, в котором пели дети, в большинстве своем вдвое меня старше? Разве не я бессменно исполнял главные роли в сарсуэлах, которые ставил отец Эстебан?

Я воспринимал все это как данность, по-другому и быть не могло. И я не мог стать «несносным мальчиком Висенте»: во-первых, меня звали по-другому, а во-вторых, в моем районе «несносный» просуществовал бы меньше, чем пирожное меренге у дверей колледжа.

Лидерство было у меня в крови. Я не ходил по району, крича об этом на каждом шагу. Никогда. Мне бы такое и в голову не пришло, да мне бы этого и не позволили.

Тем не менее, я верховодил среди тех, кто был старше. И никогда не задавался вопросом: «почему»? Так было. И все. Четырех - пятилетние дети не задумываются о проблемах власти. Упаси Боже! Я верховодил, не отдавая себе в этом отчета, а другие подчинялись по своей воле. Как и я, не задаваясь этим вопросом.

Хакобо, мой старший сын (которому, кстати, исполнилось уже больше лет, чем мне) сказал мне недавно по поводу моего последнего успеха в Нью-Йорке:

— Если бы со мной произошло то, что с тобой, я был бы абсолютно невыносимым.

Немного задумавшись, я ответил:

— Видишь ли, сынок, гораздо легче не становиться невыносимым…

— Вижу, что для тебя это не столь важно.

— — Нет-нет, я за все очень благодарен судьбе, но… поскольку я рассчитываю на еще больший успех завтра, то он меня волнует больше того, что уже произошло. Но для того, чтобы это случилось, я должен много и упорно работать. Постоянно оттачивать свое мастерство. Я все время чему-то учусь. В этой профессии никогда нельзя останавливаться на достигнутом. И тот идиот, который решит, что уже схватил Бога за бороду, ровным счетом ничего из себя не представляет. Думать, что ты всего добился, — это наихудший способ признать свой провал. Впрочем, многие этого так и не осознают и терпят поражение. У меня нет границ, и пусть мне их не определяют, пусть дадут мне бежать до конца, не связывая рук.

Хакобо, как и другие двое моих детей, чрезвычайно прозорлив и требователен к правде и истине во всем. Не знаю, остался ли он доволен моим ответом, но это было все, что я мог ему сказать. Это все, что я могу сказать и самому себе.

Во всяком случае, его вопрос не показался мне странным. Моим детям, должно быть, очень приятно видеть, с каким уважением ко мне относятся люди. Это уже вопрос не просто восхищения. Теперь это уже проявление уважения, большого уважения. И не к знаменитости, нет. К личности.

Мне вспоминается мой недавний визит к стоматологу. Кажется, со мной тогда был мой сын Мануэль. Его очень удивила та теплота и уважение, с которыми меня приняли люди, находившиеся в консультации. Это не были мои фанаты, и я не был на сцене. Это были обычные люди. Вот я и дошел до того места в своих воспоминаниях, где хочу сказать о том, что я — совершенно обыкновенный человек, у меня, несмотря на всю их исключительность, совершенно обыкновенные жена и дети. В моем доме нет ни крикунов, ни грубиянов. Мы все любим и уважаем друг друга, как нормальные люди.

Сцена — это совсем другое дело.

Публика с уважением относится ко мне и к моей семье. Я — не завсегдатай вечеринок, не герой светской хроники… За примером далеко не нужно ходить. Дабы мое имя появилось в бульварной прессе, мне необходимо было получить удар током от микрофона на концерте в Барселоне.

Это не потому, что я не позволяю видеть себя, просто меня не видят. Я хочу сказать, что не прячусь специально. У меня нет какой-то специально разработанной стратегии, чтобы оставаться незамеченным. Хотя какие-то свои приемы у меня, конечно же, есть.

Я выхожу из самолета первым, а сажусь — последним. Когда у меня нет гастрольных поездок, я стараюсь больше бывать дома с семьей. Я почти никогда не выхожу из дома по вечерам. Да‑да, именно так. Я не выхожу из дома без большой необходимости. И дело не в том, что я прячусь от людей, какая глупость! Просто я стараюсь как можно меньше привлекать к себе внимания. А поскольку, к счастью или к несчастью, это чрезвычайно трудно, то я создал для себя некий механизм защиты.

Трудно привести пример, когда меня можно было бы сфотографировать вне работы. Впрочем, когда я работаю, это тоже очень непросто сделать. Ты успеваешь за мной, или меня уже нет. А за мной действительно очень сложно поспеть. Редко кому это удается.

Однако вернемся к моему детству. На чем мы остановились… В детском возрасте я не усложнял свою жизнь вопросами «быть или не быть». Мне хватало того, что я помогал своей маме, и был всегда зависим от всего и от всех, так что мне некогда было думать о себе.

Если бы я был тщеславным ребенком, то не пользовался бы такой любовью и уважением окружающих меня людей. Мне бы не доверяли хозяева магазинов. Меня бы не любила сестра портного, которая была намного старше меня.

Я был ребенком, который влюблял в себя.